ФИЛОСОФСКИЙ РОМАН СТА СОРОКА ДЕВЯТИ СТИХАХ
XXXIX
Все в сборе. Все за столом. Екатерина отчего-то явилась с водителем трамвая. Николай пригласил с собою мать-лифтёршу и дядю-посланника. Пастор вошёл в сопровождении Миллера, Георгия Карловича и напоминающего скелет незнакомого мне ребёнка лет двенадцати. Директор прибыл со свитой: литовцами, отцом и сыном, а также кубинцем Моралесом. Никто не притрагивается к пище. Никто ничего не говорит. Звонок в дверь. Он. Рекомендую, дамы и господа, мой друг – Филипп. Филипп снимает пальто, кланяется гостям и садится не за стол, но в кресло поодаль. Сколько их, спрашивает Филипп? Бросаю недоумённый взгляд на Филиппа, затем догадываюсь. Тринадцать. Но две женщины... тебе не хватает ещё одного. Кого? Предателя. Погоды этой ночью стоят отменные, господа. Ступайте в общественный сад. Позвольте, как же ночью гостей в сад? Возьмите хлеба и вина. И, упаси вас Бог, когда-либо возвращаться в этот дом. Даже меня? Филипп не отвечает.
XL
Она в себе не мир, но меч
Несёт убогому народцу,
То ли святого, то ль уродца
На белый свет произведёт.
Она, красива и стройна,
Рождает громы и стихии,
Вослед им полчища лихие,
Поленьев связки для костров.
Она на месяце девятом,
Зимою, винных ягод средь,
Подарит проклявшего медь
И государевы налоги.
Она пылающий огонь
Взрастит для ада иудеев
И, к перекрестию примерив,
Свою отправит кровь на боль.
Она в холодном влажном храме
Молиться будет до зари,
Накажет Иерусалим
За камни, окрики, изгнанья.
Великий Ирод, мудрый царь,
Прельстись же славою юродства,
Сними хламиду благородства
И царством разожги алтарь!
Но по дороге в вечный Рим
Кресты пустыми не бывают,
Святых мощами украшает
Знакомый путь Ершалаим.
Она останется одна,
Без сына, мужа, без регалий,
Но с вереницею Пасхалий,
Где станут плотью имена.
XLI
Карманный брегет. Двенадцать ударов и знакомая музыка каждые двенадцать часов. Время. Откуда оно и куда? Где точка отсчёта? Удар за ударом. Сердце. Точнее брегета. Сколько ударов отмерило нам нечто, попустившее нам родиться? И главное – зачем? Для того ли только, чтобы заучить несколько несложных обрядов и заклинаний? Измеряется одно, но каждый подходит к колоссу со своей линейкой. Один измерит длину, другой – ширину, третий – высоту, четвёртый – плотность... Мне нравятся зайчики. Симпатичные пушистые зверьки. Приятно сидеть на троне, когда от тебя зависят миллионы жизней, и поглаживать зайчика. Беленького зайчика. Ослепительно светлого как заполярный снег. Зависимость? Малое зависит от среднего так же, как среднее зависит от большого. Но ничего не зависит от великого. Великое само в плену у малого, среднего, большого... Зайчик зависит от меня. Я – большой. Но и Бог зависит от меня – Он великий. Можно ли сравнить Бога с зайчиком? Что непристойнее – поглаживать Бога или молиться зайчику? Что абсурднее – поглаживать молитву или молиться поглаживанию? Что есть абсурд, если само человеческое бытие абсурдно? Было ли бы оно другим без человека? Возможно ли бытие, если в нём нет человека? Оно тут. Оно есть. В нём протекают процессы. Но со мной оно никак не связано. Я не могу ощутить его границы, ибо границы предполагают присутствие этого в моём мире. Стало быть, я не могу разорвать этих границ, я не способен разрушить это. Оно есть, и в то же самое время – его нет. Что это – несуществующее Бытие или существующее Небытие? Ответ там. Но где там? Объект неопознаваем в декартовых координатах... Очищаю апельсин. Ем с удовольствием.
