- Родился и вырос я в тех местах, пацаном облазал все вдоль и поперек, - так начал повествование Николай Дмитриевич, старый геолог и отменный рассказчик, - само собой не из научного рвения, тогда еще и не думал о том, что свяжу свою жизнь с самой загадочной профессией. Но это к делу не относится.
Была у нас среди огромного бора поляна, голое такое пятно среди вековых сосен, гектара полтора низенького подлеска, крошечного, можно сказать. Сосеночки на нем росли реденько и выше сорока- пятидесяти сантиметров не вырастали. Сколько мы на ту поляну не выходили, а деревца все в одной поре - молоденькие.
Среди этой поляны имелась узенькая дыра в глубь земли, не обваливалась, не зарастала, зияла дырка и все тут. По краям камни кварца давно мхом поросли, выветрились. На поляне той среди лета ягоды было, ведрами не вытаскаешь, а потом шли маслята, и та же история. Днем выбираем подчистую, а на следующее утро можно опять идти.
И какими бы мы ни были сорванцами, никто из пацанов в ту дырку не совался, боялись, потому что старики, кто в деревне жил, многое про эту поляну знали и нам наказывали, что того, кто туда сунется, земля обязательно проглотит, или ведьмак утащит, так как в норе этой лежит темное золото.
Опять же это не мной выдумано, а старики сказывали, что темное золото попадалось чересчур жадным, с захиревшей душой, старателям. В давние времена промысел этот хоть и приносил копейку, а то и немалый барыш, был трудоемок и даже опасен, а главное, для одного человека, практически непосильным. Мог, конечно, одиночка и накопать, намыть золотишка, только для этого отчаянным нужно было быть человеком - шатуном, поэтому на промысел ходили артельно. И случались трагедии. Мутился разум у людей от золотого песочка, от мелких самородочков, вот тогда и подпадало таким темное золото, чтобы окончательно людей с ума свести.
И в этой дыре когда-то была шахта, только, говорят, позарился один мужичонка на добытое, да и подбил крепь, когда в копи вся артель барахталась, самую богатую за все лето жилу выбирала.
Всех завалило, только один остался живой в самой выработке. Умереть должен был, да только жил долго. Освободить его пытались, разобрать осыпь, да не тут-то было, валились камни и валились, нескольких мужиков покалечило. А он там сначала псалмы пел, громко, во всю глотку, чтобы его слышно было сквозь завал, потом выл, а потом уж голос его в рык превратился, в страшный, нечеловеческий. Долго думали, как же он там жил, а потом страшная догадка пришла - не всех ведь камнями-то погребло, задавило только. И с тех пор жил в этой норе дух тот страшный, предателя своего напарника караулил, ведь к богатому золоту должен он был вернуться. Так уж ум человеческий устроен, во всякое время ему богатство не помеха. И как только кто в ту нору совался, так и пропадал навсегда. Проверять-то боятся стали. И долго в те места не хаживал никто, а потом позабылись эти истории, в яму не совались, а по лесу шастали, грибы-ягоды промышляли. На трудодень, а потом и на колхозную зарплату не разживешься на широкую ногу-то.
Зачем я вам все это рассказываю, чтобы понятно было, на какую глупость меня на старости лет молодежь подбила. Было это как раз после самой перестройки, когда кооперативы всякие пошли, народ торговать начинал, дельце свое организовывать. Заявляются как-то на подворье ко мне два паренька, видные , ладные.
- Здрасьте, - говорят,- Николай Дмитриевич. Вот мы, Валерий Гроханин и Александр. Забыл я его фамилию еврейскую. Валерка, покойничек, мацей его звал. Показывают мне удостоверения, разрешения, бумаги из Уральской геологической партии. Мол, хотим обследовать район, и называют мне ту поляну.
Я отнекивался, как мог. А они одно свое, предрассудки. По информации крупные запасы жильного золота, работа для людей, повышение благосостояния, и далее в свете горбачевских решений.
Ночь я поразмыслил, да и махнул рукой. Думаю, ежели при них какой штуковины из наших не будет, откажусь. Утром собираемся, они все чин- чинарем в рюкзаки укладывают, мне показывают. Дальномер лазерный, сканер фирменный, у нас такой только в главной конторе был - японский сейсмограф, пару ленинградских зарядов, и еще машинку мне показали, с помощью такой штучки волновой анализ пород делают. Я сам раньше только слышал о такой, в руках не держал.
Ну и поперлись мы в лес на ту поляну. Что мне в глаза бросилось. Столько лет я на той полене не бывал, а деревца, сосеночки, ни на дюйм не выросли, такие же молоденькие, будто сорока с лишком лет и не пролетело вовсе.
Весь день поверху ползали. Топографку делали. Я , старый дурак, вкус почувствовал, подсказываю, рисую. Валерка меня нахваливает, шефом величает, квалификацией моей любуется. К середине дня ни одной гранки без меня на карту не поставил, все справлялся правильно ли он делает, правильно ли координаты наносит. Так меня леший разобрал, что готов был я уже и в дыру с ними лезть. Да только свечерело. Говорю, пойдем , ребята домой, тут недалеко. А поутру в шурф. Была не была.
