23-е февраля

   
     В доме коломенского кузнеца Макара Шамаева собрались гости. Отмечали 23-е февраля, День Защитника Отечества.
     Выпили «третий». И заскучали.
     Все стали закусывать.
     Закусывали селедкой и вареным картофелем…
     Отчего я часто бывал в доме Макара? Я бегу от проблем. Я инфантилен в бытовом отношении, оттого у меня происходят ссоры с женой и родителями. Макар многие годы терпеливо сносил мое присутствие, а так же присутствие в своем большом гостеприимном доме бесчисленных друзей и знакомых. Иногда терпению Макара наступал конец, и он разряжался отчаянной бранью:
     - Петрович, старый дурак!..
     Сухонький старичок Петрович ерзал на стуле и щерился редкозубым ртом. Петрович всегда выпивал на свои. Он выложил красненькую бумажку на стол.
     - Петрович, старый дурак, забери свои деньги. Пятьсот… Пятьсот не деньги. Мы без тебя найдем на что нам выпить, - и ахнул как молотом по наковальне: - Дда!   
     Петрович деньги обратно не возьмет. Он - принципиален. Ему восемьдесят три года будет этим летом.
     - Петрович, расскажи про войну, - прошу я. Петрович воевал зенитчиком, имеет медаль за сбитый самолет.
     - А чего рассказывать-то?
     Мимолетно обсудили женскую тему, как это принято в сугубо мужской компании. Макар Шамаев о жизни Петровича знает больше нас. Петрович прошлым летом схоронил жену и остался на белом свете один-одинешенек. Чаще других он бывал в доме кузнеца: был чем-то вроде бесплатного приложения ко всем его бытовым проблемам.
     Макар подливает старику и остальным. Себе - последнему.
     - Про женщин, - подсказывает Макар. - И про «какаву». Как немцы войну проиграли. 
     Петрович эту историю рассказывал много раз. Всем кто не слышал. А кто знал, все равно слушали с удовольствием. 
     - Чего какава… Какаву я нашел в доме. Мы стояли на Кюстринском плацдарме. Город там был как же его… Штеттен. Народу… пушки… танки… Перед наступлением на Берлин, - Петрович вдруг заливался старческим смехом похожим на кашель. Передние зубы у Петровича держались на добром слове: торчали вперед, и оттого выглядел Петрович смешно и совсем не воинственно. Впрочем, как всякий старик. - Нашел и своим на батарею притащил. Тогда была какава огого какая!.. Жрать было нечего. Задерживали жратву. Мы на подножном кормились. Снаряды кончились… а тоже не подвезли. Стрелять. Как стрелять? Мы склад нашли в лесу. Натырили снарядов целый студебеккер и айда…
     - Чего врешь Петрович! - перебивает его Макар. - Чего ж склад не охранялся?
     - А кто его знает? Не охранялся. Говорю ж народу-у! Перед наступлением…
     Макар смотрит на гостей и комментирует:
     - Петрович у немцев упер последнюю какаву, и немцы без какавы войну проиграли. А все думают, что Жуков…
     Мы знаем, где надо смеятся. И смеемся. Но получается искренне. От души. Петрович теряет нить повествования, Макар ему подсказывает:
     - Как немок и полячек мяли. Тебе-то досталось? 
     - А чего мне… Там танкисты стояли. Я гляжу - идуть. Две. Прошли. А потом обратно идуть. Ничего себе, думаю, ба-абы! А тут шасть еще две. Мы подсмотрели, а они к танкистам за еду… ходють.
     - Чего ж ходють? - передразнивает старика Макар Шамаев.
     - Чего, чего? Понятно. Ипаться.
     Мы хохочем. Макар щурится единственным черным татарским глазом. Глаз Макар потерял, когда пилил на циркулярке дубовый пенек. Отлетевшим сучком и выбило. Черен глаз у Макара с косинкой татарской. Брови - два пучка седой проволоки. Нос боксерский вдавленный. Голова бела у него, как будто ее снегом запорошило, и не стряхнул вовремя… Так и осталось.
