ФИЛОСОФСКИЙ РОМАН В СТА СОРОКА ДЕВЯТИ СТИХАХ
LXXVII
Филипп явился и стал говорить о многом.
LXXVIII
Филипп. Что есть истина?
Константин. Весь мир.
Филипп. Нет. Но единство господства и подчинения есть истина. Кого ты признаёшь господином своим?
Константин. Иисуса Христа, Сына Божия.
Филипп. Верно. И нет у тебя иных господ.
Константин. Явится ли Бог мне вторично?
Филипп. Ты спросил. Мною сказано. Однако, рассудим о другом: «Невозможно, чтобы некто видел что-либо из вечного, если он не станет подобным этому. В истине не так, как с человеком, который в мире: этот видит солнце, хотя он не солнце, и он видит небо, землю и другие предметы, не будучи всем этим. Но ты увидел нечто в том месте, ты стал им. Ты увидел Дух, ты стал Духом. Ты увидел Христа, ты стал Христом. Ты увидел Отца, ты станешь Отцом. Поэтому в этом месте ты видишь каждую вещь, и ты не видишь себя одного. Видишь же ты себя в том месте . Ибо ты станешь тем, что ты видишь».
Константин. Мне никогда не войти туда. Я – грешен. И грех мой неискореним, ибо причина ему – любовь. Лишь верой спасёмся.
Филипп. Скажем так: «Вера получает, любовь дает. Никто не сможет получить без веры, никто не сможет дать без любви. Поэтому, чтобы получить, мы верим, а чтобы воистину дать, мы любим. Ибо, если некто дает без любви, нет ему пользы от того, что он дал».
Константин. Какою силою ты всё это видишь?
Филипп. И ты сможешь видеть, если запомнишь следующее: «Слепой и тот, кто видит, когда оба они во тьме, они не отличаются друг от друга. Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а тот, кто слеп, останется во тьме».
Константин. Послушай, как мне быть с Катей?
Филипп. По сердцу и согласию.
Константин. Признавать ли мне ребёнка? Воспитывать ли его?
Филипп. Слушай же ещё: «Господь сказал: Блажен тот, кто существует до того, как он появился. Ибо тот, кто существует, был и будет».
Константин. Это о другом.
Филипп. Мне известно. Но другого ничего тебе от меня не услышать.
LXXIX
«... Старик Маттео преставился в день Преображения, шестого августа, не ведая, конечно, о том, что провидение позаботилось о нём самым распрекраснейшим образом. Ибо его конец стал нашим началом. Паломники, коих наша обитель от века ничем особенным не привлекала, положили стекаться сюда стаями, поговаривая, что святой Маттео, Маттео-мученик (поскольку, как было уже мною сказано, подвергся он на старость лет премногим судебным испытаниям) исцеляет от всякой хвори, равно как и от душевной печали. Герцоги мантуанский, феррарский, моденский и другие итальянские князья, благо церковь итальянская, утратив навеки папскую тиару, восхотела обрести нимбы святых, желательно же новопреставленных, со своей стороны также отослали нарочных гонцов, по преимуществу самого низкого рода, дабы показать, что даже народ их воссиял милостью Божией такой святостью, что самое бедное сословие в их государствах чтит Святое Писание, Святое Предание, Святую Церковь, а так же и праведников её. О моровом поветрии, неосторожностью генуэзцев занесённом в западный мир и распространившемся уже на всю Италию, нашему братству, безусловно, было к тому времени уже известно. Благо же, ибо Господь, как видно, до поры нас миловал, до самой середины следующего тысяча триста сорок восьмого года зараза эта нас благополучно миновала. Первый больной, замеченный в деревнях нашего аббатства был обнаружен только на праздник Успения Богородицы. Как показало дознание, добрый крестьянин того только и согрешил, что неосмотрительно принял к себе на постой очередного сиенского посланника, скончавшегося, впрочем, не далее, чем через сутки после того случая...».
LXXX
Завтрак в третьем часу дня. Кофе со сливками. Омлет. Гренки. Масло. Сыр. Ветчина. Трёхдневная щетина. Пыльные линзы очков. Утренняя газета. Новости на московских каналах. Новости Евроньюс. Падение курса иены в отношении швейцарского франка. Слияние нью-йоркского и лондонского фондовых рынков. Казнь очередного азиатского деспота. Реклама лицензионного диска Роя Орбисона. Anything you want, you got it… Майка мэрилендского баскетбольного клуба. Пропотевшие носки. Ссадина на переносице. Трещина в фарфоровой чашке. Снеговое облако в серебристом от седины небе. Anything you need, you got it… Взбесившийся телефон. Чешущийся нос. Ноющая правая рука. Остывающий кофе. Стоическое спокойствие. Anything you wrong, you got it…
LXXXI
Вымысел. Безраздельное господство частного над непреходящим. Полёт Я над самим собою и сведение Его к элементарности. Примеры. Ничего не значащие и одновременно с тем многозначные exemplae. Пространные каталоги имён. Не правда ли, всё, что не названо, не существует? Справедливо ли, что в каждом имени зашифрована некая идея? Имена складываются в связные предложения, предложения в тексты, тексты – в гипертексты – нечто большее, чем просто текст, и нечто более сложное, чем просто сумма текстов. Мир знаков, мир отточенных канцелярским ножом карандашей, размечающих на ослепительно белом листе координаты вселенского бытия. Существует ли конкретная точка в пространстве до тех пор, пока мы не обозначили её воображаемым карандашом нашей мысли? А если не существует, то насколько вообще допустимо говорить об её существовании? Уничтожить закрытую систему просто – нужно только открыть её. Так всегда – выхватывая из небытия, мы убиваем, даря жизнь, мы заранее обрекаем на смерть и разложение. Начать своё существование и появиться – не одно и то же. Можно существовать вечно и не явиться ни единому взору, можно вовсе не существовать, но благополучно являться каждому. Границы между Сущим и Не-Сущим нет, одно искусно скрывается под именем другого. Скрывается от нас, от человеков. Ибо мы никогда бы не смогли ничего сделать с тем, что действительно истинно. Жизнь в сновидениях, пребывание в заблуждении избавляет нас от множественных неприятностей и конструирует наш иллюзорный мир. Принцип конвергенции господствующих интеллектов внёс в рамки этой иллюзии относительно непротиворечивые законы. Эйнштейн обнаружил относительность некоторых физических законов и понятий. Придёт время, и новый иудейский интеллектуал, презирающий здравый смысл как собрание предрассудков, накопленных к восемнадцати годам, откроет нам относительность самой физики, а если потрудится – то и самого материального мира. Куда уводит нас прогресс мысли? К истине. Читай, в бездну. Кто знает всё, ничего не делает. Кто ничего не делает, тот уже и не мыслит. Кто не мыслит – того нет.