XLII
Колыбельная северного оленя. Усыпляющая романтическая экзотика. Для детей всех возрастов. Грустные глаза дикого зверя. Одинокие рога в снежной пустыне. Полярная ночь на мёртвых берегах Берингова моря. Изгнанный шаман в поисках смерти. Смерть, забывшая дорогу в эти скучные края. Поющий шаман и спящий олень. Голос, который никто никогда не услышит. Песня чукотского рыболова. Каяк, затерявшийся в территориальных водах. Одиночество, разлитое в воздухе вечной мерзлоты. Варган, вызванивающий панихиду по душам не пришедших домой. Завораживающий гул безмолвия.
XLIII
Я знал мужчин. Я помню их цвет и звук, их вкус и запах. Бледные и смуглые, плотные и худощавые, терпкие и сладкие, их тени попеременно встают перед моим умозрением. Им, будто бы требующим с меня возмещения некого долга, никогда не взыскать с меня. Хоть раз познавший мужчину не отречётся от него никогда. Бессмертная душа бросается в бездонную пропасть плотского наслаждения. Ветхий подвесной мост позволит дойти лишь до центра. Вступать ли на путь бесконечного страдания? Во имя чего отказываюсь я от спасения? Способна ли частная любовь заместить любовь вечную? Сладость нового соития начисто смывает следы богобоязненных истерик. Всякий тщится двенадцатилетним Иоанном возлежать на груди тридцатилетнего Спасителя. Никто не собирается писать соборных посланий. Быть возлюбленным среди многих рабов приятно. Быть рабом среди многих возлюбленных непривлекательно. Жить для любимого – счастье. Умереть за любимого – бремя. Благостно входить в сан патриарха, тягостно сходить в могилу в пурпурных одеждах. Жертвенник горит тонким неровным пламенем. Жертв требуют люди, но не боги, сытые своею амброзией... Господь создал двух сильных мужчин, чтобы возлюбили они двух прекрасных женщин. Сильный мужчина возлюбил сильного мужчину. Жаркими поцелуями и удушающими объятиями покрывают они недолговечный свой идол. Бестолковый кумир смеётся над ними своим беззубым смехом; ему известно, что он – только имя Тому, что имени не имеет.
XLIV
Безрассудно быть грошом полной луны в осиротевших карманах безумного неба. Бессмысленно искать счастья в пустой комнате. Бесполезно стучать в дверь, за которой никого нет. Неосмотрительно жаждать встречи с чудищами мрака, алча света. Блудным старым волком рыскать по степи, вынюхивая справедливость. Следопытом ходить за покойником. Собирать мухоморы и колючий крыжовник. Торговать тухлой селёдкой. Обедать на закате. Просыпаться с головной болью. Немногое в этом существовании понятно.
XLV
Танцуя под рыхлые вальсы,
Играя на лютне фокстрот,
Считая за шкипера галсы,
Искря полусотней острот,
Вторгаясь в чужие пределы,
Сжимая в ладонях ладонь
Мужчин и юнцов загорелых,
Меня понапрасну не тронь.
Слагая бравурные гимны
И в траурном платье блестя,
Сжигая стихи анонимно
И кудрями зло шелестя,
Слоняясь по званым обедам,
Хвалясь с деревянным лицом,
Ошибкой считая победы,
Оставь меня, дело с концом.
Въезжая с триумфом в столицы
И штурмом круша города,
Не помня известные лица
Героев войны и труда,
Презреньем весь свет поливая,
О вечном пристрастно судя,
Не ездя в метро и трамваях,
Пусти благородно меня.
Свергая престолы и царства,
Плюя на восторги и визг,
Сердечность мешая с коварством,
Ценя неоправданный риск,
Меня позабудь ты навеки.
Мой жалкий и мрачный удел
Рабом быть, слезливым и мелким,
Лишь тенью для всех твоих дел.