     - А ты что ж так и смотрел, слюни пускал? Ипун! - дожимает Макар.
     Старик игру принимает - подыгрывает. Он так и говорит нам: чего мне! Все уж позади. Впереди все. Чего «все»? Спрашиваем… Счастье, говорит Петрович. Он складывает коржастые ладони на коленках, похлопывает себя и радостно сообщает:
     - Ипу-ун! Чего там… Смотрю, а они сидят… немки две. Я говорю товарищу, глянь немки. И она мне на колени садится, - мы сдерживаемся: пока не смеемся, чтобы Петровича не спугнуть, но больше, чтобы себе не испортить впечатления от финальной сцены. - А я ей руку туда.
     - Куда? - щурится черным глазом Макар Шамаев.
     - Под платью, куда-а! А на ей чулки. Я думаю, щас и найду чево у нее тама.
     - Нашел?
     - Шарю, шарю. А тама нету ничего…
     Мы пока несильно - не сдерживаемся - всхохатывааем. В кулаки затыкаемся. У Макара уголки губ только дрогнули.
     - Так не бывает. Ты Петрович и молодой был дурнем. Не там искал.
     - Там! - Петрович делает вид, что обижается. И убедительно объясняет: - На ей просто одето было… Как же называется, так что от плеч и на всю задницу…
     Мы картофелем горячим давимся.   
     - Ну и… - терзает старика Макар Шамаев.
     - Купальник на ей…
     - Комбидрес, - умно поправляет старика Макар.
     - Купа-альник. И пуговки тама. Щупаю эти пуговки и по одной чик-чик…
     Я не выдерживаю, иду к плите, - мы располагались в просторной кухне-столовой на первом этаже дома, - завариваю чай. Петрович продолжает:
     - Как растягнул и давай ее, голубку, голубить. А она на меня смотрит и не радостно ей. Стра-ашна! А чего боялась, я же не садист какой-нибудь? Мне лет-то было восемнадцать. И я ее помял, помял, а она головой качает, говорит - камрад, нихт гуд. А когда я ее уже тово… Чево тово? Тово. Она говорит - камрад, гу-уд!   
     Теперь можно хохотать. Мы хохочем, но не обидно для Петровича. Петрович так и сидит - ладошки на коленях, будто не про голубку-немку рассказывал, а про тех танкистов - как они пушки, дула у танков прочищали.
     Петрович - художник. Примитивист. Так его называет Макар Шамаев. Это такой стиль письма - простой и по-детски наивный. В доме Макара много работ Петровича: они висят на стенах в простеньких рамках, стоят у стен, сложены стопками на шкафах и антресолях. Картины Петровича не раскупаются. На выставке, которую организовал Макар Шамаев, в местном культурном центре, Петровичу говорили много теплых слов; присутствовала даже одна женщина, которая, по-секрету сказать, была к Петровичу неравнодушна. После торжественной части был банкет: пили вино из картонных коробок, закусывали шоколадом и черными виноградинами. Через месяц выставка закончилась: Макар перевез картины себе в дом. Свои работы Петрович решил раздарить. Мне подарил пейзаж. Зима на реке: оранжевый закат, ветвистые ивы над белым полотном реки, одинокий старенький баркас, уткнувшийся носом в сугроб у замерзшей пристани.
     Я выбрался из дома во двор. Капало не по-февральски; солнце целовалось с куполами церквей. Церквей вокруг шамаевского дома было целых семь. Две - совсем рядом;  видны со двора. Я перекрестился туда и туда.
     Оконца низкие на кухню. Там за пыльными стеклами гости слушают Петровича. На форточке сидит кот. Черный. Жмурится. Воротничок у кота белый. Домашний кот - благополучный: на такого засмотришься, и самому захочется так вот - пристроится и блаженствовать. Я постоял, постоял:  отдышался, - словно тяжесть попытался скинуть с души. Вроде получилось. И обратно в дом. С порога слышу, скрипит Петрович.