LXXXII
Безумный сон. Я посреди лиственного леса. Сквозь узкие просветы где-то на горизонте ярко блестит солнце. В чаще я один, но постоянно ощущаю чьё-то дышащее присутствие. Не замечаю, как натыкаюсь на какой-то крупный валун. Осматриваюсь. О! Да это надгробный камень. Фото старика с пустыми, по всей видимости, незрячими глазами, в инвалидной коляске, чёрной шляпе с полями и в длинном, до земли, чёрном балахоне. Чуть ниже – мать честная, моё имя. Ниже – шрифтом поменьше – некая приятная эпитафия, что-то вроде «здесь покоится господин и бог, многомудрый и солнцеподобный отец наш, да святится его имя в веках». Ниже – ещё более мелкими буквами – даты рождения и смерти. Считаю в уме – пятьдесят восемь лет... Хм, спасибо. Ещё ниже – совсем мелко, так что не разобрать – нечто, как мне кажется, очень важное. Пытаюсь подойти, но вдруг – шестое чувство меня не обмануло – слышу пронзительное лошадиное ржание. Действительно, совсем рядом со мною стоит на задних копытах конь, передними же пытается меня ударить. Я, пятясь, отхожу от валуна, и конь, как ни в чём ни бывало принимается жевать траву. Новая попытка подойти к камню чуть было не влетела мне в расколотый череп. Плюю. Стою. Думаю. Сквозь зелень листвы всё так же маняще светит солнце. Осторожно, как крадущийся зверь, ступаю босыми ногами по обломанным веткам и опавшей листве. Лес расступается, и взору моему открывается бескрайнее золотое поле. Пшеница. Сломя голову, купаясь в блаженстве созерцания этого драгоценного лобзания солнца со злаком, устремляюсь в высокие колосья, бегу, и – вдруг – спотыкаюсь, падаю; выжившим из ума дикарём катаюсь по земле, сминая колосья, и смеюсь. Смеюсь. Останавливаюсь от преследующего ощущения пристального взгляда. Привстаю, оборачиваюсь. Конь! Пошёл прочь, кричу я ему. Конь разворачивается и уходит. Поднявшись на ноги, иду по полю навстречу солнечному свету. Пройдя уже час или два, резко оглядываюсь. Конь! Не обращая на него внимания, продолжаю свой путь. Через некоторое время проявляется усталость. Эврика! Лишь волка ноги кормят, а у меня есть конь. Конь, по детальном рассмотрении, оказывается осёдланным и вообще готовым к верховой езде. Сажусь. Конь долго несёт меня по полю. Потом по просёлку. Потом по холмистой равнине. Наконец, мы выходим к морю. Пустое, недружелюбное, мёртвое побережье. Конь без устали несёт меня по нему. Набредаем на полуразваленную рыбацкую хижину. В ней никого. Привязываю коня к столбу. Сам располагаюсь на соломенной подстилке в коптильне. Просыпаюсь на рассвете следующего дня. Выхожу на двор. Привязь висит, коня нет. Неподалёку от столба свежевырытая могила, у края её раскрытый гроб и деревянный крест. Ну уж нет, громыхаю я исступлённо, и удаляюсь из этого места. Дорога становится всё уже, всё каменистее, тут и там рытвины, колдобины, ухабы. И вот результат – обрыв. Внизу – бездонная пропасть. Бросаюсь в неё. Разбиваюсь о камни. Кажется, насмерть. Очнувшись и поднявшись на ноги, тело при этом стало как будто легче, ступаю меж двух отвесных скал по направлению к морю. Обнажаю своё подозрительно светящееся тело и опрометью кидаюсь в волны. Вдоволь порезвившись, выбираюсь на берег и вижу... Коня! Печальные глаза его смотрят на меня, и он отчётливо произносит: «Ты ищешь конца? Дурак! Нет его, конца-то...». И устремляет свой взгляд в море. Присаживаюсь рядом с ним, лежащим на песке, нежно обнимаю и засыпаю сладким младенческим сном...
LXXXIII
Псевдо-Сон. Псевдо-Явь. Мнимая трезвость. Мнимое опьянение. Трудный переход верхом на вымышленном осле. Наше существование – короткий поход по краям, любимым богами. Рождённые в землях феаков, мы в детстве прислушиваемся к старшим, особенно же – к матери, и всё, что впоследствии мы имеем – приобретено у них. На протяжении отпущенного нам потом века мы живём процентами с этого первоначального материнского капитала, поступательно и неуклонно, однако, растрачивая и теряя одно за другим. В земле эфиопов мы теряем домашний очаг так, что никто не укажет, где наш дом, и кто наша семья. В земле лотофагов, прельстившись благами жизни, мы проедаем и пропиваем память. В земле гипербореев мы потеряем и саму жизнь, не догадываясь наверно, что эта последняя потеря и есть вожделенный приз, уготованный нам небесами.
