(из цикла "По деревне тихим шагом")
Поздняя осень в Новгородской области — мрачное время года. Ноябрь темный, слякотный, и дожди, дожди... Редко выдастся ясный денек -- тогда и ночь удивит щедрой россыпью звезд на бархатистом густо-синем небе. Луна настолько яркая, что когда в спящей деревне выключают фонари, вы все равно без труда найдете дорогу в дежурный магазин. А и куда еще ходить по ночи деревенским мужикам, ведь они звезд не считают, а пьют в любое время суток, и, не глядя на сезон?
Был последний месяц осени. Два закадычных друга, Вовка и Леха, мужики, лет по сорок с хвостиком, обмывали очередную шабашку. Справедливости ради надо сказать, что халтуры были дополнительным доходом, который исчезал так же легко, как и появлялся. Оба имели постоянную работу: Вовка трудился на местной пилораме, Лешка же «пахал» в лесничестве на собственном тракторе «Белорус», некогда списанном за ненадобностью в развалившемся совхозе, и приобретенном ушлым Алексеем почти даром. Товарищи были, как говорится, с руками. Они умели делать многое: дом построить, вырыть колодец, срубить баньку, а также привезти дров и вспахать огород (даром, что ли, благословенная сельская техника?). К ним охотно шли за помощью — в основном, конечно, дачники.
Тем вечером они пьянствовали у Вована, который недавно схоронил отца (спаси его душу грешную). Ныне он коротал деньки с кошкой в небольшом (на два окна) доме, в приятной близости от ночного магазина. Алексей жил с женой на другом конце улицы, вдоль которой выстроились, как на параде двести тридцать разномастных домов с аккуратными палисадниками. А поскольку в селе мало нашлось бы любителей снашивать ноги из конца в конец, особенно имея во дворе железного коня, Леха прикатил к своему другу-товарищу на тракторе, который теперь высился против дома, словно баррикада.
Была пятница, и запоздалые любители деревенской экзотики, кто на электричках, а кто на личных авто стремились на природу — отдохнуть, попариться в баньке, пожарить шашлыков, а то и просто расслабиться после трудовой недели. Проезд по прихоти Алексея был перекрыт, и машины досадливо гудели, просачиваясь в узкую лазейку между трактором и канавой.
Наконец, Леха, в потертых, давно не стираных джинсах и клетчатой рубахе, застегнутой на две пуговицы — одна против пупка, другая чуть выше солнечного сплетения — выскочил из дому и, беззлобно ругая дачников, отогнал «железного буйвола» к пожарному водоему, заросшему камышами и осокой. Вывалился из кабины и, полон презрения, помочился в пруд. Полная немолодая дама, шумно дыша, катила тележку:
— Совсем стыд потеряли, мужичье!
— А ты, что пялишься? … не видала, корова?
Дачница охнула и замахала руками, не найдя ответа, а Лешка потрусил к дому и, усаживаясь за стол, покрытый растрескавшейся клеенкой, схватился за бутылку:
— Вмажем! От народ, посидеть не дадут спокойно, — он махнул рукой в сторону окна, — дачники-неудачники.
Вован, изрядно захмелевший, рванул на груди, видавшую виды, серо-голубую майку.
— Надоело!— майка затрещала, обнажая грудь, поросшую редкими седыми волосами. — Жизнь постыла, пропащий я. Томка городская, меня и знать не хочет. Давеча хвастал, что приняла, накормила, напоила. Врал я, все врал! Отказала мне доча. Стыдоба. Четверо суток мыкался по вокзалам, вернулся и сказочку сочинил. Обиделся, дурак, что жена хахаля нашла пока на нарах парился; вот и оставил Томку. Она совсем кроха была, а я, папаша хренов, все изгадил. А теперь больно мне, горько. Пропащий я, озябну, только ты и помянешь. Вот у тебя, жена, а я..., — он махнул рукой.
— Жена? Да мне хоть домой не ходи. Надоела хуже горькой редьки да выгнать не могу, кому нужна старая баба? — Его глаза наполнились слезами, он смахнул их ладонью, — все мы тут пропащие, а куда податься? Сколько по России пьяных сел? Гибнет, спивается деревня-матушка.
Он сделал паузу и, горестно качая головой, продолжил:
— Ты скажи мне, заработали денег, и что с ними делать в этой дыре? Магазин, вот и все перспективы. Болото. Жизнь — болото, затянет и не отпустит. Взять хоть Серегу Длинного — был мужик, хирургом работал в городе. Да водка сгубила: из больницы выперли, нашел теплое местечко в морге, и там не удержался. Жена турнула из квартиры — купила ему хату в селе, да чтоб подальше.
