Про одного беглеца я уже рассказывал. Вернее, его (т.е. Попова) можно назвать невозвращенцем. А вот следующий мэн уже действительно сбежал, на первое мая. Его не обнаружили на вечерней поверке, и «егойную» роту - вторую - послали на поиски. Перетряхнули все тех.здание, прошлись по деревне - никаких следов. На следующее утро взялись за дело всерьез. Вместо зарядки вся часть выстроилась на плацу. Командир дал директивы, и вперед. Мне достались подвалы офицерских домов, в коих беглый мог либо повеситься, либо просто забичевать ночку. Но, увы, кроме кучки симпатичных котят никого я в подвале не нашел, ни спящего, ни висящего. По ходу поисков потерялось еще двое солдатиков, но они надолго свои блуждания решили не затягивать, памятуя, что жадность фраера сгубила, а трусость фраера спасла. Второе мая никаких результатов не дало, и тогда вся тяжесть офицерского гнева обрушилось на роту целиком.
За что? А за то, что не уберегли, за то, что довели мальчика. И вот - то в противогазах бегает вторая рота, то по плацу гуляет, а остальное народонаселение сочувствует вокруг, делает вид, что ничего не видит. На третий день нашелся пропащий, в соседней деревне бродил. А с чего он в бега ударился? А с того, что по ночам в постель опоражнивался, вечно за это был в грусти, а в санчасть не шел, стеснялся. Дали ему путевку в санаторий, так его оттуда через неделю выперли "за нарушение дисциплины", попросту за пьянку.
Следующий душевно ранимый товарищ стреканул из госпиталя. Кто его знает, с чем он там лежал, но лежал неплохо. К нему тетка из Питера приезжала, подкармливала, мать передала гражданку, магнитофон и еще что-то. Из этого госпиталя уйти в город легче легкого, а за окном электрички шумят, час езды до Питера. И вот приехали за ним, за рядовым Барановым. Он для начала спрятался в теплице, но его нашли. Тогда он пошел переодеться, и все. В открытое окно второго этажа задувал холодный ветер (холодный - это для жанра. Дело было в июле). Грох, бабах, поиски, Один пост - офицер и сержант - сидит у теткиного подъезда, а другой - в разбивку в пресловутом городе N. По двое на каждом из вокзалов и в госпитале, на случай, вдруг вернется. А между этими пунктами метается на автобусах летюха типа Борьки, контролируя выполнение боевой задачи. Этот "наряд по Баранову" заступает на сутки.
Через три дня зав.розыском, светлая личность начштаба батальона Осип, уже беспокоился не столько за поимку террориста, сколько за сохранение божеского вида солдат, этой поимкой занятых. Я тоже как-то попал в этот наряд, и был весьма доволен. Днем я с напарником торчал на станции и любовался на местных красавиц, томившихся на станции в поисках любви, впрочем, манера этих поисков была у них несколько неотработанна и вызывала скорее настороженность, чем вожделение. Естественно, и в город мы сходили, и поели по-людски.
Под вечер приполз госпиталь, вконец обалдевший от скуки, и, взывая к совести и солдатской дружбе плюс войсковому товариществу, предложил меняться. Поменялись. Прошли мы с напарником по территории и обнаружили огромную дыру в заборе, а в дыру дорога идет, утоптанная до асфальтовой твердости.
Следующие три-четыре часа мы несли службу на ночных улицах, в результате чего мой второй номер прокатился на доске, а я порвал струну на гитаре у какой-то припозднившейся компании.
Последнюю половину ночи мы проспали в кабине ГАЗ-51, стоявшего на территории госпиталя. Позы, которые там принимались, наверное, послужили бы украшением номера Плейбоя, посвященного перестройке сексуальной жизни.
Прошло три дня (год тюрьмы или полтора дисбата), затем прошла неделя (до пяти лет тюрьмы), ну, а трехмесячный рубеж (десять лет или вышка в военное время) Баранову перевалить не дали. Он откуда-то из Тверской губернии прислал домой письмо, просил денег, и по письму его и взяли, чуть ли не прямо на дискотеке.
И вот - торжественное собрание, посвященное гаду. Собрали в клубе всех, кого только можно, и комбат сказал предварительную речь, примерно так: "Сейчас вы увидите своего товарища, который совершил не проступок, а настоящее преступление. Я считаю, что его надо садить. Вот одни морды друг другу бьют, другие бегут, потому что об этом доложить боятся, а конец один. Я его хочу посадить. Но я послушаю, что скажете вы, его товарищи. Он с вами жил, в вашей комсомольской организации, кстати, и вам думать - ломать ему жизнь или простить по-товарищески. А я посижу, послушаю, доложу командиру, и он примет решение. Но я считаю, что его нужно садить!"
Я понял его так: мы, злые командиры, будем хотеть Баранова посадить, но вы, его товарищи, нам этого сделать не дадите. То есть сейчас будет комедия, от предвкушения которой мне стало скучно.
Скучно все и получилось. Баранов рыдал на сцене, понятливые комсомольские активисты говорили слова, полные сурового дружеского укора ему и резкой беспощадной самокритики к себе. Мать Баранова с торговыми интонациями в голосе демонстрировала подклеенные на картон фрагменты его писем, где он описывал тот неуставняк, которым, в общем-то, занимались все в части. По дороге всплыла история собственно попадания его в госпиталь, как отчаянно он туда стремился, упрашивал своего ротного. Но самое интересное, это то, что свой побег Баранов оправдывал неуставняком тех, кто к моменту деяния сего уже полтора месяца как уволились. Можно было б еще понять: зачушковали и не выдержал. А тут ведь все, прошёл, а теперь начал топить других, чтобы самому вылезти. Результат всего? Семь суток гауптвахты, и то не поехал. Правильно! Нужна борьба с неуставняком, Баранов склеил из себя его жертву, материал дал, так что же, этого Баранова посадят? Он же вызова власти не кидал, просто убежал!
Это не орлиный взгляд, это простительно.