LXXXIV
«... В предыдущих главах я уже имел обязанность живописать, как и что у нас происходило. Интердикт, наложенный папой Климентом VI на наше аббатство третьего июня тысяча триста сорок седьмого года, категорически запрещал нам отправлять богослужения, отмечать церковные праздники, совершать обряды святых таинств, а потому – отпевать, хоронить и поминать усопших. Если же, а все мы ходим под Богом, кому-то из монахов, послушников или мирян случалось преставиться, то покойника приходилось везти в Шамбери, Женеву, Гренобль или того дальше – Лион. Неоднократно неудобство это, в особенности же после того, как отошёл в мир иной добродетельнейший брат Аллен, епископ Жак Шампанский намеревался устранить, отсылая в Авиньон и – на всякий случай – в Рим богатейшие дары, однако всякий раз злопамятный Климент отказывал нам в снятии сего позорного и несправедливого наказания. И вот когда, казалось бы, сердце первосвященника смягчилось, разразилась та буря, о которой вскользь я уже упоминал. И папа, потрясённый ужасающими дух рассказами о чёрной смерти, заперся в своём Авиньоне как отшельник и положил за правило отказывать в своём святейшем обществе всякому, прибывавшему из Италии, какую бы область и какое дело он пред ним не представлял. С начала октября папа не принимал и наших посланников. Зараза же, занесённая милостью сиенца, распространилась во владениях аббатства скоростью молниеносной, и если поначалу привыкшие к заведённому за год порядку поселенцы продолжали отождествлять последний путь смертного с дорогою на Шамбери, то к празднику Покрова смертность достигла столь катастрофических пределов, что ни тех, кто в аббатстве мог бы заняться доставкой многочисленных трупов в столицу, ни тех, кто в самой столице был бы в состоянии их отпевать, практически почти не осталось. Люди мёрли, подобно скотам или язычникам, без покаяния и евхаристии, без соборования, без жалкой даже той краткой коллективной панихиды, какую мог сослужить полумёртвый дьякон в других местах. Недовольство в аббатстве росло. Викарий Жак Ломбардский, прослывший человеком мудрым и рассудительным, и больше прагматичным, чем фанатичным исполнителем религиозного канона, своею волею и разумением порешил приостановить на период поветрия действие папского интердикта и сам было принялся совершать положенные в таких случаях обряды. Однако и он, вдохновивший своим примером всю братию, отнюдь не был бессмертен и предался в руки Божьи в пятницу перед праздником Введения. Опечаленные кончиной викария и ослабевшие братья постановили не нарушать более папского решения и смиренно принять долю, уготованную нам провидением. К нашей общей радости, с наступлением зимы мор отступил с тем, однако, чтобы возвратиться весною...».
LXXXV
«... Предводителем крестьянского восстания стал некий Джамбаттиста Тревизский, урождённый венецианец, впрочем, чего ещё следовало ожидать от этих клятвопреступников и смертоубийц, какими венецианцам, среди прочего – губителям Константинополя, на роду написано быть...».
LXXXVI
Конным ты вышел, белесую прядь
Скрыв под шеломом, дотоле счастливым;
Нынче война, и война вдругорядь
Завтра. С дядей Филиппом Красивым
Встретиться не торопись, обретёшь
Славу себе на иной ты равнине:
С женщиной страстной на смерть набредёшь,
Думать забудь же о войске. С дофином,
Сыном твоим, что ограбит Париж,
Францию с шлюхою подлой сравняет,
Все твои силы и праведный крыж
Бросят, пропьют, наконец, проиграют.
Конным ты вышел на гэльских стрелков,
С пылом стареющим тщась отыграться.
Стой, Валуа! Не веди слабаков
Против монарха законного драться.
Видишь уже одинокий слепец,
Князь крестоносный на пики нарвался;
Твой же удел, твой счастливый конец
С юной женою предсмертно лобзаться.
Пусть, как отец твой, ты сам недалёк,
Ныне, однако ж, ты царь, а он тлеет.
Лучше учи Сен-Дени ты урок,
Реймса урок Эдуард одолеет.
Чёрного принца предайся словам,
Торг предпочти столь бессмысленной бойне.
Помнишь, как клялся ты встать на ислам?
Видишь, как пагубны братские войны?
Конным ты вышел на поле Креси,
Враг превосходит умом и уменьем;
Бога ж не смей о победе просить -
Бог даже чёрта прибьёт с сожаленьем.
LXXXVII
Невозможно с одинаковым прилежанием служить двум господам. Всегда есть выбор. Совокупность выборов выстраивается в наш жизненный путь. Каждая решённая задача ставит перед нами несколько новых. И так до конца. Неразрешённые нами проблемы составят объективные условия существования поколения, следующего за нашим. Это стезя истории, которая не знает причин, но сражается в баталиях, навязанных конгломератом условий. Мы не можем ответить, почему нечто происходит, не погрешив при этом против истинности. Мы способны дать подробный отчёт обо всех процессах, происходивших в момент, непосредственно предшествующий искомому. Как расценивать речения пророков, предсказывающих мировые трагедии? Не сам ли факт прорицательства служит им причиной? Ради чего вообще существуют вопросы: отчего, почему и с какой целью – если на них не существует ответа? Вот перед вами два куска урана. И ничего нет. Соединим их, и произойдёт детонация. Ни один из кусков топлива в том не повинен. Роль критической массы. Так и наше время, упрямо протекающее в одном направлении. Соединимое соединяется –обстоятельства трансформируются. Мы – бессильные заложники предлагаемых обстоятельств. Соединяется лишь разделённое, делится лишь многое. Единство никогда не может быть делимо. Даже если едино оно в трёх лицах.
LXXXVIII
Новый закат. Новый алкогольный вечер. Пляшущие стулья. Тараканы в маринаде. Кто я? Зачем я? Тяжелеющие веки. Смыкающее глаза сознание. Сон освобождающий. Спринт на дистанцию из постели в постель. Старение, приносящее успокоение и скуку.
LXXXIX
Я – восточный тиран, эдакий невзрачный изникский император. Тщедушный Палеолог. Мой путь – от убийства до унии. Против меня мириады врагов. Там, ближе к заходу солнца. Они ходили. Они пришли. Они вернутся снова. Манхаттанским наждаком по токийской Никее. И это при том, что я ещё не распевал песен о Хиросиме. Графы Люксембургского дворца, князья Букурешти. Незавидное будущее моих потомков – чтоб им всем было пусто. Нет, не так. Ни дна им, ни покрышки. Нет, вот. Чтобы все зубы выпали, а один остался – и болел. Рабочий день – бесплатный абсурдистский спектакль. Романизированный Авраам. Новый португальский шевалье, почивающий на лаврах графа Биконсфилда...
XC
Николай смертельно болен. Синдром приобретённого иммунодефицита человека. Мы предохранялись. Он умрёт. Я сохраню умолчания своих принципов – и буду жить. «На всё воля Божья» - говорят, когда всё хорошо. «Пути Господни неисповедимы» - смиренно принимают, когда наоборот. Ты – великий художник. Я – будущий труп... Я – тоже!
XCI
Округлившийся животик. Питьевой йогурт с живыми бактериями. Раскрытый на середине роман «Сорок пять». Обсуждение несуществующих жизней Генриха Гиза и Генриха Бурбона, несуществующей беспринципности Франсуа Алансонского. Майеннский соус поверх микояновской колбасы. Фотопортреты несуществующих Сент-Шапель, Сакре Кёр, Нотр Дам, Тюильри, Пале Люксембур, Ле Гран Трианон, Ле Пети Трианон... Несуществующий брак императрицы Евгении и преемника отпрыска Филиппа Эгалитэ. Отрубленная голова герцога Орлеанского, поднятая на пике. Смерть, страдание, боль, кровопролитие – вот то, что истинно и непреложно существует.