Вовка встрепенулся:
— Лешка! Хрен с ним, с Серегой, он-то совсем пропащий, похуже нашего, ни на одной работе не держится. Но зачем, зачем он девку гробит?
— Что тебе до Эммы?
— Жалко, сил нет как жалко, моей дочке столько ж годов.
— Иль было у тебя с ней?
— Эх, Леха, дурной ты. Она мне дочку мою, Тамару, напоминает. Как вижу Эмку, сердце заходится: не дай бог, вот такой мужик попадется и споит ее. Организм женский быстро к алкоголю привыкает.
Вовка сокрушенно покачал головой:
— Я вот что думаю: давай навестим Длинного, возьмем покушать — чай Эмма голодом сидит.
— А что, Володька, может, хоть одного человека выручим. Только и выпивки надо взять, сам знаешь...
Взяв с собой колбасы, хлеба, макарон, консервов, полтора литра водки и пару двухлитровых бутылок пива (благо путь пролегал через магазин) друзья присели тут же на магазинной лавочке, махнули на дорожку, закусив семечками. После этого в отличном настроении забрались в кабину «Белоруса» и благополучно отчалили, громко распевая песню «Славное море священный Байкал». Им наперебой «подтягивали» местные собаки до этого дремавшие от безделья.
Серега жил в соседней, забытой богом и обойденной магазинами, деревеньке, в четырех километрах от поселка товарищей. Это был худой, высокий немолодой мужчина, с седой шевелюрой, симпатичный, хотя и спившийся, на редкость глупый в рассуждениях и поступках. Уж, какой он там был хирург, история умалчивает. Его сожительница, с необычным для деревни именем, Эмма, была на двадцать лет моложе, но временами ей можно было и пять десятков дать — результат непрерывного пьянства и плохого питания. Сергей постоянной работы не имел, перебивался случайными халтурками, а летом и осенью продавал грибы-ягоды, коих великое множество росло в окрестных лесах. Денег у него не водилось, их отбирал «зеленый змий».
В этот вечер Длинный с Эммой сидели на редкость трезвые, отчаянно соображая, где взять выпить и поесть. В доме царила полная разруха. Эмма нервно вскакивала, подходила к окну и, отодвинув грязную занавеску, беспокойно вглядывалась в ночь. Он раздраженно одергивал подругу:
— Что ты мечешься? Хватит в окно пялиться, никто тебе не принесет на блюде. Уборку что ли сделала б, не метено, с каких времен.
Эмма, тяжко вздыхая, садилась на потертый, грязный диван, чтобы через пять минут снова подпрыгнуть.
Ее чуткое ухо издалека уловило стук мотора, и она с надеждой произнесла:
— Кто-то едет. Может, к нам...
Оба прилипли к мутному окошку, напряженно вглядываясь в промозглую тьму. Свет фар прорезал ночной мрак, послышалась застольная «Ой, мороз, мороз», исполняемая дуэтом.
— Никак Леха с Володькой! — радостно завопил Серега, бросаясь к двери, — пляши, Эмка, гуляем!
Мужики, смолкнув, деловито выгружали магазинные трофеи, когда подскочил Сергей, заикаясь от счастья:
— Л-Лешка, В-Вовка, дружбаны!
Тут и Эмма высветилась на пороге дома.
— А ты чего? Пошла в дом! — грубо велел подруге Длинный.
— Да, ладно, Серый, пусть ее, — вступился Володя. — Эмма, ставь макароны, пожрать бы надо. С утра квасим, уже кишки горят от водки, — взгляд его заметно потеплел при виде женщины, и это наводило на мысль, что Вовкины чувства далеки от отцовских.
— Эмме-то плесни рюмаху на ход ноги, резвей будет.
— Да не жалко, если рюмку.
Ввалились в дом, где чинно выставили консервы, водку и пиво. Вован по-хозяйски нарезал колбасу, Серега открыл консервы, достал граненые стопки советских времен, налил всем.
— Ну, со свиданьем.
— Не гони. Первую — даме, мы успеем.
Длинный обиженно поджал губы. Эмма протянула ему свою стопку.
— Серый, выпей с подругой, — распорядился Леха, — а мы подождем макарон. Горячего охота, мочи нет!
Он вытащил из оттопыренного кармана джинсов горсть семечек и высыпал на стол. Ночь, черная, ненастная, заглянула в потное окно недобрыми глазами, а в доме было тепло, уютно. Вот только спиртное таяло с неимоверной скоростью. Песни кончились, разговор стал тяжелым и вязким — языки словно прилипли к небу. Вован клевал носом и мотал головой, словно лошадь, пытаясь стряхнуть оцепенение. Наконец, ударил кулаком по столу и в упор поглядел на Сергея:
— Ты зачем бабу спаиваешь? Сам пей, на тебя плевать, коли сдохнешь, но Эмму зачем? — он дрожал от возмущения, а в глазах притаилась дикая тоска и боль. Лехе стало не по себе.
