Бонч неприкаянный

   

Надо же! Привалило! А может  с поправкой? Отвалили! Нет! Подарили! Нет! Заметили и отметили. За добросовестный и многолетний… А вдруг другие отказались, или не захотели? Или заранее позавидовали и их не пустили?

Замученный  повседневной беготней по коридорам сначала своей конторы, потом конторы вышестоящей, потом просто беготней от магазина к киоску, от прилавка  к  пирамиде коробок, от сияющей продавщицы к хмурому и небритому Пал Палычу, владельцу картофельных  мешков и огуречных ящиков, Дробышев вдруг стал обладателем бумажки-распределения. И это в сорок пять, в самый ответственный момент кризиса среднего возраста.

Как-то со стороны впорхнула в эту беспросветную жизнь голубоватая бумажка с размашистой росписью и темно-синей печатью. И Дробышев тут же вынырнул. А может, вывалился за борт? Каждый посмотрел на  произошедшее со своей колокольни.

– Поздравляю, Бонч, – сказал друг в курилке и протянул руку.

– Негра в жопу во время надо целовать! – заметил товарищ за закрытой дверью кабинета, а Дробышев услышал и жутко обиделся.

Потому что он, Бонч, никому никогда не завидовавший и почти ни с кем не ссорившийся, никого, тем более негра, никуда целовать не собирался. Ему было  тут комфортно. Ему было хорошо среди симпатичных сотрудниц и немногочисленных конкурентов, умных и практичных мужиков, построивших  жизнь на стороне.

Свое знаменитое « Бонч» Дробышев получил в незапамятные времена, когда и страна, и социальный строй в этой стране были другими. На одном из семинарских занятий для молодых пропагандистов он произнес: « Владимир Бонч-Бруевич помогал революции. Бонч очень любил революцию и… тоже был евреем». Из пропагандистов

Дробышева отчислили. Зато родилось новое имя.

И это имя преподнесло ему подарок. Гражданина Дробышева знали единицы. Социального педагога Бонча знали, где надо.

Вокзал. « Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайя» сквозь огромные автоматические двери то проглатывало людей, то выпихивало наружу. Выплевывало в суету  неспешной обыденности. Это Дробышев понял потом, когда  бросил последний пронзительный взгляд на женщину, оставшуюся по ту сторону  стеклянных дверей, в той, другой, несуетной жизни.

Проводница долго изучала билет, сравнивая фото с оригиналом.

–Прям до неузнаваемости изменились, – заметила она и прибавила с презрительной едкостью, свойственной многим женщинам. – С цепочки небось сорвались? И замолодились, язви вас в душу.

За что? Сергей не понял. Наверное, из-за фотографии. На паспортном фото он  уныло серьезен, аккуратно подстрижен, чисто выбрит, облачен в дорогой импортный костюм и придушен таким же импортным галстуком. В жизни: короткая стрижка, пуловер, джинсы и стремление улыбаться – последняя потуга  казаться озорным и молодым.

Ошибался Бонч, ох как ошибался, живя своей потерянной жизнью  в постоянной суете и со скрытым желанием стать богатым и знаменитым. Поменялись приоритеты: быть озорным и молодым приятно для дам, закончивших в шестьдесят пятом году совпартшколу, а юные выбирают степенных, умных, пожилых и богатых.

Опять богатых! Отсутствие богатства грызло Бонча больше всего. Противно было растягивать последнюю сотню от получки до получки. И серая большая пучеглазая жаба ела Дробышева в те самые моменты, когда коллегам за труды праведные отваливались премии. Спокойствие приходило только на коричневом  диване, знавшем многие  тайны, и от этих тайн стонущим всякий раз, когда валился на него Бонч с единственной мыслью. За награды нужно работать в поте лица. Не жалеть ног. Быть умным, вкрадчивым, лояльным, оригинальным, убежденно  убедительным, чтобы те, о ком Дробышев искренне пытался заботиться, смогли поверить в себя, встать на путь и идти по нему, принося блага себе и обществу.

Но Бонч предавался лени  до самых редких минут озарений. Озарения и коньюктура как-то совпадали во времени.  Ликовали все: и начальство, и, не любящий начальства, народ. Казалось бы, свершившееся событие просто предопределено. Открывается новое производство – набирают  рабочих. Люди сами  туда просятся. Но тех, кого курирует Бонч, просится больше, чем всех остальных. И на Бонча смотрят как на активного сотрудника.

Идейным Бонч не был. Ни в далекие годы юности, ни сейчас погибать за идею не кинулся бы. На баррикады – ни за что!  Поэтому в далекие годы юности его называли созерцателем, обывателем,  в конце концов, с глубочайшим презрением говорили «мещанин», и отворачивались. Не рванув  вперед в годы всеобщей сумятицы, Дробышев получил еще одно определение – неудачник. Эх, знали бы вы, как иногда хотелось Бончу жить шикарно, весело и открыто? И почему-то в такие краткие мгновения в его воображении рисовалась одна и та же картина: женщины при его появлении должны перешептываться. « А вы знаете, кто это»? – « Нет»! – «Боже мой, как вы отстали. Это же Бонч»! – « Да вы что? Я его представляла совсем другим». – « Что ж его представлять? Вот он собственной персоной». – «Невероятно». – « Нужно обязательно поздороваться». – « А вы что, знакомы»? – « Ой, я вас умоляю, это же так естественно».

Вагон давно мерно раскачивался, погромыхивал буксами и пересчитывал колесами  рельсовые стыки. За столиком звякнули стаканы, запахло колбасой и вареными яйцами. Дробышев  перевернулся на живот и свесился с верхней полки.

– Ну что, землячок? Спускайся. Пора за знакомство.

Сергей весело спрыгнул вниз. Извлек из своей сумки банку томатов в собственном соку и невеликий туесок с малосольными огурчиками.

– Ого! – издал восхищенный возглас  один из спутников, человек городской, живущий « в новом формате». – Тогда водочки.

«Почему у всех огурчики ассоциируются с водочкой? – подумал Дробышев, припоминая профессора Преображенского. – Закусывать водку огурцом придумали пролетарии.–Кажется, так. Или что-то в этом роде».

Но пробка уже  хрустнула, и через минуту стаканы уже сдвинулись в символическом жесте.

Новые знакомые тут же нашли тему: кто виноват? и  что делать? Бонч не стал ввязываться в дискуссию. Хочешь прослыть очень умным человеком, не открывай рта. Пару раз разведя соперников  полемической драки по углам, Бонч спросил, нет ли курящих. И получив отрицательный ответ, вышел из купе. Он поплотнее прикрыл дверь, но в тамбур не пошел. Остановился у  окна. За окном медленно проплывал какой-то городок, забытый на границе Европы и Азии. Солнце уже  село за горы, но ночь еще не наступила. И от этого мир кругом  сделался розовым. Дробышев улыбнулся розовому миру. По коридору вагона кто-то двигался, мешая Сергею созерцать сезановский пейзаж. В картинных галереях так бывает, когда  какая-нибудь сволочь останавливается за спиной и начинает через плечо выглядывать на картину или скульптуру. И обязательно шепнет : «Вы находите»?