Да где там. Соблазнили они меня ночевкой. Мол, ночи летние, теплые. Заодно у костра посидим, романтики вдохнем. Такое когда еще представится - замучились в городе-то. Все работа да работа. Валерка балагурит, и бутылочку достал, и съестного, и про ходки свои по Алтаю, и по Хромтау, а случаем одним на Олоне так совсем меня купил. Я про него, про случай-то тот, в последний год работы слышал, а он, мол практику там недалеко проходил. Александр, тот все молчком, а этот чешет, только подметки заворачиваются. Родная душа. Купился я, да под костерок -то и рассказал им об упыре. Валерка похохатывал, а Александр все мрачнее и мрачнее делался.
Так мы и спать устроились. У костерка. Сколько уж прошло времени не знаю, только открылись глаза у меня мгновенно, как и не спал будто, а был где-то, да со света в темноту шагнул. Вот не совру, шевелится вся темнота. Вроде бы и не зги не видно, а перед глазами не то тени, не то волны ходят, извиваются змеями, то там всполохнет, то там как будто из темноты зыркнет. И дышит все, хрипло так, с надрывом. Слыхал я, как мужики, кто в шахтах да на мраморных разработках были, душат. Надрывно так, взахлеб, с бульканьем каким-то. Я Валерку за ногу шевельнул, а он в ответ:
-Не сплю я, дядя Коля. Ходит кто-то, не видать только. Волки, может? - а у самого голос дрожит.
Да какой голос, шепот. Я еле разобрал, потому что Валерка больше губами шлепал, чем говорил. Вот жуть-то, пострашнее всякого нынешнего барахла, что по телевизору показывают.
Потом вроде как запел кто. Сначала я решил - приблазнилось. Ну перенервничал, и по чести скажу, трухнул. У страха глаза велики, чего и нет, покажется. А Валерка весь в траву вжался, ко мне лицом повернулся и опять шепчет:
-Поет кто-то?
- Сашка, -говорю, -твой во сне мычит.
На карачках подползли мы к Сашке, а он курткой с головы закинулся. Отвернул Валерка полу-то, и аж назад шарахнулся.
Я за спичками слазал. Чиркнул, да и спичку выронил.
Лицо у Сашки белое, глаза выкаченные, нижняя губа так прикушена, что верхние зубы рядом торчат, а по подбородку и в углах губ не то пена кровавая, не то какая гадость сочится. И молчит он. Только дрожь его, как лихорадочного, колотит.
А с дырки той, или с лесу поодаль как завопит:” Иехо-хо! Иехо-хо!
Тем-но-о!” И вот врать не буду, поблазнилось, что сказал этот некто “ Темно золото-то.”
И как ухнет по всему лесу. Есть пичуга такая, противно на болотах кричит. Только болот рядом ни одного. Да и для пичуги громко очень. Я изловчился, дровишек на кострище подбросил, думаю, хоть засветятся, не тут то было. Копоть от поленьев идет, смрад, будто щетину поросячью жгут, а огня нет.
И вот в самую эту минуту, застрекотало над нами, мы головы вверх повернули, и уж тут вовсе обомлели. По стволам в вековых соснах, живых пышных таких красавицах, бегают огоньки-искорки. То роем соберутся, то рассыплются, закружатся, а то выстроятся так, как огоньки от свечек в церкви. И как только такой рядок образуется, слышу я , старухи поют. Плаксиво так, тоненько, в разноголосицу: “ Свя-а-а-ты Бо-о-же-э! Свя-а-ты-ы кре-е-пки!”
До холодного пота меня пробрало. Валерка потом тоже сознался, что-то подобное слышал. А я ведь не только слышал, понял. Старухи заупокойную тянут. Тут еще Сашка взвился из под своей куртки, разбросил руки в стороны и по поляне как побежит. Орет что-то. Совсем умом рехнулся. Мы повскакивали. И тут земля ерзнула, ухнула. И из- под ног ушла. Сашка где-то на середине поляны с ног ухнулся, да так до рассвета и пролежал.
Как мы до утра дожили, трудно сказать. Дожили.
Глядим на полянку и глазам не верим. Вдавилась землица.
Собрали мы манатки и убрались оттуда. Валерка, когда отошел от всего, все жалел, что сейсмограф свой портативный не настроил.
А в девяносто седьмом ко мне милиция нагрянула. Так ,мол, и так, нашли в документах вашу фамилию, имя ,отчество. В каких вы отношениях с Валерием Гроханиним состояли? Я все рассказал. А следователь, теперь он в городе большой человек, не буду его называть, говорит мне, что Валерий Гроханин был руководителем самой изощренной банды, промышлял золотом, чуть ли не в открытую грабил золоторудные предприятия. И был зарезан своим подельником и другом. И имя и фамилию Сашкину назвал.
Видать не отпустило Валерку темное золото, а упырь-то, получается, мне жизнь спас. Не покуролесь он тогда на полянке, я бы первый в шурф полез. А там кто его знает, может земля бы меня забрала, камнем каким придавила, чтобы на темное золото не зарился, или Валерка, прости Боже его душу грешную, полоснул бы меня ножиком?
А что такое на самом деле было, трудно сказать? Водочка, наверное, хреновая. В те годы ведь гадостью многие промышляли. А мы накрутили нервишки-то. Вот оно и показалось.
Теперь ни полянки той нет, ни ухарей. И золота в наших краях больше никто не ищет.
Николай Дмитриевич выплеснут в раковину остывший чай, зажег газовую горелку и водрузил на нее чайник. Размял в руке сигарету, да так и не закурил. Засуетился что-то по кухне, а потом, извинившись, и совсем засобирался по делам.
Бреднев В.Н.