— Не заводись, — Алексей потряс друга за плечо, — не надо пьяного базара.
— Пусть говорит! — обиделся Длинный, — он думает, за водку и колбасу купил право говорить. Может, за жратву тебе Эмму продать? Думаешь, не вижу, куда клонишь? — Серега почернел. — Хочешь уйти с ним, сучка? Не стесняйся.
Эмма заплакала и опустилась перед сожителем на колени:
— Я не могу без тебя.
Лешка не выдержал:
— Что за цирк вы тут устраиваете?
— Пусть Эмму не губит, гад. Посмотри на нее — в старуху превратилась. Издевается над девкой, фашист недорезанный.
Вовка хотел поднять Эмму с колен, но та уцепилась за ноги Серого. Тот снисходительно хмыкнул:
— Слышал, она не может без меня? Если кто не знает, Эмма сама приблудилась ко мне, а я не выгнал. Эмма, так? — он протянул ей руку, и она припала к ней, будто к святыне.
Вовка замахнулся на Серегу, но внезапно передумал, налил себе полстакана водки, залпом выпил, и вышел вон из избы.
— Куда это он? — спросила Эмма, вставая.
— Да ладно, не маленький, остынет и вернется. Что я ему сделал? … Заступничек бабский, — Серега налил себе стопку и выпил. Эмма подставила рюмку.
— А ты пить не будешь. Баста. Ешь лучше, — Серый придвинул ей тарелку с нарезанной колбасой.
Помолчали.
— Ночь уже, — Эмма поежилась, — да и холодно. Вовку-то жалко, ведь кореша вы. Выйду, кликну, пусть в дом идет.
Она побежала на улицу, но скоро вернулась, принеся с собой волну холодного ветра.
— Нет нигде. Вот, чертяка, свалил, и калитка нараспашку.
— А, пусть катится. Слабак.— Алексей хохотнул, и задымил сигаретой.
— Нам больше достанется, — сказал Серега Длинный, подмигивая Эмме.
— И то, — заулыбалась та.
— А мало будет, сяду на трактор и еще привезу.
— Орел! — похвалила Эмма.
— Спорим, я могу пить до утра и хоть бы что.
— Спорим, я перепью.
Сергей с Алексеем ударили по рукам. Эмма разбила.
— Подруга, сделай-ка мне горячего чаю, да покрепче. Поеду за литрухой, да банку кофе зацеплю, чтобы взбодриться.
— Кофе — это здорово, — ностальгически вздохнул Сергей, — Бывало, пока кофе не выпью и человеком себя не чувствую.
— Молчал бы уж, интеллигент хренов.
— Сахару возьми.
— И пару банок тушенки.
— Ладно, халява.
Эмма вздохнула:
— Как там Володька? Наверное, уже полдороги отмахал.
Леха допил чай и поднялся:
— Ну, я пошел.
Нетвердыми шагами вышел из избы, завел трактор и, оглянувшись на светящиеся окошки, где маячили силуэты Эммы и Сереги, посигналил приятелям фарами. Собутыльники помахали вслед.
Ехал тихо, в глазах рябило и двоилось. В деревушке спали, редкое окно светилось в темноте. Он вырулил на проселочную дорогу, по обеим сторонам которой зловещей стеной высился лес. От желтого, прыгающего на ухабах, света фар, тянуло в сон. Лешка, казалось, всего на секунду закрыл глаза.
Вдруг левое колесо наткнулось на препятствие, и трактор подскочил на злополучной кочке. Он резко крутанул руль влево, и машина, кособочась, сползла в широкую канаву. Леха схватил фонарик и выпрыгнул из кабины. Ноги по колено увязли в грязи. Матерясь и чертыхаясь, он выкарабкался из вязкой канавы и посветил вокруг. Метрах в десяти лежало что-то большое и, похоже, мягкое.
— Или сбил кого? Ядрена корень!
Сердце екнуло.
Он подошел ближе и направил луч.
Володька лежал в луже крови, нелепо подогнув ноги. Он был мертв. Леха выронил фонарь и затрясся. Потом осел на дорогу и, схватившись за голову, начал раскачиваться, горестно причитая:
— Ах, Вовка, Вовка, как же это? Зачем ты, придурок, лег спать на обочине? Что мне теперь делать?..
Слезы ручьями стекали по небритым щекам, он шмыгал носом и голосил, голосил...
Луна, нестерпимо белая и холодная, осветила дорогу, и черный, качающийся силуэт мужчины, сидящего возле обочины над неподвижным телом.