      - И немок и полек… Был один садист… Дурак что ли был? Он как их тово, а потом пистолетом застреливал.
     Заломило в груди у меня. Буравчиком в мозгу сверлит и сверлит.
     - Зачем? - спрашиваю.
     Петрович не ответил, рюмку ко рту поднес.
     - Еще помню белую лошадь. Когда переходили Одер. Мы волочем батарею, а я смотрю, лошадь в реке стоит. Грязища кругом. Серота. Пушки, танки. Пехота. Стоит лошадь… Как была большая вода, лошадь околела. Как сошла вода, лошадь так в упряже и осталась стоять. Мертвая, а стоит. И глазов у ей нету. А белая, ну прямо одна такая белая на весь фронт. Солдаты идуть мима… Танки, пушки… Ее и запомнил больше всего.
     - Какава, - задумчиво, казалось, с каким-то тайным смыслом, произнес Макар Шамаев.
     - Какава, - сказал Петрович.
     И я подумал, что никакого тайного смысла в словах Макара и уж тем более Петровича не было. Просто нечего было про войну спрашивать. Нечего… 
     Грустные у меня рассказы получаются. Это я подумал, когда написал их штук двадцать. Почему грустные? Не хочу я грустные… Хочу, мечтаю написать о любви так, чтоб кто прочитал, сказал бы - а так про любовь еще никто не писал! Макар Шамаев мне объясняет: чтоб писать, нужно пройти… Макар всегда изъяснялся не понятно - с заковыриной, - чтоб можно было домыслить.
     Пиликает телефон. Мне пришло сообщение. Сегодня все поздравляют мужчин. И меня. С утра - мама, дочь, сестра, другая сестра. Отец! Отца я первый поздравил. И Ваську, Василия Николаевича Макогонова - моего друга. Василий Николаич напротив меня сидит. Он - полковник. Воевал на Кавказе. И над Петровичем, как мы даже по доброму, не смеется. Смотрю, на мониторе сообщение. Читаю:
     - «Мужчина! Будь мужчиной, отважен будь в борьбе. И ни судьба, ни люди не повредят тебе! Будь словно дуб, который, попав под ураган, хоть выворочен с корнем, а не согнул свой стан!» - я читаю подпись, но знаю по номеру, что это Штурман. Он тоже воевал. Скоро он уезжает в длительную командировку года на три. Штурман заслужил длительную командировку. У него есть фамилия, имя, воинское звание. Я не имею права называть их. Он - Штурман.
     - Спасибо, Штурман, - говорю я.
     Макар Шамаев не воевал. Он был ментом: сравнивал себя с героем одного фильма времен перестройки: «Сидел на цепи и охранял помеченную начальством территорию». Когда я первый раз отправился в «горячую точку», Макар мне ничего не сказал. Я думал, что он мне завидует. Он меня жалел.
     Макару Шамаеву за пятьдесят. Он противник всякой религии.
     - Вас одурачили, а вы верите, - говорил Макар.
     - Без веры нельзя, - спорю я с Макаром.
     - Без ума нельзя. Безума!
     - Я молюсь Христу.
     - А я нет.
     Спорить с Макаром бесполезно. У него был знакомый монах из одного монастыря на Валдае. Макар позвонил ему: объяснил, что разуверился. И монах по телефону раскрестил его. Как это? Все удивленно спрашивали. Так это! Объяснял Макар. Монах тот ушел из монастыря и теперь скитается по земле. Святости в обители нет, говорил монах. Святости… Я думал - куда уж святее! Целый монастырь со звонницами и куполами. Мудрит Макар Шамаев. Мудрит…
     Мы за столом сидим. В животах сытно, полно. В головах свежо от хорошей водки.
     Кухня располагалась в полуподвальном помещении, окошки вровень с землей. С улицы кот в форточку лезет. Залезет и усядется - хвост внутрь меж стекол.