Молодая женщина уже добралась до Сергея, поставила сумку и теперь смотрела на него. Он ей мешал.

– Ну да, понял я, понял, – буркнул Бонч, подхватил  неподъемный багаж и вопросительно посмотрел на незнакомку.

Чуть заметная вуаль тайны прикрывала замечательные, широко раскрытые, с еле угадываемым восточным разрезом, нежно-голубые глаза.

Они двинулись по коридору. Всего несколько шагов.

– Мне сюда.

Дробышев поставил сумку на пустую полку. И задержался.

– Спасибо. Я сама.

Он отступил за порог. Женщина еще раз бросила на него взгляд и, пробормотав «извините», закрыла дверь. Бонч несколько секунд постоял у запертой двери, хмыкнул и пошел курить. Мысль превратилась в кокон и никак не могла родиться. Легкие кольца сигаретного дыма плыли к  холодному окну и покачивались в такт поезду. За темным и грязным стеклом уже плыла ночь. Там ничего не видно. Там ничего не видно, кроме отражения собственного лица, которое  находится как бы в ночи, по ту сторону окна. Глупость, от которой  стало не по себе. « Вот так к тебе, по сути, одинокому, сквозь мутноватое стекло вагонного окна из непроглядной ночи явится женщина с нежно-голубыми глазами», – подумал Дробышев. Фантазия ему понравилась. Он затушил сигарету и пошел в купе, чтобы забраться на верхнюю полку и записать то, что он сейчас придумал. И он сделал это. Сделал с удовольствием, хотя знал, что к дорожному блокноту больше никогда не вернется. С таким же удовольствием дети  строят песочные замки на берегу озера. Под детскими руками рождаются замысловато красивые города с башнями, улицами, площадями, домиками, арками, пещерами, стенами, обитателями – в них кипит игрушечная жизнь. До первого катаклизма. До яростно набежавшей волны. И берег вновь станет чистым. Случится, замки будут другие, и жизнь в них тоже будет другая. И оттого что через день все  будет другое, дети испытывают удовольствие. Поэтому и не боятся начинать жизнь заново.

Достигнув таких философских глупостей, Дробышев прикрыл глаза и задремал под перестук колес. В полусне к нему явилась  незнакомка и заявила:

– Ты еще не готов, чтобы тебе открыли тайну.

Сергей очень хотел спросить о тайне, но даже во сне, как всегда, постеснялся. За неоправданную стеснительность его выперли из собственного сна. Теперь он видел себя  стоящим у окна, вперившим взгляд в желтую занавеску, а рядом была его незнакомка и беседовала с очень симпатичным веселым мужчиной. Дробышеву показалось, что женщина  безмерно заинтересована политическими коллизиями современности.

И он открыл глаза. В купе плясали лучи позднего осеннего солнца. В нижнем ярусе горела политическая баталия. Попутчики были людьми более информированными, они сыпали цитатами кулуарных выступлений  и пытались доказать правильность своей точки зрения.

Дробышев дождался пивного перемирия, спрыгнул вниз, принял протянутый стакан и с большим наслаждением его осушил. И потом вновь исчез из поля зрения политических соперников. Часа через четыре, не открывая рта, Сергей заслужил звание отличного собеседника. Окончательно пресытившись политикой, пивом и копчеными судаками, Дробышев похлопал себя по карманам, в забывчивости предложил сходить покурить, получил единодушный отпор и с облегчением выскочил в длинный и узкий вагонный коридор.

Он ждал, что сейчас незнакомка выйдет к окну. Ведь настало именно такое время, когда нужно либо спать, либо выйти в коридор, иначе попутчики станут орудием пытки. Но женщина не появлялась. И он уныло поплелся в нерабочий тамбур, втиснулся в горстку нещадно дымящих мужчин и невольно стал слушать негодующие речи: о футболе, о кварплате, о плохих российских машинах, о недалеких начальниках – обо всем, чем сам тешился в родной курилке. До одури надышавшись дымом, он потом шатался по коридору, боясь примкнуть к вечно гуляющей компании собратьев по цеху. Иногда Дробышеву казалось, что в его конторе из мужчин он остался один, на всем огромном пространстве существования социальных работников. Ан, нет. В большую командировку ехали мужчины, которых он никогда и нигде не встречал. Но это так, между прочим. Сейчас гораздо было занятнее наблюдать мир, и необычно было видеть за окном не проходящую темноту, как будто усталый поезд так и не смог за все время пути вырваться из той первой ночи. Бонч ждал, а, дождавшись, застыл в нерешительности. Она была одна. Приблизился. И вновь застыл. Жутко стало. Ее тело, оболочка, плоть были рядом, у окна, в узком, сумрачном коридоре, а душа блуждала где-то. Там, среди далеких всполохов грозы, бушующей над невидимыми еще горами. Возьми ее сейчас, ласкай или мучай – ничего не получишь в ответ, потому что нет в ней души: вырвалась, улетела, заблудилась в черном бархате южной ночи.

Ее окликнули, позвали.

Она обернулась. Обернулась к Дробышеву, пристально смотревшему на нее.

– А, это вы, – рассеянно произнесла она и шагнула мимо него.

Потому что перед ней  явился тот самый обаятельный и веселый мужчина. И теперь он смотрел в непроглядную тьму, а она на него, не отрывая взгляда, ловя каждое слово, произнесенное с уверенным достоинством.

С уверенностью у Бонча всегда были проблемы. Не получилось научиться ни нахальности Дона Гуана, ни каменной поступи Командора, ни даже  профессиональному любопытству, без которого не мыслит себя самый пропащий мастеровой. Социальный педагог Бонч делался похожим на легавую только в отдельные моменты своей  карьеры, когда  рядом с ним находилась совсем еще юная женщина, безудержно рвущаяся к вершинам гениальности. Тут уж Бонч, как индейский вождь, разрисовывал себя боевыми красками, утыкивал башку разноцветными перьями и бросался на бледнолицых. Но все чаще молодость оказывалась гениальнее, а Бонч в легком похмелье из-за необъятного расстройства души и нервов. С достоинством Бонч без словаря разобраться не мог, а когда прочитал: « Достоинство – сознание своей значимости» – большому толковому словарю не поверил. Социальный педагог Бонч очень хотел, чтобы сознание его значимости было осознаваемо.

В очередной раз лязгнули буфера, и пустота вновь наполнилась грохотом шевелящегося поезда. Сергей стоял рядом с женщиной, и до его сознания медленно доходило, что нежно-голубые глаза смотрят на него. И в них читается немой вопрос: « Какое вам дело до моего одиночества»?