XCII
Кумпарсита. «Маскарад» Хачатуряна. «Метель» Свиридова. Мы, я и она, кружим танцы в вихре завораживающих тонов и полутонов. Allegro Molto. Непрерывное diminuendo двух душ, одной –воспаряющей к Олимпу, и другой – низвергнутой в Тартар. Танец музы с гекатонхейром. Отрезанный тактовой чертой кусок вожделенного счастья. Фрак и галстук-бабочка на кавалере, роскошное вечернее платье на даме. «В чёрном платье муаровом...». Мы – званые гости на балу великолепных господ. Экипаж у парадного пусть ждёт...
XCIII
«... Мятежники, осадившие монастырскую крепость в предпразднство Благовещения, выдвинули ряд следующих требований, излагаемых мною пространно, как и были поданы они нам на третий день Петрова поста: «Епископу Бартоломе делла Кьево и всем братьям бенедиктинской обители, каковы имеют счастье до сих пор жить, крестьян и ремесленных людей аббатства привет. Второе лето земли наши страдают от повальной смерти, прозванной в народе чёрною, за пятна, которые, как вам известно, проявляются у больных за несколько часов перед смертью. И второе лето, вашей милостью, мы не соборуем и не хороним усопших, равно как и не служим по ним панихиды, а ехать в Лион или Женеву вряд ли кто теперь отважится. Да и не к кому ехать, ибо и столичные попы все сплошь перемёрли. Трупы разложены по окраинам всех ваших деревень подобно скирдам. Гниение и вонь распространяются уже по всему аббатству, разнося, как утверждает салернский медик Гульельмо, заразу только с большею силою. Терпеть такое мы больше от вас не намерены. А посему, коль скоро, вы, согласно вашей же формуле «молюсь, защищаю, тружусь», не способны отправлять должное исполнение своих духовных обязанностей, мы, властью сельской коммуны, образованной в последний день зимы, постановляем: во-первых, ликвидировать вашу над нами духовную власть, тебя, епископа Бартоломе, низложить, а на место твоё поставить упомянутого Гульельмо Салернского, дабы он, как то и полагается, совершал за вас ваши церковные обряды. Во-вторых, с сего дня отменить всякие наши в вашем отношении чинши, ибо уже в прошлом году из-за повального мора не могли мы исполнять на ваших полях никакой барщины, а теперь отменяем также большую десятину хлебом и малую фруктами и виноградом, а с ней и десятину кровью. Отменяется также и шампар, ибо из-за недостатка рабочих рук отдавать нам теперь почти что нечего. Упраздняется и формарьяж с гериотом, поскольку ни браков в наших селениях, ни живых наследников практически нет. Запрещается вместе с ними и любая произвольная талья, как то: постройка домов и дорог, хозяйственных построек, ремонт моста, извоз и прочее. Касательно же ваших баналитетных прав, то всё ваше имущество, включая инвентарь, на который монополия распространяется, считается отныне принадлежащим коммуне и подлежит разделу по совести. Подушная подать, которой обязал нас граф Савойский, столь незначительна, что платить её мы готовы и сами, однако, памятуя о вашей беспечности и изыскав единственный достойный лиц вашего положения и чести вид наказания, мы присуждаем вашей общине самой исполнять все наши обязанности перед сеньором, равно как и погасить накопившуюся задолженность перед ним. В противном случае, и это, в-третьих, мы указываем вам путь чист из нашей округи туда, куда вам самим вздумается, и препятствий вам чинить не собираемся. И наконец, в случае вашего сопротивления, которое вы так бессмысленно ведёте уже второй месяц, все вы, не исключая и иудеев, каковых вы временами у себя укрываете, будете, по взятии крепости, заживо преданы огню». Что обозвала чернь «совершением обрядов так, как полагается» и сейчас стоит перед моим мысленным взором. Собираясь кучками по десять-двенадцать лиц мужеска пола в вечерние сумерки, они снопами хлеба разводили огонь, после чего бросались в безумные пляски вокруг кострища, длившиеся до тех пор, пока всякие силы не покидали их. После чего, рассевшись по краям пепелища, по обыкновению, заводилась у них какая-нибудь богопротивная беседа, пересоленная непристойными шутками, анекдотами и побасенками. Затем, изрядно утешив бесовский дух свой сатанинским этим развлечением, переходили они уже в чей-нибудь дом, всякий раз новый, где, пресытившись вином и обычными босяцкими яствами, принимались избирать капитул, а – вместе с ним – и епископа, на которых возлагалась обязанность «отпускать им грехи», то есть, говоря языком человеческим, сношать остальных членов пиршества. Насытившись вдоволь содомским прелюбодеянием, приглашали они уже и женщин, которым прежде пускали из грудей либо из шеи кровь и в таком поруганном виде уже их совокупляли. Удовольствовавшись уже и этим, выходили вновь из дома и принимались теперь уже изгонять бесов из какой-либо подвернувшейся черномастной твари – кошки или курицы, либо гусыни, случалось – и из только что оприходованной блудницы. Изгнание беса само по себе было действом бесовским и завершалось всегда ужасно – сожжением невинной скотины, если, конечно, к таковым возможно причислять также шлюху человеческого рода. Пропитанные мученической кровью, винным духом и вонью кострища, уставшие, возвращались они: кто ко своим домам, кто к распутным девкам, а кто просто к питию и скотским игрищам...».
XCIV
«... Близилось Преображение. Мы немедленно приняли все требования черни и постепенно обвыклись спустя рукава смотреть на их варварские забавы, день за днём приобретавшие всё более богомерзкие формы. Так, припомнив о том, что кончина их непризнанного народного святого Маттео ди Маласпина приходилась как раз на праздник Преображения, коммуна порешила воскресить единственного заступника. Мне и теперь неведомо, что святотатцы вытворяли с полуистлевшим телом покойника, но каков же был охвативший их страх и трепет, когда попытки воскресить мученика увенчались неожиданным успехом, и когда старец с пожелтевшей наполовину слезшей кожей, пустыми глазницами и беззубым оскалом стал изрыгать на них такие проклятия, какие самому диаволу показались бы отвратительными...».