     Места много в кухне: печь, на печи - самовары старинные, плитка на полу в малахит, вишневая шкапа эпохи Остапа Бендера с резными дверцами; одна стена в кухне - будто с нее штукатурку отваливали, а под штукатуркой оказались древние фрески. Я когда увидел первый раз, спрашиваю - Макар, это же ученых нужно звать? Звали… сказал Макар. Он меня и многих простаков ввел в заблуждение. Он так и говорил: если вы все дурни, и сами не можете мозгой пошевелить, чего, с какой стати я вам буду помогать? Я смеялся над собой и другими простаками… В доме Макара - дом его по документам был чуть не девятнадцатого века - снимали сцены из художественного сериала. По сценарию монах, главный герой, нашел в монастырской келье - кухне - под слоем штукатурки старинные фрески. Кино сняли, артисты и операторы разъехались. Но Макар решил бутафорные фрески оставить. Обложил стену с краев плиткой, а лики Бога, Сына и Ангелов оставил. Лаком лики покрыл. Теперь сто лет солнце свети - не помутнеют, не потускнеют лики.    
     У стены спиной к ликам сидит Василий Николаевич Макогонов. Там самое почетное место. Кого сажать под лики, сам Макар Шамаев решает. У Василия нет правой ноги по колено - подорвался на мине два года назад. Служит до сих пор в армии. Я не имею права говорить, где он служит. Секретно. Совсекретно.
     Познакомил я их с Макаром года три как.   
     Они парились в бане, а я им дров подкидывал. И как самый молодой из компании веники отмачивал и следил, чтоб водка к столу подавалось ледяной - чтоб тягучей была.
     А они спорили.
     Василий дока в военных делах. Чем отличается танк Т-34 образца сорок перового от образца сорок третьего? Макар Шамаев дока по жизни. Двигатель, говорит, был мощнее. Василий ему пальцем грозит: ну хитер, выкрутился. Пушка была другого калибра и броня… Тогда Макар спросил про закон Бернулли. Ох, и хитер Макар Шамаев! Он в свое время окончил авиационный институт и летал на спортивных самолетах. Василий парень простой. И говорит - какой, нах… Бернулли? Ах, ты не знаешь закон Бернулли, возрадовался Макар Шамаев!
     «Закон Бернулли гласит: при увеличении скорости воздуха статическое давление в потоке снижается и наоборот. Именно поэтому классическое крыло самолета создается с таким расчетом, чтобы верхняя поверхность крыла была больше нижней. В результате поток воздуха огибает верхний периметр быстрее, чем нижний. Вследствие этого возникает разница давлений, которая начинает толкать крыло, а вместе с ним и самолет…»
     Василий выслушал и Макару вопросик по выверке оружия: сколько превышение для АК-74 со ста метров с прицелом три? Не знает Макар - какое, нах… превышение! Ах, ты не знаешь сколько превышение!
     «Тринадцать сантиметров…» 
     Оба голышом сидят, хозяйства почесывают. Дядьки матерые. Матерятся - святых выноси. Баня липовая: пар крутой, стены - кругляк, в котле бурлит, под котлом - будто горнило кузнечное. И нечисть стороной обходит Шамаевскую баню.
     Макар произносит тост. Емко:
     - За тебя Вася, ты у нас самый настоящий защитник. После Петровича… - и на меня косится. - Не то, что этот, писатель.
     Вася улыбается.
     Макар «писатель» произносит не в обиду, а чтобы я не зазнавался. Макар умные слова узнает и потом их со смыслом употребляет:
     - Ты, - на меня, - инфантилен в бытовом отношении. Почему? Бытовые проблемы не интересуют тебя. О великом думаешь… О быте забываешь. Быт - жизнь.
     - Война оставляет самые яркие впечатления, - оправдываюсь я.
     - Оправдывайся!