– Я первый раз вот так. В смысле – еду первый раз. Нет. С группой в первый раз,– почему-то сказал он.

Наверное, нужно было что-то сказать.

– А знаете, я темноты боюсь, – ответила она, и в глазах вспыхнули живые искорки.

Она улыбнулась, на щеках появились чуть заметные ямочки, и лицо стало по-детски милым. Дробышев растерялся. Если бы они сейчас были на пустынной и незнакомой улице, погруженной в кромешный мрак, он бы соврал, что он-то как раз темноты не боится. Ему вообще все равно. Она продолжала улыбаться:

– Я уже решила, что вы номенклатурный работник. Вот мэтр, не задумываясь, ответил, что темноты должны бояться женщины и дети, а мы с темнотой должны уметь общаться.

Он имел в виду, что из любой ситуации нужно находить выход, и очень быстро.

– Вам это удается?

–Я стараюсь.

–В темноте всегда неизвестность. Вот смотрите, – и Дробышев  кивнул на окно.

Он будто бы угадал момент. Над крышей вагона  полыхнуло синее зарево такой мощи, что  капли дождя, прилипшие к стеклу, показались клубочками живой энергии.

– И выход найти порою так же трудно, – продолжил он, – как побороть страх перед темнотой.

– В темноте спать надо, – произнесла проводница заключительную фразу их нечаянного свидания и потянула из-под ног синтетическое серое покрывало, под которым оказалась добротная ковровая дорожка.

Незаметно приблизилось утро. Теплое утро южной осени. По перрону плясали капли дождя. Бонч вывалился из вагона вслед за остальной группой. Поискал глазами свою незнакомку, не нашел, и поплелся  под своды вокзала. Через час, добравшись до места, Бонч свалил в кучу дорожные сумки и развалился на диване. Ужасно хотелось спать. Но сну помешал тропический ливень. Из виду пропало все: горы, море, городок у подножия холма, на котором возвышалась египетская пирамида гостиницы. Бонч  вышел на балкон, закурил и лениво смотрел на ливень, затягиваясь сигаретой и медленно отхлебывая крепко заваренный горячий чай.

Тут он заметил, что на балконе левого крыла стоит она и так же блаженно, как и он, созерцает дождь. «Обернись»! – приказал Бонч, свято веря в энергетическую силу слова. Женщина будто бы услышала его. Обернулась и помахала рукой. Он свободной рукой  указал вниз, потом приподнял кружку и ткнул пальцем в нее. Это должно было означать, что пора посидеть в кафешке и выпить замечательный турецкий кофе, запах которого Бонч уловил сразу же, как только переступил порог гостиницы.

Но она не поняла его объяснений, развела руками и  ушла с балкона.

У Дробышева явилось желание осмотреться. Он зашел в ванную комнату, положил на полку бритвенный станок, посмотрел на себя в огромное, от пола до потолка, зеркало, хлопнул ладонью по выпирающему брюшку и стал раздеваться.

Еще через час гладко выбритый, обряженный в модную футболку и новенькие джинсы, облитый дорогим французским одеколоном, купленным по случаю отбытия, Дробышев был в огромном холле гостиницы. Среди квадратных массивных колонн, затянутых плакатами и стендами, качалась и шевелилась разномастная толпа. В угловых барах призывно  мерцали  лампочки иллюминации, а продавщицы сувенирных киосков без устали переставляли на прилавках и полках причудливые раковины и стеклянных дельфинов.

«Улыбнитесь, капитан, улыбнитесь, ведь улыбка – это флаг корабля», – промурлыкал Сергей и  шагнул из лифта в человеческое море. Нет, он не стал натягивать на физиономию голливудской улыбки, он улыбался искренне, здоровался с молодыми девчонками, прильнувшими к стендам по приказу старших товарищей, трогал выставленные образцы, листал буклеты и даже угостился джемом, произведенным вчерашними безработными, а ныне преуспевающим коллективом товарищества с ограниченной ответственностью.

– Сергей!

Прозвучало неожиданно. Но Дробышев не обернулся, мысленно прикинув, сколько в этой толпе может быть Сергеев. Процентов тридцать.

– Дробышев!

Наверное, звали все-таки его. Он остановился и медленно оглянулся на зов. От распахнутых настежь стеклянных дверей ему навстречу плыла Елена. Красавица Елена, однажды родившая в душе Дробышева бурю чувств и разочарований. Сказаться больным, или не узнать? Но вместо этого Сергей принял и поцеловал протянутую изящную руку с тонкими, красивыми пальцами, хранившую на запястье аромат дорогих французских духов. Черт его дернул:

– Сударыня, встречу нужно отметить. Непременно. Нечаянная встреча к удаче – это говорю вам я, знаток тысячи обычаев тысячи деревень.

Елена улыбнулась. И улыбка была  той же самой, после которой и в первый раз Дробышев слегка помутился рассудком.

–Отчего же не принять приглашения, – и она наклонилась ближе к Сергею, – я знаю тут отличное местечко.

Местечко оказалось и правду отличным. Скрывало от любопытных глаз. Дробышев почувствовал себя комфортно.

– Коньяк?

–Черный турецкий кофе без сахара.

–И коньяк.

Опыта у Сергея оказалось маловато, и он был слегка ошарашен названной барменом суммой, но с легкостью нувориша расстался с деньгами. Дробышева, привыкшего к домашней экономии и вечной нехватке денег, которых он не научился зарабатывать легко и быстро, понесло. Сейчас в портмоне покоились красивые тысячные купюры, и душа требовала расставаться с ними играючи, без угрызений совести и сожаления. Когда коньячные бокалы тонко зазвенели от соприкосновения, Сергей почувствовал искреннюю радость от нечаянного появления Елены.

Что могла прочитать она в восторженных глазах Бонча? Как он изо всех сил старается быть блистательным. Некогда удрученный надвигающимся одиночеством и келейностью своего бытия, Бонч расцветал  с каждой секундой – рядом была такая женщина, за которой хотелось ухаживать по-джентльменски, с английской подчеркнутой холодностью.

Они допили коньяк и кофе. Чтобы не возникло неловкого молчания, Елена поднялась из-за стола:

–Сегодня вечеринка, придешь?

– Обязательно, – ответил Дробышев.

–Не провожай.

И он остался один. Заказал еще кофе и закурил.

А потом понесся на «круглый стол».Стол оказался квадратным, деятели – стариканами, плохо представлявшими себе, как живут сегодня малые города и большие деревни, потерявшие всяческую экономическую опору. Один бородатый и седой тип готов был разбиться в лепешку, в любом ответе скатываясь к развитию малого бизнеса. К сожалению, из малого предпринимательства он хорошо знал парикмахерскую, швейную мастерскую, точку общественного питания и салон красоты, крестьянству  советовал заняться фермерством и вытеснить зарубежного производителя с нашего многострадального рынка продуктов. Дробышев немного послушал, позлился в душе, и откровенно стал дремать.