XLVI
Пустой сад. Прохладная августовская ночь. Молчаливая трапеза двенадцати человек, устроившихся на голой земле с хлебом и вином. Их имена – Константин, Николай, Владимир, Милий, Захария, Георгий, Иннокентий, Сергей, Гедимин, Ольгерд, Феликс, Фёдор. Рядом, на скамейке, две женщины – Екатерина и Мария. Расположившись под старым дубом за ними наблюдает Филипп.
XLVII
Иннокентий. Можно я присоединюсь, святой отец?
Милий. Конечно, сын мой. Но прежде, чем вкушать от даров, помолись и поблагодари Господа нашего, что ты здесь.
Захария. И вина тебе никто не даст.
Милий. Окститесь, милейший. Никто и не думает предлагать ребёнку вино. Да он и не хочет.
Захария. Как же-с, не хочет. Денатурат по подвалам да помойкам изволят, а вина не хотят.
Георгий. Позвольте, но в бытность мою преподавателем химии в средней общеобразовательной школе...
Захария. Бытность Ваша, я смотрю, никак не перейдёт в небытность. Пора бы уж оставить эти Ваши сталинистские панегирики. Сейчас власть не та, и культура не та, и молодёжь сплошь дефективная. Посмотрите хотя на Вашего воспитанника. Вот я и думаю, в какой такой средней общеобразовательной школе детишек научают мужеложству.
Константин. Это Вы, конечно, на мой пример намекаете?
Николай. Постой, постой, Костя. Мы сами не лыком шиты, чтобы пуританину мозги не вправить.
Захария. Ваши мозги и вовсе удалить пора. Мужеложец!
Фёдор. Не... я, естественно, не такой... и против всего этого дела... но...
Захария. И на Вас креста нет в таком случае.
Фёдор. Не... крест вот он на мне... могу показать.
Захария. Помилосердствуйте. Охотно верю. Одного не пойму, из каких таких подгнивших побегов взросла эта Ваша современная извращённая толерантность?
Милий. Отец Миллер, Вы бы остереглись в приличном обществе подобных дискуссий.
Захария. Не изволю наблюдать тут ни общества, ни приличий. Так ответьте, любезный.
Фёдор. Не... ну я полагаю... что...
Николай. Секс, видите ли, дело исключительно добровольное. Это по Вашим заветам, даже если и взял жену без любви и насильно, то пользуйся ею, как тебе, скотине, восхочется. Сейчас – время настоящей свободы, либерализма и плюрализма в мышлении. И никого арканом в отвратительную душе постель не затащишь. Впрочем, и из любимой не вытащишь.
Захария. Таким образом, Вы заявляете, что свобода, доступная благодаря общественному прогрессу, только затем и создана, чтобы совокупляться с кем попало, то есть с лошадьми, с мертвецами, с мужчинами?
Николай. Лично я не возражаю против того, чтобы меня совокупляли здоровые крепкие мужчины, и ни один из совокупляемых мною мужчин не заявил мне ни одной претензии.
Захария. Пойте мне Лазаря... Оттого и не заявили, что сами, подобно Вам, закоснели в смертном грехе. Припомните Содом и что с ним стало.
Сергей. Я – предприниматель. И моё мнение таково – всё, что работает, всё, что приносит доход и не приносит вреда – безусловно, полезно. Константин, мой подчинённый, с которого и началась Ваша речь, за долгие годы работы показал себя только с самых лучших сторон. Я очень доволен таким сотрудником. И, если бы я знал ещё десять-пятнадцать таких трудоспособных геев, как Костя, я с лёгкостью распустил бы свой нынешний штат, полностью заменив его гомосексуальным.
Гедимин. Тогда я с лёгкостью расторгнул бы все наши контракты.
Ольгерд. Отец!
Захария. А Ваш сынок, похоже, попал под обаяние Вашего контрагента. Держу пари, у них уже сложилось нечто более плюралистичное и либеральное, нежели просто деловые отношения.
Милий. Вы не можете держать пари. Вы – священник.