     Василий ухмыляется. Он - полковник. У него зарплата - как раз только на быт и хватает. У него жена думает о быте с лейтенантских времен. Василий на двух войнах повоевал. Но он солдат. Его быт - война. Мой быт… Загадка для меня мой быт. Ручка и бумага, клавиатура и монитор. Жена устала от моего быта. Я устал от своего быта. Оттого и пишу… Пишу и плачу. Жена бранит меня: дурак! Сам пишешь и сам умиляешься. Может, она и права? А как еще про войну писать? Кто был на войне, меня поймет. Кто не был посочувствует. И на том спасибо… Макар Шамаев сочувствует. Я понимаю. Просто у него форма сочувствия такая нестандартная - чтоб не зазнавался я.   
     Мы с Василием лиха вместе хватали. Мы с ним и в Грозном плечо к плечу - на бронях, и потом в госпитале я ему капельницу за дверью держал, когда он ходил в туалет по-большому. У Василия три ордена - три Креста. Я горжусь им. Он за меня заступается:
     - Не-е, Макар, писатель у нас мужик правильный.
     - Эх, - возбуждаюсь я, - мне бы в окоп и гранат связку. Я бы на танк… До последнего патрона…
     - Твой окоп за письменным столом, - суровеет Василий. - Там твой окоп.
     И мне грустно становится. Я, случалось, допишусь - плачу. И с юмором про войну пишу, и всякие развеселые истории описываю. Все одно плачу. Глупая штука война. Я больше Восьмое марта люблю. Когда женщин поздравлять. В женщинах сокрыто великое таинство - в женщинах самая жизнь и теплится. Не в нас мужиках. Мы, мужики, жизни отбираем. За правое дело, за неправое. Иногда мне хочется, чтобы мой герой умер в конце повести или рассказа. Я даже меняю сюжет и фабулу, чтобы в конце убить героя. Или просто убиваю его. Зачем? Чтобы была трагедия. Чтобы заставить читателя рыдать. Но мой герой, на самом деле, остается в живых: достаточно пролистнуть страниц на сорок, пятьдесят к началу. Вот он - жизнерадостный и беспечный! Вокруг него женщины, они одаривают героя улыбками и намекают на продолжение. Он богат, уважаем. И ничто не предвещает беду. Смерть. Гибель. Кончину. Я придумываю неожиданно трагическую развязку и наслаждаюсь произведенным на читателя впечатлением.
     В жизни по-другому.
     Мы как расселись за столом, как подняли первые тосты за праздник, тут Макар Шамаев и стал говорить:
     - Мишаня Кокунов умирает.
     - Как это?.. - я знаю Мишаню. Он - «афганец». Ветеран. Мы вместе ходили по Валдайским возвышенностям, лесам, болотам. Там в обсыпанных окопах и блиндажах мы и перезнакомились все. Стояли в ночь перед захоронением над костями солдат. Те солдаты со славой погибли. И бесславно пролежали пятьдесят лет в лесах и болотах… Мы хоронили их в День Великой Победы. Мы пили за их упокой, и тот монах из монастыря читал над усопшими воинами поминальную молитву. Мишаня - балагур. Выпивоха. Душа компании. Охотник. Квартиру новую получил, ремонт сделал. Жена, ребенок. Жил нормально.  В ветеранском совете работал.
     Работал, жил, получил… 
     23-е февраля сегодня. Праздник.
     Когда умирают незнакомые люди, я говорю - бывает.
     Я нахмурился.
     - Рак у него, - продолжает Макар Шамаев. - Осталось жить неделю, две. Не больше. Врачи сказали. Я ездил к нему. Он лежит в городской больнице. Встает. Но говорит плохо, совсем плохо. Ему химию должны были вчера делать.
     - Химию? - переспрашиваю я. - Вчера?
     - Чего, дурак, переспрашиваешь? - злится Макар Шамаев. - Химию! Они ему колют обезболивающее, а говорят, что лекарство. Рак желудка у него. Метастазы пошли уже в позвоночник. Недели две Мишане осталось… Встречался с их главным ветераном, ну тот, который без руки…
     - Витька Крохмаль, - кричу я.
     - Крохмаль. Он, кстати в суд подает на газету… Да не знаю какую. Местную. Они его фотографию наоборот перевернули. Он говорит, что все его знают с одной стороны: нет у него правой руки. А на фотографии получилось, что нет левой. И орден неправильно на костюме, с другой стороны. В суд будет подавать… Они к Мишане ходят по-очереди. Все ихние «афганцы».