XCV
Маттео. Ироды! Навуходоносоры! Христопродавцы! Внемлите устам грешника, которого избрали вы святым и заступником своим! Внемлите, ибо не будет ни вам, ни всем вселенским церквам ни ада, ни рая, ни чистилища! Внемлите, презренные скоты, поправшие Закон и Дух Святый, свиньи, погрязшие в нечистотах, ибо ни раньше, ни теперь, ни когда-либо впоследствии не узреть вам ни лика Божия, ни отродья сатанинского, к коему нанялись вы в прислужники и холуи! Внемлите, порождения ехиднины, презревшие Слово Его, псы, гложущие кости праведников, ибо ничего, опричь пустоты, вам не уготовано! Внемлите, твари бессловесные, забывшие об Отце Своём, стервятники, кружащиеся над живыми пророками, ибо, истинно говорю вам, лучшая доля постигнет в урочный час землю Содомскую и Гоморрскую, нежели вас, завязнувших в омуте греха! Внемлите, Иуды, выкупающие у первосвященников Сатаны благодать и спасение, содомиты и шлюхи, преступающие всякую заповедь Божию, ибо вечная смерть ждёт вас там, где плач и скрежет зубовный! Да убоитесь тогда звать вы участь, справедливо ниспосланную вам, адом, ибо до пришествия Его нет ни ада, ни рая, а после пришествия и ад будет для вас благодеянием! Внемлите, клятвопреступники и богохульники, что чрез меня Дух говорит церквам, и да изыдет из вас Сатана и да отпустит вас, ибо нет хуже епитимьи, которая наложена на вас!
XCVI
«... Житие святого Маттео ди Маласпина, дворянского сына, от его чудесного воскресения и до вторичного его преставления, приключившегося на праздник Рождества Богородицы и составившего, таким образом, тридцать четыре дня, было, в силу своего, несомненно, божественного характера, ибо не всякому до времени Господь попускает воскресать, насыщено празднествами, шествиями, крестными ходами и проповедями. Завёл же почтенный старец такой, сообразный его святости жизненный распорядок: просыпаясь с рассветом, часов в пять или в шесть, до полудня он, уединяясь в своей келье, с особым тщанием молился Господу, Богородице, ангелам и святым; затем, часов до двух или до трёх самолично служил мессу для черни в церкви святого Бенедикта, обращая великое внимание на их вопросы, как мог, пытался разрешить их, после чего разными примерами и притчами наставлял их в вере истинной и всяко воспитывал в них отвращение к греху; затем, приглашая наиболее разумных из них разделить с собою трапезу, а именно – хлеб и вино, кроме которых по воскресении своём вовсе ничего не потреблял, заводил с мудрейшими от бедняков беседы более возвышенные и тут уже не проповедовал, но, скорее, вопрошал и интересовался, что они полагают о Господе и как они соблюдают свою веру; отпустив же их восвояси перед закатом, между восемью и девятью часами, дабы каждый из них засветло обернулся домой, он служил мессу теперь для нас, братьев-бенедиктинцев, проповедуя нам то, что ни в каких священных книгах, ни у отцов церкви не написано, да и вряд ли наступят такие времена, когда речения его могут быть приняты католической церковью в качестве догматических. В частности, святой Маттео отрицал существование дьявола-искусителя, говоря, что не Вельзевул и не Сатана, но собственное сердце страстное и помыслы нечестивые, и вожделения плотские есть краеугольные камни всякого искушения. Также отрицал он и ад, а вместе с ним – рай, поскольку полагал, что до прихода Судии всякая душа, как грешная, так и праведная, содержится в чистилище, каковое мало отличается от мира земного, отлично же от него только тем, что зла содеять там невозможно и смерти там нет. В ад же, говорил он не попадут ни иудеи, ни сарацины, ни древние первосвященники, в общем никто, кому Слово не было проповедано, а судить их Господь будет по иному закону, каковым избранные из них окажутся, напротив, в раю. На сомнения наши, кому же тогда уготован ад, старец смиренно рассказывал, что ад есть вместилище исключительно для нечестивых христиан, еретиков, богохульников, проституток, мужеложцев, клятвопреступников, святотатцев, убийц, воров и прочих, кому Слово было проповедано, но кто, вопреки посланию о Страшном Суде, не внимал и в грехе упорствовал. Завершив сии благочестивые беседы, святой приглашал трёх-четырёх братьев в свою келью для чтения Святого Писания с тем, чтобы обстоятельно истолковать им, что именно и почему имеет в виду Господь о вере нашей. Препроводив же братьев в их кельи, он сам садился за чтение, хотя бы и глазницы его были пусты от очей, а после – за писание собственной книги, которую прозывал «пятым евангелием» или «соборным посланием», отходил же ко сну не ранее трёх часов пополуночи...».
XCVII
Маттео. Возлюбленные братья и сестры! Приветствую вас в радости моей, ибо мне, как и вам впоследствии, ниспослана будет вскоре, чувствую сердцем, благодать смерти плотской во имя жизни духовной. Ныне же страхом Суда Божьего воспрещаю вам вдругорядь воскрешать меня, как вы делали, и как я воскрешал мёртвых из вас, ибо послана была вам через меня благодать Господня не умирать, доколе я не умру.
Селяне. Ответствуй же нам, отец наш, коль скоро покинет с тобою нас и благодать наша, что есть благодать, и как нам заслужить её у Господа?
Маттео. Внемлите же, братья и сестры, что двумя видами послана благодать миру человеческому: благодать по долгу и благодать по милости! Истинным делом своим, праведной жизнью своею, сторонясь греха, обретаете вы благодать Божию по долгу, ибо так в Законе. Но нет вам благодати без истой веры вашей, без отказа от всякой ереси, без исповеди Сына Бога Живого! Верой же вашей обретёте вы благодать Божию по милости Его, ибо если и нет такого Закона, который оправдал бы вас верою вашей, то Господь наш есть господин и Закона, как и в Святом Благовествовании сказано «Сын Человеческий есть господин и субботы», так и Господь наш не по Закону, но по милости Своей ниспосылает нам благодать Свою. Ибо сказано, что и язычник, и эллин, и латинянин, если и войдут в Царствие Небесное, то не Законом, коего не знают, но верою и делами своими.
Селяне. Как же полагаешь ты, святой человек, укрепляться нам в истинной вере нашей и дела свои вести по совести и не исполнять Закона?