Вечерние посиделки начались за полночь с бутылки «Мерло», литра «Столичной» и пузанчика коньяка. После третьей рюмки все перезнакомились, но Бонч сейчас особо и не искал знакомств. Рядом с ним сидела Елена Прекрасная, пила терпкое южное вино, рассказывала забавные случаи из ее карьеры. Иногда наклонялась поближе, и Бонч узнавал заслуги и промахи очередного мастера. В общем хороводе он столкнулся со своей незнакомкой,  глупо улыбнулся и постарался  найти повод, чтобы оказаться подальше от  этих пронзительных и зачаровывающих нежно-голубых глаз.

Елена тем временем уже спела романс, а потом увлекла большую часть мужчин и женщин на танцпол. Бонч поспешил туда же. Успел к Елене раньше, чем  незнакомец, смеривший Бонча презрительным взглядом. Покружив в танце несколько секунд, он увлек Елену за собой в кафешку, вновь заказал кофе, послушался бармена и купил теплого вина. Сейчас не нужно было  мучительно подбирать слова и выдумывать темы. Бонч с восхищением рассказывал Елена о ночном прибое, о волнах, набегающих на галечный берег, а она слушала, как будто сама никогда не видала ночного морского прибоя. В кафе появилась девушка-привидение. Одетая в голубоватое легкое платьице, с распущенными до пояса русыми волосами и очень маленьким, кукольным личиком, цветочница походила на русалку. Из предложенного букета Бонч вытянул самую красивую розу, вложил  деньги в протянутую руку, а  цветок положил на стол. Елена с любопытством глянула на покупку.

Оставив миниатюрные чащечки на столе, беглецы вернулись в компанию. Воронов крикнул, что пора раскатить «американку» и стал помогать  служителю бильярдной, стягивая со столов покрывало. Бонч обещал партию. Но сначала нужно было избавиться от цветка. И он громко объявил, что готов преподнести сей изумительный цветок  необыкновенной женщине. Дамы слегка напряглись. А Бонч направился к Елене и, припав на одно колено, вложил ей в руки голландскую розу. Кавалеры засуетились, а он, одаренный поцелуем, уже  подбирал для себя кий.

Воронов играл мастерски. Дробышев старался произвести впечатление, искал красивые комбинации и дилетантски тыкал в биток кием. Зато, если шар случайно закатывался в лузу, Бонч  элегантно опускал кий на носок туфли и, выбрасывая свободную руку вперед, щелкал пальцами. Пока выделывался, проигрывая партию за партией, Елена исчезла.

Пожилой фотограф приблизился к Бончу и очень дружественно заметил:

– Сергей, вы отдыхайте, веселитесь. Только не делайте круглых глаз и не устраивайте демаршей. Это пойдет всем на пользу.

Ну и ладно. Обескураженный Бонч взял да и пустился в игру. Бильярдные были открыты сутки напролет. И желающих покатать шары было хоть отбавляй. На зеленое сукно падали сотенные,  на коричневые отполированные стойки баров ложились тысячные купюры, и почему-то с ними было не жалко расставаться. Хотя в обыденной жизни Бонч даже за бутылку пива расплачивался с неохотой. Жизнь вдруг закружилась в неистовом танце, давая на сон и отдых часа три. Но каждый новый день Бонч начинал с ледяного душа, чашки кофе и орошения стремительно заканчивающимся французским одеколоном. С утра он несся на конференции, лекции, аудиенции, плавно перетекавшие в презентации, потом в фуршеты и танцы.

На очередной презентации Бонч оказался неловок, толкнул женщину, развернулся, чтобы принести тысячу извинений и столкнулся взглядом со знакомой своей незнакомкой. Она была весела, на « простите», только махнула рукой и неожиданно сказала:

– Чем извиняться, лучше бы пригласили даму потанцевать.

Бонч сглотнул огромную порцию южного воздуха, завис в нерешительности.

–  Танцор из меня неважнецкий.

–Ну вот, – она выразила недоумение, – а говорят, галантный кавалер.

–Простите. Да что же это такое? Конечно. Сударыня, позвольте танец, – Бонч протянул ей руку, – Только разрешите вас предупредить: я танцую плохо.

Но мелодия была настолько медленной, что не приходилось выделывать какие-либо па, достаточно было обхватить партнершу за талию и топтаться на месте. Кажется, в  середине восьмидесятых это называлось сплин-степом. И Бончу вдруг это понравилось. Или вспомнилось. Он что-то говорил, потому что не мог побороть смущения,  или потому что видел в кинофильмах, как кавалеры обязательно разговаривают с дамами во время танца, чтобы не смотреть друг другу в глаза. Испугался. Потому что на мгновение замолчал, глянул в лицо незнакомки, и что-то дрогнуло в душе, как у четырнадцатилетнего школьника, с трудом добившегося внимания обожаемой особы. На него смотрели чистые нежно-голубые глаза. В них вспыхивали те таинственные искорки, что делают женщину обворожительно-притягательной и загадочной одновременно.

– Мне не нравятся южные ночи, – сказала она.

–Почему? – искренне удивился  Бонч.

Ему-то как раз сейчас южные ночи нравились больше, чем все светлые дни в любой части света.

–Звезд нет. Темно и пусто.

Он задрал голову к небу. То ли на самом деле в южном небе гораздо меньше звезд, то ли мешает разглядеть их неоновый свет, заливающий все пространство вокруг. Вверху бесконечным пространством неслась черная пустота. Неожиданно для себя Дробышев прижал незнакомку к себе. Она не дернулась, не отстранилась. Она поняла, наверное, то же самое и прильнула к нему на какое-то краткое мгновение, которое потом вспоминается с особой нежной грустью.

–Вас как зовут?

–А я думала не спросите. Марина.

–Марина, а отчество?

–Без отчества. И давай на ты.

–Тогда Мариша.

Они так и стояли в центре круга, не отпуская друг друга. Диск-жокей увидел это, и больше не пускал фонограмм сумасшедших ритмов. Из динамиков летело: « Закончен школьный роман, до дыр зачитаны книжки…» Бонч не требовал от женщин многого, только крохотного проявления нежности. Это было отголоском юности, в которой хрустальное сердце Бонча разбивалось о гранитные скалы  девичьего равнодушия. Иринки, Маринки, Танюшки, Наташки – все его одногрупницы на третий день забыли о нем. Для них он потерялся в суете мирской жизни.

И вдруг нежданная встреча с незнакомой женщиной. Может быть, ей тоже сейчас хотелось немного тепла, чуточку нежности, капельку радости?

Это Дробышев придумал потом, месяцы спустя, когда миновали осень и зима, когда он остался один на один с кучей проблем, кознями недругов и возрастающим  пониманием того, что жить он так и не научился. Как делал ошибки в этой контрольной, так и продолжал делать.

