Любашу конвоир проводил до самой клетки и даже сам открыл дверь. Железные прутья разом звякнули и долго хранили металлический звук. Любаша тяжело опустилась на скамью. В зале было полно народу, шушукались и ждали, когда войдет суд. В переднем ряду сидел потерпевший - Иван Михайлович Корзявин, по всем понятиям человек положительный, вот только сейчас всю его опрятную внешность портил вспухший нос, бланш под левым глазом, три глубокие, красные полосы от любашиных ногтей на правой щеке и загипсованная рука, покоящаяся на белоснежной ленточке нового бинта.
Суд был долгим. Любаша покорно отвечала на все вопросы прокурора, судьи, адвоката, не огрызалась и не спорила. Иван Михайлович горячился, рассказывал бегло, но с подробностями, как скандал завязался, как он упрашивал Любашу пойти домой и остыть, как она бросилась на него, словно фурия, и как потом орудовала штыковой лопатой. Суд должен был не только услышать, он должен был представить и видеть, как разлетались вдребезги стекла в оконных рамах, как рушилось зеркало в прихожей, какими мелкими осколками раскатывались колотые бриллиантики дорогого хрусталя. И вроде бы все было понятно: Любаша затеяла ссору с соседом, и из хулиганских побуждений нанесла Ивану Михайловичу телесные повреждения, причинила материальный ущерб и подорвала его безупречную репутацию...
Скорее всего, наш гуманный суд не запер бы Любашу за решетку, найдя смягчающие обстоятельства, если бы...
- ... и прошу суд защитить общество от таких вот граждан, способных ненавидеть честных тружеников новой возраждающейся России...
Люба подняла взор, и их глаза встретились: глаза подсудимой и потерпевшего. И Иван Михайлович осекся.
А она медленно поднялась со скамьи, ухватилась за прутья решетки так, что побелели костяшки пальцев:
- Ты честный?
Судья попросила прекратить. И тогда Любаня обернулась к ней. Спокойная, красивая, хорошо одетая женщина сейчас была по ту сторону стола, в возвышающемся кресле правосудия, по бумажкам разбирала дело и совсем не понимала Любашиной души.
- У тебя муж есть? А дети...? - Люба не дожидалась ответа, и не обращала внимания на шиканье старушенции, сидящей в качестве народного заседателя.
- И у меня был. Сейчас от него одно дерьмо осталось, но ведь и он человек. Я его любила, я ему молодость отдала, я ему детей родила... Алкоголик - ты и майся! Я маюсь, крест мой с алкоголиком жить, но и таких козлов, как Ванька, давить надо. Хороший производственник, чуткий начальник по вечерам самогоном торгует - в оплату ничем не брезгует: кого в тетрадочку запишет, с кого вещички возьмет, кому сараи почистить доверит. В конторе зарплату крохами дают, а он на крылечке с тетрадочкой должок собирает. Петька мой со слезами рассказывал, как Аленке конфет покупал, так и в сельпо Ванька его нашел, за должок-то Аленкины конфеты и забрал - не подавился. Верь вас кодла целая, Марья Петровна завучем была, теперь ночами ученики к ней за самогонкой бегают, бабка Настя в церкви грехи замаливает, а пойлом тоже торгует...
Не смотри ты на меня, дамочка, такими круглыми глазами. Знала бы ты, как в два часа ночи тебя мужик с постели сдирает и бьет чем ни попадя, потому что черти ему грезятся, знала бы ты, как верещит твоя доченька, когда ее пьяный папка за глотку держит и орет:” Не дашь, паскуда, сейчас вы****ка твоего сдушу”.
Почему для Ваньки закона нету? С нас налогами последнюю копеечку дерут, а ему... Не тронула бы я этого гада... Ей Богу, не тронула, если бы он, сволочь, Петьку в покое оставил. Полечился Петька. Когда сна не стало, когда черти грезиться начали, он у меня в ногах ползал и просил - спаси! Я последние грошики собрала, Аленка до сих пор одну картошку ест, Петьку в Челябинск свозила.
Ласковый он, трезвый слова поперек не скажет, и в деле не последний. Ты же, Иван, позвал его помочь... Знала бы я - да надорвись ты сам, сдохни - ни в жизнь бы Петьку не отпустила. Ведь ты же пел - не боись, Петенька, доктора пужают, а нормальному человеку с устатку после работы сам Бог велел. Побоялся ты, паскуда, что хоть один мужик от тебя отвернется- гадость твою пить не будет, рублик твой честный у тебя отнимет. Знал ведь, что после лечения нельзя, а сам совал. Нету Петьке оправданья, дурья он голова, но ты своего же брата- мужика, соседа в такую дрянь. Тебе ли не видеть как я маялась, как Аленка улыбаться начала, когда ее папка трезвым на плечах катал?
Табличка у тебя на дверях висит:” Нету!” - у других есть. И дуры наши бабы, что вас, кровососов, терпят - не хрусталь надо было твой бить...
А меня судите. Судите, гражданка судья. Мне уж красивой не быть, ни нарядов не носить. А Аленке сиротой легче будет - може,т найдутся добрые люди, приютят.
Зал молчал. Судья пристально смотрела на багровое лицо Ивана Михайловича и тоже молчала. Плакала только маленькая девочка на заднем ряду, сидевшая рядышком с низеньким, тощим мужичонкой в кургузом, латанном пиджачишке, захватившем узловатыми руками лысеющую голову...
Бреднев В.Н.