Маттео. Не к тому, слепцы, призываю я вас, чтобы жить без Закона, но к тому чтобы исполнять Его верою и делами вашими! Ибо сказано Господом нашим, что «не нарушить Закон пришёл Я, но исполнить». Вам же, христиане, и подавно идти за Законом! Ибо есть грех и без Закона, однако не будет он вменён во грех, но грех под Законом и вменён будет, и осужден.
Селяне. Истинно глаголешь, отец наш, но как поступать нам по смерти твоей с покойниками, ибо есть у нас священники, объявленные еретиками, и есть у нас обряды, запрещённые к исполнению?
Маттео. Скажу вам словами Господа нашего из евангелия от Луки: «предоставьте мёртвым погребать своих мертвецов; а вы идите, благовествуйте Царствие Божие».
Селяне. Аминь!
Маттео. А теперь ответствуйте и вы мне, возлюбленные, кем почитаете вы меня, Маттео ди Маласпина?
Селяне. Святым мучеником и апостолом Господним!
Маттео. Смирите же сердца свои, грешники, ибо я, которого зовёте вы апостолом, последним встану в аду, но ваш путь пока не пройден! И да обойдёте вы меня на стезе праведности и да пребудете вечно в свете Его!
Селяне. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь!
XCVIII
Иакова 2: 19-20: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут. Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва?». Не подобен ли и я бесам, верующим, но бездеятельным? Скоро народится на свет мой отпрыск, мой ребёнок, мой наследник, мой сын... Я же невозмутимо продолжаю коснеть во грехе. У меня новый парень – звать его Феликсом, двадцатидвухлетний спортсмен, брюнет, худощавый и стройный, со страстными чувственными губами, аристократическим носом, высоким лбом мудреца, интеллигентно-бюргерским в пенсне лицом алтайского немца, чуть искажённым финскими скулами, доставшимися, видимо, от предка-мордвина или марийца, с длинным не слишком толстым детородным органом и упругой аккуратной попкой, et cetera... Третью неделю хожу небритым. Оброс окладистой бородою и скверными казацкими усами, тоже наследство от предков. Соседи останавливают на лестничной площадке, спрашивают, не подался ли я в монастырь. Знали бы вы, дураки, в какую обитель записался я схимонахом!
XCIX
Феликс с звучной фамилией Телль, младший брат Мартина Телля, известного предпринимателя, нищим вернувшегося в родную отцу и матери Саратовскую область и сделавшим состояние на производстве молока и мяса, а ныне – крупнейшего сельскохозяйственного магната всего Поволжья, занимающегося переработкой сахарной свёклы, льна, рапса и конопли, бахчеводством, виноградарством, производством и обмолотом зерна, тоже пишет стихи. Тоже, как кто? Не знаю. Сейчас поголовно все пишут. Даже те, кому не положено. Так вот, подарил мне два стихотворения: одно посвятил мне, другое – себе, любимому.
C
Немногословный. На коне.
В пустыне. Ночью. В свете лунном.
Ты – мой возлюбленный гонец,
Посол бездомный и бездумный.
Ты – сквернослов на небесах,
Но, лебезя пред преисподней,
Ты с Ним скрываешься в щитах,
Ко мне входя в одном исподнем.
Железный блеск двух тусклых глаз
Во мне сомненья возбуждает:
Кто ты теперь? Где ты сейчас?
Что твои мысли занимает?
Ты – мой любимый ассистент,
Мой рыцарь нервного желанья,
И лишь на то, что тебя нет,
Мне недостаточно вниманья.
CI
Мгла выси прикрыла пурпурным челом,
Серебряный перстень дрожит одиноко,
И шахматный пол в бальном зале пустом
Печатает призраков тени широко.
Софиты стихают, но настежь окно
С обрыва доносит дыханье потока.
Не скрипнет камин, но глядит полотно
Дворянским лицом позабытого бога.
Осыпался сад, в дальнем парка углу
Скучают последние ветхие сосны.
Дворцовых колонн ионический гул
Зачах как тот дуб, расщеплённый и косный.
Калитка открыта, на кладбище тишь,
Мелькают светила над ложем усопших.
А в поле несжатом дебелая мышь
Полнит своё чрево баронскою рожью.
Поближе к реке прислонились луга,
Исполнены влагою, жаждут покоса.
Коса затупилась, ведь, к сену глуха,
Вода размывает песчаную косу.
Собака слепая грустит на песке,
Гниль яблок чернит луноликое диво.
Мёртв старый хозяин, а новый в тоске
Длань тянет к бокалу тирольского пива.
Он видит: в далёкой пустыне верблюд
Вторую неделю бредёт одиноко.
Глаза не глядят, хотя ноги идут,
Печатая призраков тени широко.
CII
Глядя на всю эту интеллигентствующую мразь, дорвавшуюся до того, что некогда, во тьме Средневековья, почиталось за величайшую драгоценность, самому хочется писательствовать и глаголить нетленное. Как не припомнить античную присказку о том, что «миром правит Эллада, Элладой правят Афины, Афинами правит народ, народом правят слова». Таким образом, подивитесь и вы на мой скромный труд:
Заключаю конкордат
Я с кантоном Унтервальден;
Воздух Альп едва прохладен
Наготой немых солдат.
По проходам близ озёр,
По долинам итальянским,
По сырам, пока швейцарским,
Снега сыплет мельхиор.
Оплавляются в руках
Обнажённые французы.
Загоняя шарик в лузу,
Тлея, млеет вертопрах.
По поникшим головам,
По Санкт-Галленам построек
Воспаряешь, сын помоек,
К горным маленьким богам.