– Знаешь, все происходящее похоже на набежавшую волну. Сейчас докатится до ног, а потом схлынет, – сказала вдруг она, когда Дробышев нежно и уверенно держал ее руку в своей. – Прости.

Ладошка и пальцы тут же сделались холодными. И ее рука выскользнула, подобно меднокожей ящерке.

Рвануть за ней, значит, все бросить, выскочить из этого куража. Постоять перед наглухо закрытой дверью, сказать еще пару глупых  фраз, впасть в тоскливую бессонницу. Только этого не хватало. Сергей подхватил недопитое вино, пару тарелочек с кулинарными изысками и двинулся к мужской компании, пирующей весело и беззаботно.

Ему тут же налили:

– Давай, Серега, за море, за тех, кто в нем, и удачу на корабле!

– Дробышев, сиять, как новый гривенник, в одиночку неприлично, – заметил Леша-фотограф.

–Это он сейчас в одиночку, – отметил Воронов, – а ведь двадцать минут назад я уже подумал, сейчас хрясть об пол и кепи всмятку. Такая женщина, такая женщина, и мне б такую…

– Врете вы все, – отозвался Дробышев, протягивая стакан под разлив. – Хочу выпить за возвращение.

– Это мы врете? – возмутился Леша-фотограф. – Поспорим!– он призадумался, – на Бордо.

– Чем докажите? – глаза у Дробышева горели огнем азарта.

–Деньги на бочку, – Воронов хлопнул тысячу на стойку бара. – Бордо.

Бармен послушно выставил пузатую бутылку французского вина.

–Стоп, мужики, – остановился Алексей. – Я не могу разглашать тайны. Поэтому пусть клянется, что фотофакт признает и не зажилит.

Дробышев полез рукой в узкий карман джинсов, выудил тысячную и положил ее с другой стороны бутылки.

– Вот это мы можем признать за омеднение гривенника? – Леша включил дисплей своего дорогущего фотоаппарата и продемонстрировал фотографию, на которой Дробышев дрых в конференц-зале.

–Нет! – хором завопили мужики, предвкушая вороновский проигрыш.

– А вот это… – и Леша приблизился к Сергею, горячо шепча, – Все видел, ни хрена не понял,– и дисплей оказался у самых глаз Дробышева.

На фоне черного неба, освещенные снизу короткой вспышкой, остановленные в танце плыли две фигуры: Сергей и Маришка. И над их головами, сливаясь воедино, мерцали два сияющих нимба. Игра отраженного света – не более.

– Классно, – согласился Дробышев. – Сделаешь, подаришь и сотрешь навсегда!

 Мужики победно взвыли, продвинули дробышевскую тысячную ближе к бармену.

– Когда идешь под парусами, – назидательно проронил Алексей, – главное, поймать ветер.

Прошляпил, и ты в аутсайдерах.

Нежданную детскую обиду Дробышев погасил Бордо, потом на столе появился аккуратно нарезанный лимончик, горка морской соли и большая бутылка мексиканской водки.

Надрались. Потом, уже на « Столичную» спорили с волной. Заползали в море рядом с каким-то тросом, чтобы в Турцию не унесло и ждали, когда из ночного простора накатит вал, накроет с головой. Воронов устоял. Ему досталась «Столичная», которую он щедро разлил по стаканчикам, чтобы пьяные дураки согрели душу.

Утром Дробышев маялся на балконе, потягивая жидкий чай от заведения. Маришка неожиданно оказалась под балконом, помахала рукой, показала на часы и вскинула десять растопыренных пальчиков: ему было дано целых десять минут.

Вся наша жизнь держится на контрастах. Душ с горячей и ледяной водой привел Дробышева в чувство. Через пятнадцать минут он был в холле, стильный, живой, деятельный.

Она была обаятельной:

– Идем в город?

– С удовольствием.

Они спустились к торговым рядам. Городок именно этим и жил: торговал снедью, винами и сувенирами. Неисчислимое количество киосков, магазинчиков, ларьков и палаток, в которых толкался разномастный люд.

Маришка покупала какие-то безделушки. Дробышев не устоял перед напором  очень деятельной хохлушки и тоже купил набор раковин, а потом присмотрел раковину-шкатулку, в которой лежала  маленькая жемчужинка. Створки раковины открывались под незатейливую мелодию. Раковина умещалась в ладони, и, не смотря на свою оригинальность, стоила совсем не дорого. Сергей положил покупку в нагрудный карман рубашки. И желание бродить по магазинчикам у него исчезло. Он уселся на лавочку под каким-то раскидистым вечнозеленым деревом с толстыми, жесткими листьями. Достал сигарету и закурил, ожидая появления Марины. Маришка провела в лавчонках еще часа полтора. Когда они поднимались к своему  железобетонному обиталищу, и Дробышев порядком взмок под лучами южного осеннего солнца, договорились, что через час встретятся и отправятся на пляж.

Легкий ветер качал голубовато-зеленую воду у кромки галечного вала. Марина шла по воде, смешно откинув одну руку в сторону суши. В ней она держала за узкие ремешки модные золотистые босоножки. Пакет с полотенцем и фотоаппаратом нес Дробышев. Он шел по галечному валу, прикидывал, куда же ведет его Маришка, посматривал на дальнюю скалу, за которой была укромная бухточка с узкой полосой песка. Перед самой скалой Сергею пришлось разуться и  стянуть с себя джинсы. Два десятка метров по морскому дну, и Дробышев  вступил на теплый серый песок. Защищенный со всех сторон от ветров кусочек суши прогрелся на сентябрьском солнце. Дробышев сбросил рубашку и развалился на песке, подставив солнцу некрасивый  округлый живот.

– Сережка, ты похож на тюленя. – услышал он.

Открыл глаза. В нескольких метрах от него стояла Маришка, держала в руках дорогой фотоаппарат и улыбалась.

–Для фотосессии я не подойду. Так вот получилось – природа, – Бонч сложил руки на животе и вновь откинулся на песок.

В голове роились разные мысли, но воплощать их в жизнь  у Бонча не хватало нахальства.

– А я вот думаю, что из меня для меня фотомодель очень даже получится, только фотографа найти не могу.

Фотоаппарат лег на мягкий дробышевский живот.

– Сколько кадров я могу сделать?

– Сотню. Это хорошая машина.

Дробышев сразу оценил камеру, как только увидел. Сам он давно мечтал о такой, но в бюджете всегда были дыры, которые и без покупки фотоаппарата затыкались с трудом. Поэтому Сергей пользовался старым пленочным « Зенитом», и только на хорошую рыбалку выпрашивал у фотографа центра занятости новенький « Никон». Поэтому  разбираться в устройстве камеры Сергей не стал, а сразу, наведя объектив, нажал на кнопку.

–Сережа, плохо. Ты сделал кадр против солнца.