     Василий не знаком был с Мишаней. Говорит:
     - А у меня не видно, какая нога. Протез под брючиной. Когда руки нет, получается, хуже - на виду. Жаль мужика.
     Мы все замолчали. Молчал и Петрович. Молча наливал «третий» Макар Шамаев.
     Когда подняли «третий», я хотел выпить и вдруг задумался. Мишаня?.. За него еще рано пить третий. За него нужно… И не знаю теперь, что нужно.
     Выпили мы «третий». И заскучали. 
     Четвертый пьют за косоглазие врагов. Пятый, чтобы свои не обстреляли. И так далее: за все военные суеверия, пока водка не кончится. 
     Четвертый выпили за Мишаню. Просто выпили. Макар Шамаев сказал:
     - За Мишаню.
     Мы чокнулись.
     К вечеру, приняв крепко, но не до пьяна, мы говорили о войне, мире и Боге. Еще о старом солдате Петровиче. Про Мишаню больше не заговаривали. Меня весь день мучили мысли про Мишаню. Я думал, вспоминал его лицо, походку, улыбку и голос: но ловил себя на мысли, что вспоминаю его уже не как живого. И от того становилось мне в душе своей не по-человечески. От того я все выходил наружу под капель и крестился на церкви: туда и туда. Я решил, что обязательно навещу Мишаню. После праздников после Восьмого марта. Дотянет? Должен.
     Так прошел день 23-е февраля.
     Под вечер, когда стемнело, Макар Шамаев нас повел на верхний этаж, где была его спальня и кабинет. В кабинете мы расположились на диване. Петрович на стуле. Макар включил нам фильм «Вдовы». Фильм семидесятых еще годов. Про то, как две женщины в сорок первом нашли тела наших солдат и похоронили их у оврага за селом. Обе старухи потеряли в войну мужей и сыновей. Были одинокими и чудными. Вон как Петрович. Петрович прямо сидит на стуле и смотрит кино… Старухи тридцать лет ухаживали за могилой. Однажды чудом сохранившуюся фотографию тех солдат отправили в газету. Сотни писем пришли старухам: по той фотографии люди узнавали своих сыновей, мужей, братьев, друзей-однополчан. Писем было много, очень много - им конца не было. Власти решили - раз такое дело, могилку перенести в район. Старухи упали на колени и просили оставить им солдат… Перед Днем Победы  приехали к старухам люди. Их было много. И все они думали, были уверенны, что на краю села у оврага похоронены именно их близкие. Старухи согласились отдать солдат… В День Победы солдат захоронили с воинскими почестями. Играла музыка.
     Мы смотрели: я, Василий и Петрович. Мы с Василием утирали слезы. Петрович не плакал. Как не плакали старухи в том фильме. Все уже выплакали, подумал я.
     Когда фильм закончился, я, будто уверился в своих силах, будто наперекор быту, сказал:
     - До последнего патрона… до последнего! 
     Мы улеглись спать. Макар постелил нам с Василием на большом диване. Мы укрылись каждый своей одеялой и долго рассуждали о жизни и любви. Где-то за стенкой храпел Макар Шамаев, коломенский кузнец. Мы поворочались и тоже заснули.
     Так прошел день 23-е февраля.   
    
     P.S.  Мишаню я так и не навестил. Правда, заезжал на следующий день в больницу, но Мишаню уже выписали домой.
     Михаил Кокунов, ветеран Афганской войны, сорока пяти лет от роду, умер в конце марта - числа двадцать восьмого. Мне было стыдно, что я точно не запомнил числа, дня его смерти. И на похороны я не поехал. Не знал. Узнал дней десять позже. Но если бы и знал, тоже, наверное, не поехал бы.
     Он в моей памяти остался живым, как еще до Дня Защитника Отечества.

    
     28.04.2008г.     Коломна, д. Белые Колодези