CIII
Свежий номер газеты «Труд». Аполитичный рупор героев Североатлантического Союза и ударников капиталистического труда. На первой полосе – низкие пенсии и стипендии, в полосе объявлений – брак с гражданкой эмирата Абу-Даби. Вторая страница призывает к организованной профсоюзной борьбе за высокие зарплаты, последняя, с объявлениями – к приобретению элитного ресторанчика в эмирате Дубаи. На четвёртой странице дебаты о несправедливости и несвоевременности реформы ЖКХ, на последней – комфортабельное жильё в эмиратах Шарджа и Аджман (на глянцевой вкладке – живописные фото благоустроенных персидских берегов). Девятая страница повествует о несовершенстве финансирования российского здравоохранения, последняя упрямо твердит об отдыхе в эмиратах Рас-эль-Хайма и Эль-Атлас. Вниманию каких категорий трудящихся, спрашивается, обращены эти лазаревы песни песней?! Или новые российские бояре в погоне за западными демократиями, либерализмами и свободными рынками подобно шведским потомкам наполеоновских маршалов завели моду играть в социализм с человеческим лицом?! Бесспорно, что русский граф Бернадотт вполне может позволить себе бороться за социальное равенство и демократические институты; сомнительно, что русский пролетарий Карлссон способен поехать в Обетованные Арабские Эмираты на чём-либо, кроме троллейбуса. Кругом безответственность, лицемерие, популизм. Они измеряют темпы экономического роста и объёмы валового внутреннего продукта, забывая слова торийского премьер-министра Дизраэли о том, что есть три вида лжи: «просто ложь, гнусная ложь и статистика». Богатство, тем не менее, невозможно без бедности. Ведь богат не тот, у кого нечто скопилось в неограниченном количестве, а тот, кто владеет этим пусть и в малом количестве, однако может похвастаться, что у всех остальных этого нет. Если, как и в вожделенно недосягаемой Швеции, всякий трудяга преспокойно позволяет себе отправиться в отпуск не в заснеженный Осло или туманный дождями Лондон, а на Лазурный берег или на Канарские острова, то богатых по признаку места отдыха в стране нет. Если, как и в проклинаемые Средние века, каждый отдельно взятый аллод находится в корпоративной собственности крестьянской общины, класса феодалов и капитула клириков, то богатых по признаку собственности на землю в стране нет. Социализм никогда не построить филантропическими декретами. Всякий новый пророк, возжелавший отведать спелые ягодки равноапостольных адептов, вынужденно придёт к решению для начала иссушить пару сотен тысяч бесплодных смоковниц. Приснопамятный Иосиф Виссарионович, представляющийся мне в кошмарах дебелым рыжим мохнатым пауком, опутавшим скользкою своею сетью миллионы скорых на клевету и подлог бессловесных тварей, изливающим горючие слёзы над переписью пережившего марксистско-ленинский катарсис населения с отчаянным восклицанием, мол, много вас – всех не перестреляешь, кажется мне, в свете последних высказываний, величайшим пророком недавнего прошлого... Свежеют номера рабоче-крестьянских газет, свежеет социал-демократия, освежевают тощие тушки агнцев от народного хозяйства. На ум без приглашения приходят слова классика: «Сосед мой по койке вояка, полковник и дважды герой лежал, и в подушку он плакал своею слезой фронтовой...».
CIV
Очередной сумасшедший сон. Огромная вымощенная камнем площадь с конным Марком Аврелием Антонином. Великолепный собор, усыпанный топазовым сиянием безразличного Солнца. Белоснежные гладкие голуби, мирно пасующиеся посреди древней столицы. Полукружье семидесяти угрюмых мужчин в бордовых одеждах. Бледная фигура в ослепительно белой шапке, стремительно растущая и движущаяся в моём направлении. Меньше минуты – и перед моим лицом добрая улыбка понтифика, несколько запоздало снявшего анафему с упрямого кидателя пизанских грузиков. Отверзающиеся бледно-розовые уста и три слова на чистейшем, без акцента великорусском наречии: «Папа римский умер!». Потрясённый до глубины души тем, что давно уже недужный латинский епископ сам предсказал мне, протестанту, свою смерть, я пробудился весь в слезах и долго не знал, куда себя деть.
CV
Климент XIII, папа римский в 1758-1769: «папа может дать кардинальскую шапку, но не может дать кардинальскую голову». Действительно, будь ты трижды физическим лицом с образованием классического филолога, менеджером в интернациональной металлургической компании, правоверным исповедником реформатского учения или утончённым гомосексуалистом, ума от этого не прибавится. Обнаружил ещё один закон Менделя: ум никогда не передаётся по наследству, глупость непреложно переходит из поколения в поколение. Гениями, безусловно, не рождаются, а становятся. Они, как душевнобольные, востребованы здоровым социумом в смысле необходимого балластного количества и отвергнуты им же в смысле бесполезного качества их апокалиптических идей. Среда методично, в строгости и послушании воспитывает всех тех, кого потом отправляет на заклание. Истории нужны как облагодетельствованные сыны, так и презираемые пасынки. Впрочем, природа учит, что от пасынков сладкого перца и баклажана только и рождаются искомые плоды. Опыт истории же учит, что достижения полыхающих сердец революционеров и новаторов становятся, в конечном счёте, достоянием педантичной контрреволюции и бесстрастных функционеров. Ум, заходящий за разум, таит в себе великую опасность, а потому всё, начатое воспалённым умом, заканчивать стоит согласно холодному рассудку. Это, конечно, верно, что «только недорезанные большевиками помещики оперируют холодными закусками», однако, если кушать предпочтительнее горячее, то отдыхать и, тем более, трудиться приятнее в прохладной тени. Мудрец, как ни крутите, в сравнении с эрудитом более занятный собеседник, и выбирая собутыльника между академиком Иоффе и царём Соломоном, последнего я избрал бы, не раздумывая. Так, и историк Ключевский соглашается со мною, говоря, что «у кого есть большой ум, тому надо бы ещё больше ума, чтобы этим умом управлять». Стало быть, разруха не в шапках, а в их бесконтрольном содержимом.
CVI
Феликс, мой новый возлюбленный, совладелец петербургского антикварного салона «Телль-эль-Амарна». Забавная, на мой взгляд, ирония как над легендарно-швейцарской фамилией хозяина, так и над Египтом, трясущимся в священном экстазе над скотомогильниками Карнака и Луксора вкупе со славою мужеподобной царицы и солнцеподобного еретика. Фирма эта, занимаясь куплей-продажей замызганной и обшарпанной отечественной ветоши, коллекционирует и выставляет также сомнительной культурной ценности копии античного барахла. Один из таких псевдоримских слепков с Ахилла Боргезе в миниатюрном варианте преподнёс мне на месяц однополого знакомства и мой любовник.
CVII
Константин (задумчиво). Спасибо, милый. Отныне я спокоен – Ахиллес нашёл своего Патрокла.
Феликс (с ноткой обиды в голосе). Опять твои мерзкие шуточки, зайка! Я устал. Приласкай меня.
Константин (после длительного поцелуя). А как ещё могу я восхититься, понимая, что эту эллинистическую дрянь изготавливают на керамическом заводе в Калужской области?!