– Не стирай. Приедешь домой, сбросишь на комп и посмотришь во весь экран. Получилась эффектно, как будто  светишься изнутри.

Мариша смутилась.

– Мальчишка.– проронила она.

И тут же скинула с себя легкий, почти прозрачный голубой сарафанчик, осталась в открытом купальнике. До модели Маришке было совсем далеко, но какое-то легкое очарование витало вокруг этой маленькой женщины. Дробышев не смог более  лежать, он поднялся, взял фотоаппарат поудобнее и превратился в азартного фотохудожника. Он снимал Маришку на берегу, потом старался подловить момент, когда она бразгалась в море, потом, когда оказалась на берегу и с ее упругой розовой кожи  стекали прозрачные капельки моря. Бонч немного отвлекся, а когда вновь приник к видоискателю, слегка обомлел – женщина оказалась смелее его и решилась сделать снимок в стиле топлес. Грудки у Маришки  красивые. Они были похожи… м-м-м… на зрелые янтарно-красные краснодарские яблоки. Бонч, извиваясь ужом, подполз к самой груди, до той самой черточки, у которой заканчивается фокусное расстояние, на ощупь нашел бутылку минералки и аккуратно проронил несколько капель на сосок, сделавшийся тут же розовым и покрывшийся морщинками возбуждения. В задержавшейся на вершине сосца капле отразилось солнце, и она вспыхнула искрами бриллианта. Он потянулся губами к груди, и бездна разверзлась в его сознании. Бонч ткнулся лицом в песок.

Маришка тут же села, накинула на себя лифчик и очень нежно погладила Дробышева по голове.

– А ты влюбчивый, – Маришка по-прежнему держала свою ладонь на затылке Сергея.– Сейчас редко встретишь влюбчивых. Все мужики считают, что, если не навалятся на бабенку, сильно ее обидят. Почему-то  думают, что женщины превратились в похотливых сучек, только и ждущих перед каким бы кобелем  раздвинуть пошире. Ты не знаешь, почему? Не знаешь! – с расстановкой произнесла она, –Сережка, ты когда мальчишкой был, за девчонками подглядывал?

– Ага, – сознался в песок Дробышев. – Классе в  седьмом, летом. Я тогда в деревне жил. В раздолье. И приехала к нам городская. Иркой звали. Красивая, – как-то сам собой отошел приступ неистового желания, и Дробышев перевернулся на спину. Его макушка касалась теплого Маришкиного бедра, он, казалось, каждым волосом чувствует  бархатистость ее кожи, но безрассудной страсти  уже не было. – Само собой, что сразу нашлись кавалеры, хвастались перед Иринкой удалью, кто как мог. Подрались, это как полагается. А я не дрался. Пашка меня ссыкуном называл, грозился харю начистить. А я Иринку научил в городки играть. Так и подружились. С утра до вечера вместе. Тут Пашка меня и подцепил, говорит: « А я Ирку голую видел». – «Чем докажешь»? – « А у нее вот тут родинка». Показал так, что на пруду не рассмотришь. Саданул я Пашке в ухо. Но он меня и старше, и отчаяннее, и сильнее оказался. Синяки – синяками, но меня ревность изъедала. А ведь не скажешь – покажи. Смотрю разок, уже в сумерках, Иринка с полотенцем на пруд пошла. Я за ней. Притаился в крапиве, дождался, когда она искупалась. В землю врос, в траву, когда она стала мокрые плавки снимать – на пруду-то никого. Тут у меня слюна побежала, как у собаки Павлова. Она услышала. Думал, завизжит. А она, как есть, ко мне идет. Я от такой неожиданности встал и стою, как вкопанный, на Ирку пялюсь. Вроде и стыдно, а взгляда отвести не могу. Она вплотную ко мне подошла. Титешечки у нее такие аккуратные, маленькие, живот плоский, а внизу чуть пушком подернулось.

Она на меня смотрит и спрашивает: « Потрогать хочешь»? Я язык проглотил. Омертвел.

« Нет у меня никакой родинки, – говорит она, – врет твой Пашка». И как мне со всего маху оплеуху залепит. А потом заплакала и побежала, схватила свою одежду и за крапиву.

Там одевалась. А мне действительно стало стыдно. Как будто я чем-то опозорил девчонку, в душу плюнул. Сначала приручил, а потом выгнал. Из наших только мне известно, что нет у Иринки никакой родинки. Ты первая, кому рассказал. А зачем, не знаю?

– А потом?

–Что потом?

–Потом не стеснялся?

–Потом у меня комплекс был. Девчонки со мной дружили, тайны доверяли, денежек в займы просили, контрольные списывать давали, в кино ходили, а в остальном, считали меня маленьким. Целовали в щечку, махали  ручкой и замуж выходили за других.  А потом юность прошла. И все как-то обыденно получилось.

Солнце ушло за гору. И воды в море как будто добавилось.

– Сереж, ты о чем подумал, когда я разделась?

–Подумал, что ты красивая. Потом подумал, что ты совратительница, и напугался. Вот сейчас совращусь, а потом Маришка меня шантажировать будет. И загублю я свою карьеру, не выбьюсь в люди, в начальники, не заработаю денег и буду на пенсии прозябать в нищете и забвении. Вот о чем я подумал в решающий и критический момент, когда захлебывался слюной и песок продавливал.

–Ты, правда, испугался?

Бонч сел. Маришка оказалась за спиной.

–Я поступил неправильно?– спросил он.

–Просто ты не такой, как многие. Я до сих пор понять не могу. Думала, что здорово научилась разбираться в людях. С моим-то горьким опытом. Сотни насквозь вижу, а вот тебя…

–Пойдем, вечереет. Холодно уже стало. Сентябрь даже на нашем юге – уже осень.– Он поднялся, подхватил пакет, положил туда фотоаппарат, полотенце.– Наверное, мы все странные. Ты иногда бываешь похожа на учительницу, которую любишь, стараешься ей угодить, а она тебя не замечает. Иногда прямо выплескивается  светская львица. Иной раз – дерзкий ребенок. Ух ты. Маришка, ты похожа на алмаз.  Значит ты – драгоценность. – Серега вдруг взбрыкнул молодым жеребенком и пустился  бегом в море,  поднимая впереди себя кучу сапфировых брызг.

Потом остановился, вернулся на берег, накинул на себя рубашку. На песке осталась лежать шкатулка-раковина. Бонч аккуратно поднял ее и сунул в карман.

Они шли по пустой вечерней набережной. Фонари еще не зажглись, но сумрак уже сгустился и в мгновение сполз с гор. Навстречу им попалась девочка-привидение. Она вновь торговала розами. Дробышев остановился, заплатил девчонке за букет и передал розы Марише. Она с тихим восхищением приняла цветы, приподнялась на цыпочки и конфузливо, по-девчачьи, чмокнула его в щеку.