Феликс (капризно). Фи, противный! Во-первых, область Смоленская... Во-вторых, полюбуйся только, какая красотища! И, в-третьих, авторы толковали мне, что это отнюдь не Ахилл, а Арей Боргезе, бог войны.
Константин (ехидно). Мальчик мой, как можно восхищаться отодранной в зад античностью и не знать её азов?! Арей Боргезский и Ахилл Боргезский – одно и то же. Сам чёрт не разберёт, кого они там слепили. Впрочем, и Ареем рядом с таким симпотным Аполлоном, как ты, я готов отстаивать стены любой Трои!
Феликс (заключая в нежные объятия). Люблю тебя, мой сладкий!
Константин (едва сдерживая смех). Царю лжёшь!
Феликс (с деланным оскорблением). Да ну тя, зараза!
Константин (улыбаясь). Иди сюда, мой Эхнатон, твоя Нефертити возлюбит тебя по высшему разряду.
CVIII
Нет ничего безумнее еврейского радио в США, особенно – вещающего на русском языке. Сионизм против исламского фундаментализма. Шекель против Каабы. Раввины против нефтеносных скважин. Битва Самсона с верблюжьим молоком.
CIX
Чтец поэм. Ой ты, гой еси, царь Иван Васильевич!
Переводчик-интерпретатор. Хотя имя у тебя и кошерное, и означает «милость Божья», всё равно, Ванька, падло ты иессейское...
CX
Потный, взъерошенный, бесноватый влетел Захария Миллер в мою квартиру. Я только что вернулся из командировки в США. А я только что закончил перевод рукописи! Это восхитительно! Это судьбоносно! Я самостоятельно приступил к расшифровке, и мне открылось такое... Это значительнее всех апокрифических текстов! Это философичнее евангелия от Филиппа! Постойте, как Вы сказали?! «Иерусалим... Иерусалим, избивающий пророков своих и камнями побивающий посланных к тебе!..». Не Луки, Филиппа! Но это не суть важно, это частности! Вы хоть соображаете, что мы познали через эти писания?! «Сколько раз... сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели!..». Да бросьте вы эти цитаты! Тут такое, только послушайте!..
CXI
Филипп (с холодной улыбкой, ударением на слове «смертный»). «Се, оставляется вам дом ваш пуст. Сказываю же вам, что вы не увидите Меня, пока не придёт время, когда скажете: «благословен Грядый во имя Господне!»». Святое Благовествование от Луки, глава тринадцатая, стихи тридцать четвёртый и тридцать пятый. Признал ли ты теперь меня, смертный?
Константин (дрожащим голосом). Филипп, святой апостол Господень? Но как? Отчего мне?
Филипп. От того, что за искренно любящее сердце твоё возлюбил тебя Вечносущий на небесах и возжелал видеть тебя в Царствии Своём. Меня же ниспослал к тебе, дабы обратить любовь твою к мужчинам и греху плоти твоей в любовь чистую и высокую, к коей расположен ты по природе своей, но познать не спешишь. В третий раз обратился к тебе, и речь эта последняя. Дальше тебе избирать хозяина – Богу ли служить или миру.
Константин. А рукопись? Зачем нужна была эта уловка?
Филипп. Бес забавляется игрищами, а Господь промышляет. Книга Петра есть евангелие о смерти, которой ты не познал ещё, и да не приведи случай кого-нибудь познать всю суть ужаса её. О смерти лютой через грех твой проповедано тебе. Не будь же пустым слушателем! Будь делателем жатвы своей! Опричь сего – ничего не скажу тебе. И с тем тебя оставляю. Благословит же тебя Господь!
Константин. Benedicti benedicentes! (Благословенны благословляющие!)
Филипп. Amen.
CXII
Впервые в жизни я мчался со всех ног на свидание с женщиной. Я был твёрдо намерен сообщить ей, что признаю ребёнка, что дам ему своё имя, что буду помогать материально, что буду участвовать в воспитании сына, что из меня выйдет достойный отец. Я прибыл. В горячке выдал ей всё, что копилось во мне эти долгие месяцы. Рассказал и про секрет книги, и про Филиппа, и про моё раскаяние. Она невозмутимо вязала джемпер. Предложила кофе с джемом. Закурила. «Ты сможешь делать всё, что задумал, и я не собираюсь ни к чему тебя принуждать». Я заплакал. Утирая носовым платком ручьём текущие слёзы, обнимал её и целовал ей руки. Она сдерживала желание плакать. Холодно отодвинула мои руки. «Но и ты не должен ни к чему понуждать меня». Взгляды встретились. Всё в нашем мире становилось понятным. Мы пили кофе, разговаривали, читали стихи. Я, естественно, ничего не говорил ни про нового друга, ни про то, что остаюсь геем несмотря ни на что.
CXIII
Николай погиб в автокатастрофе, притормозив о бетонный телеграфный столб, так и не дождавшись естественного исхода смертельного заболевания. Похороны были мрачны, но торжественны. Вместо романтично-трагичного Шопена – трагично-пафосный Шостакович, вместо бессмысленно–постных образин бывших родственников – осмысленно-загадочные личика бывших любовников, вместо пространных пустопорожних тирад – чеканный ватерлооский перл о том, что: «Дерьмо! Старая гвардия умирает, но не сдаётся», вместо масляного голоска отожравшегося иерея – поникшие непокрытые головы русского дипломатического корпуса в Нидерландах, вместо исторгающих напрасные реки слёз ублюдков – бюсты и диптихи... На неканонически скоромных поминках Владимир, дядя Николая, подошёл ко мне с предложением способствовать получению мною голландского гражданства, где я смог бы вступить в законный брак с новым избранником. Последовавший вслед за тем мой учтивый отказ. Я несмотря ни на что люблю Россию! Нет, я не страдаю есенинскими воплями о берёзках, поскольку с детства влюблён в дубы и клёны, нет во мне и некрасовского преклонения перед «простым советским человеком», поскольку мелиораторы, терапевты, педагоги и нотариусы ближе мне по духовному складу, не трогает меня и михалковская ностальгия по великому имперскому прошлому, поскольку по древней афинской республике я скучаю много больше. За что люблю свою Родину – не могу ответить. Однако помню, что лишь три вещи в высшей степени достойны любви – мама, которая вскормила и воспитала, Родина, которая дала образование и возможность трудиться, и Бога, который всему этому не препятствовал.