– Зачем ты цветы даришь?

–Жить хочется, – ответил Дробышев. – Хочешь, понятнее объясню?

–Хочу.

–У Островского, ну у того, дореволюционного, есть пьеса «Бесприданница». И там есть такой Сергей Сергеевич Паратов. В школе учителя о нем рассказывают, что он герой отрицательный. Соблазнил бедную девочку, а потом ради денег женился на другой, с приданным. Не дал бедному человеку, Карандышеву, свое и Ларисино счастье устроить. Оскорбил бедного человечка в шинели. Может быть оно и так. Но мне всегда хотелось быть в роли Сергея Паратова.

–Все-таки хочешь соблазнить бедную девочку?

–Нет. Жить хочу широко, с шиком. Чтобы шубу бобровую, или соболью, какая будет, без сожаления в грязь бросить, только чтобы любимая ножек не замочила, чтобы карета, так с гербом. Не старая сраная «шестерка», а хотя бы « Форд», в стакан не самопальной водки, а «Хеннеси», в бумажник не мятые червонцы, а хотя бы новенькие ярославки. В общем, все глупо до ужаса.

–А счастье попытать не пробовал? Ведь сейчас и так можно, как хочешь.

–Ленив, барыня. До умопомрачения ленив. Ильи Ильича Обломова  самый младший брат.

Они поднялись по лестнице к вечернему кафе.

–Зайдем? – спросил Дробышев.

– Нет.

–Жаль. Я бы сейчас пивка выпил.

Они прошли еще немного. И Дробышев остановился. Внизу, у подножия их безымянной горы, мерцали сотни огней – в черноте ночи они казались звездами какого-то другого низового мира.

– Сядь пожалуйста на парапет, – попросил Дробышев.

И когда Мариша устроилась, он полез на противоположный взгорок. Устроился. Посмотрел в видоискатель – не понравилось. Спустился. Забрался на скамью. Маришка смотрела на старания Дробышева. И что-то развеселило ее. Она прыснула смехом, уткнулась в розы – в этот момент голубое сияние вспышки  блеснуло в ночи. А потом еще раз сработал затвор.

– Ну вот, теперь ты среди неба, – проговорил довольный собой Дробышев и протянул фотоаппарат Марине.

–Спасибо. Мне пора.

И она ушла. Одна. У распахнутых широких дверей гостиницы, не засыпающей ни на минуту в течение суток, утих цокот ее каблучков. Сергей присел на парапет. Вытянул из пачки сигарету, но не прикурил. Так и сидел, молча и одиноко. И никакие мысли не приходили ему в голову и не тревожили его сердца.

Утром завтрак оказался не вкусен. Дробышев выпил чай и поплелся в конференц-зал на заключительный семинар. Седовласый тип вновь  вещал об образе новой России, о предпринимательстве и предпринимателях, занимающих очередь к будущему богатству.

Сергей сидел и думал о  своем, затерянном среди огромных просторов России, районе, в котором предпринимателей было совсем немного, а мужиков, не знающих, куда приложить руки, увязших в пьянстве, в безделье, в безысходности  – хоть пруд пруди. И еще одну истину знал Дробышев – этой России старались не замечать. Так, разве какой заезжий  тележурналист снимал скандальный сюжетец, и тот был по заяве, чтобы как можно больше насолить действующему начальству. Сюжет проблемы не решал, начальство от  реалий открещивалось, и все оставалось, как прежде. И для самого Дробышева скоро все вернется на круги своя: беготня по конторе, потом  сидение перед дверью босса, потом улыбающаяся продавщица в соседнем магазине, в котором Дробышев будет покупать хлеб, потом хмурый и хмельной Пал Палыч рядом со своими картофельными ящиками, потом какие-то домашние заботы, сон – и все снова.

Но пока-то он здесь. И Маришка тоже здесь. И тайна ее нежно-голубых глаз не разгадана. Почему же в них никогда не исчезает тщательно спрятанная от других грусть?

– Сережа, – раздался совсем рядом горячий шепот,– не захрапи.

–Не буду. Просто я устал от этого седого демагога. Врет он все, несет ересь и сам об этом то ли не догадывается, то ли и думать не хочет. Давай сбежим?

–Давай. Только на улице идет дождик.

– А мы…

–В бильярдную. – предложила Маришка.

Они тут же поднялись и тихонечко вышли из зала. Перебежали открытую террасу и оказались у дверей клуба русского бильярда. Шесть столов пустовало, за седьмым двое  старичков размеренно катали  шары.

Дробышев и Мариша прошли к самому дальнему. Служитель клуба зажег свет над столом, открыл ящик и составил шары в пирамиду, предупредил, что оплачен час пребывания и, улыбнувшись, удалился. Маришка со знанием дела выбирала кий. Дробышев в душе ликовал, даже думал, что сейчас снисходительно будет поддаваться женщине.

– Разбивают слабые.

Сергей округлил глаза.

–Прошу вас, сударыня.

– Я же сказала, сла-бы-е.

–То есть я?

–То есть ты. Бей!

Дробышев постарался вложить в удар как можно больше силы, попал удачно в центр пирамиды, и шары с грохотом раскатились по столу. Один даже скатился в лузу. Сергей обошел стол, примерился, ударил и промазал. Маришка была великолепна. И Дробышев,

вспомнив ее игру в первый вечер, понял, что она дурачилась. Удар был рассчитан с такой точностью, что первый шар, ударив собрата, откатился и упал в среднюю лузу, а второй, медленно прокатившись по диагонали, юркнул в угловую. Лицо женщины озарила  искренняя улыбка, глаза игриво блеснули.

– Да вы… – Дробышев не нашел эпитета.

– А как же. Пусть не думают, что мы не умеем.

Удар по диагонали через весь стол. И очередной шар отправился на полочку.

Старички бросили свою игру и тихонько подкрались к столу, с наслаждением знатоков наблюдая за игрой. Маришка выиграла. Дробышев потерял интерес. Нет, не интерес. Он вдруг по-настоящему почувствовал себя неудачником. Марина выпорхнула из дверей:

« Я по улице бегу, как хочу,

Мне любые чудеса по плечу,

Фонари свисают – ешь – не хочу,

Как бананы в Сомали…» – пропела она и обернулась к понурому Дробышеву.

– Сережа, а как же шуба? – вдруг задала она вопрос, которого Сергей не ожидал.

–Какая шуба?

–Чтобы любимая ножек не замочила. Жить нужно широко и великодушно. Вторую часть я сама придумала.

Дробышев сделал широкий жест – купил Маришке мороженое. Эскимо в шоколаде. Они устроились на скамейке.

– Мне сейчас кажется, что мне шестнадцать. Я так себя не чувствовала очень давно.

– Шестнадцать должно быть мне, – угрюмо пролопотал Бонч и процитировал:

–Когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет, и девушка в белой накидке сказала мне ласково: «Нет!» Мариш, почему у тебя глаза всегда грустные? Даже сейчас.

Улыбка тот час же пропала с ее лица.

– Тебе очень хочется об этом знать?

–Да я почти догадался. Его, кажется, Николаем зовут.

– Сережка, тормози. Хочешь, я тебя поцелую. Вот здесь, у всех на виду. Хочешь? Пусть мне будет шестнадцать. Я из тех лет ни за что бы не ушла, а сказали бы, что есть возможность вернуться – бегом бы побежала. – она обхватила Дробышева за шею и горячо чмокнула в щеку.

– А по настоящему?

– По настоящему  не будем. Я тебе все расскажу. Сегодня. Вечером. Ты ведь завтра улетаешь?

–Уже нет. Еду поездом.

–Значит, расскажу в поезде. Ты донесешь мою сумку до купе, поставишь на полку. А я дверь закрывать не буду. Потом ты  выйдешь в коридор, когда все спать будут. И я выйду. Мы встанем с тобой у окна, чтобы по ту его сторону были черная ночь и дождик. И я все расскажу.

Вечер закончился церемонией закрытия конференции, фуршетом и танцами. На улице шел прощальный нудный, но теплый дождь. Поэтому все происходило в огромном зале гостиничного ресторана. Маришка была нарядной и счастливой – за  вклад в деятельность социальных учреждений конкурсная комиссия ей присудила первую премию. Мужчины засвидетельствовали почтение букетом роз и громким троекратным «ура», под звон хрустальных бокалов. Танцевальный тур Дробышев прокараулил и пошел на балкон покурить. Сигарета оказалась влажной, тянулась плохо, и он больше держал ее зажатой в пальцах. Опершись на перила, он вдыхал прохладный, насыщенный влагой, воздух. Сначала зрение мимолетно зацепило парочку, удаляющуюся по одной из аллей. Дробышев всмотрелся внимательнее. Маришка самозабвенно целовалась с тем полузнакомым Сергею мужчиной. Дробышев щелчком послал окурок в их сторону. Сигарета упала на асфальт, разбрызгав тут же умершие искры.

Алексей и Воронов оказались кстати. Для Дробышева нашелся стаканчик и изрядное количество горилки « Немирофф».

Оставалась последняя ночь, через которую прорывался скорый поезд. Дробышев выполз из купе в половине первого ночи. Как мог, устроился у окна. Двое суток он избегал встречи с Маришкой, но уговор помнил. Скрипнула дверь. Она подошла и встала рядом.

Стояли, смотрели друг на друга и молчали. Она заговорила первой:

– Я знаю, что ты все видел. Я же пыталась тебе сказать. Сережа, с тобой мне было очень хорошо. Но ты другой.

–Чужой?

–Нет. Другой. Я думаю, что ты все поймешь. – и она задумалась. – В школе я была отличницей. Без проблем поступила в институт, на закрытый факультет. На втором курсе встретила парня, с которым училась в школе. Он был старше меня, поэтому уже занимался бизнесом. Работал с измерительной техникой, которой в бывшем Союзе почти не было, поэтому деньги зарабатывал приличные. Зарабатывал честно. Ни себя, ни подчиненных не щадил. Влюбилась я в него так, как влюбляются принцессы в сказках. Через три года поженились. У нас родилась дочка. У нас был дом. Машины. Друзья. Няня. Я очень скоро вышла на работу. Знаешь, преуспевающий муж, преуспевающая жена. Виделись мы только  поздними вечерами. Он уставший, я измотанная. И как-то у нас не все стало ладиться. Банально, правда? И тут ко мне на работу устраивается парень. Красавец. Он возит меня на авто. Водитель. И через какое-то время я начинаю замечать знаки внимания. И еще Николай. Просто сослуживец. Подчиненный. Но умный и галантный. Тут уж я, как руководитель, отмечаю Колю.  Через какое-то время водитель мой провозит меня мимо дома, подвозит к дверям ночного клуба. И я соглашаюсь вместе поужинать. Поражает меня то, что парень лет двадцати заказывает для себя гору шоколадных конфет. Очень дорогих конфет. И кушает он  конфеты, знаешь, я бы сказала, с трепетом. Так смачно. Что и я не удержалась. Так этих конфет натрескалась, что диатез выступил. Муж мой собирается в очередную командировку и привозит домой целый чемодан денег. Зеленых. В доме ночевать остаются два охранника. А ночью. – она всхлипывает. Большие прозрачные слезинки катятся по ее щекам к уголкам губ. – Ночью живой остаюсь только я. Через неделю возвращаюсь домой. А там так все и осталось. Разгром, пятна крови на коврах. Обгоревший детский тапочек в камине. И груда фантиков от шоколадных конфет. Я в прокуратуру. А мне говорят: заказное. Киллеры залетные, постараемся сделать все возможное. Я им про конфеты и шофера. А мне не верят. Мол, у меня навязчивые идеи и синдром. Коля меня через три месяца из больницы забрал. Ни работы, ни дома, ни машин. В конторе уволили, дом и машины арестовали. Муж деньги брал под залог. Я хоть на помойку иди. Николай для меня  квартиру снял. Встречались мы с ним очень часто, привязались друг к другу, наверное, влюбились. Только у него семья.

И у меня сейчас тоже  семья, – она еще раз внимательно посмотрела на Дробышева. – И у тебя.   

Дробышев положил руки на ее плечи, заглянул в нежно-голубые глаза, в которых больше не было грустной тайны и притянул Маришку к себе. Она податливо прижалась к груди и вновь всхлипнула. А он гладил ее по голове, как взрослые гладят детей.

Сергей уходил из здания вокзала один, обернулся только раз, на гранитных ступенях, ведущих в город, в другую жизнь. Он дернул из нагрудного кармана пачку сигарет. Что-то следом вылетело и упало на асфальт. Дробышев только успел услышать начавшуюся мелодию раковины-шкатулки, как она оборвалась под чьим-то тяжелым каблуком. Огромное существо хрюкнуло: «Извините»! – и потопало дальше.

« Наступили на бабочку и ушли, а там целый мир рухнул,»– грустно  подумал Серега и медленно поплелся к трамваю.

Через неделю после прибытия из командировки, плюнув на осенний холод, Сергей уехал на рыбалку. И мучаясь полудремой в холодной палатке, одиноко стоящей на берегу под куполом  высокого черного осеннего неба, Бонч вдруг увидел  странный сон. Он выходит на нос белоснежной яхты, качающейся  среди бескрайних морских просторов, открывает футляр, достает  начищенную до золотого блеска трубу, подносит ее к губам. И труба сама начинает мелодию. Мелодию раковины-шкатулки, в которой покоится маленькая жемчужинка с огромной, неведомой тайной своей прошлой жизни.

 

Октябрь 2007 года.

Бреднев В.Н.