Георгий. Кстати сказать, в сорок шестом году в Берлине со мной произошёл занимательный случай...
Захария. Святые угодники! И с Вами тоже?
Георгий. Ваше ёрничество тут не уместно. Так вот, в сорок шестом году...
Ольгерд. Я попросил бы Вас взять Ваши оскорбительные слова обратно.
Захария. Истинно так, молодой человек. Жму Вашу руку. Если Вы полагаете гомосексуализм оскорбительным, Вы – мой лучший друг.
Ольгерд. Я не полагаю, однако...
Захария. Однако отнимаю руку.
Владимир. Вам до сих пор кажется, господа, что мы не тратим время на херню?
Феликс. Что есть херня?
Захария. Посол проснулся! Что же Вы, многоуважаемый, имеете относительно педерастии Вашего племянника?
Владимир. В ухо захотел?
Мария. Володь, успокойся.
Захария. Хм... Культуре Вас учили в Нидерландах... Впрочем, не мудрено...
Филипп. Ты должен избрать четверых достойных мужей. Беседа с ними укажет тебе того, кому ты доверишь перевод рукописи.
Константин. Латынью кроме меня владеет только Катя.
Екатерина. Да, я знаю.
Филипп. Не это существенно. Суть ускользает от тебя. Достойный муж одолеет латынь для великой цели.
Константин. В таком случае, я избираю – Николая, Сергея, Ольгерда и... Захарию.
Захария. Велика честь.
XLVIII
Дальний угол того же сада на городской окраине. Пятеро мужчин сидят на траве. Голова Николая лежит на ногах Константина, рука его ласкает грудь любовника. Симпатичный Ольгерд, кажется, засыпает. Равнодушный Сергей курит. Саркастичный Захария Миллер то и дело поправляет очки.
XLIX
Константин. Итак, господа, волею счастливого случая, я стал единоличным обладателем средневековой латинской рукописи автобиографического содержания. Жизнеописание генуэзского купца второй четверти XIV века Петра Колонна, выкреста, папского посланника и бессменного организатора чумных лечебниц в Нижней Савойе. Задачу значительно облегчает то, что большая часть работы уже проделана. Первая книга воспоминаний переведена. Вторая книга, сохранившаяся в нескольких фрагментах, ибо была сожжена по указанию папы Климента VI, а папой Иннокентием VI была предана анафеме как еретическая, нуждается в своём переводчике. Смысл перевода, как утверждает наставник мой Филипп, заключён в том, что на смертном одре Пётр Колонна, не зная, собственно, иной судьбы для означенного труда, открыл своим наследникам секрет рукописи. Дело в том, что утерянная часть неким образом восстанавливается из элементов содержания остальной книги.
Захария. Чем же ценна эта пресловутая часть, что мы должны не только что переводить никому не нужные ностальгические заметки, но и складывать из них нечто новое?
Константин. Утерянная часть представляет собой точный список евангелия от Петра, важнейшего из христианских апокрифов, исчезнувшего, казалось бы, бесследно в античности, но переданная лично в руки папой Иоанном XXII молодому Колонна. Книга по сведениям Филиппа содержит в себе уникальное понимание смерти, воскресения, загробной жизни и Страшного Суда. Ничем иным ересь самого папы Иоанна не может быть обоснована.
Захария. Это дела католиков.
Константин. Заблуждаетесь. Это дела церкви Христовой. Что же до составления текста апокрифического евангелия, то это вовсе не наша забота. Передовые информационные технологии будущего без вмешательства человеческого фактора разрешат данный вопрос.
Сергей. Возможно ли услышать, хоть что-то из уже переведённого?
Константин. Безусловно. Вашему вниманию я предлагаю, пожалуй, самую сентиментальную линию повествования. Глава семидесятая и последняя первой книги воспоминаний Петра Колонна...
L
«В лето шестое понтификата святейшего папы Бенедикта, на четырнадцатом году правления святого короля Людовика случилось быть мне с торговой миссией от имени и по поручению крёстного отца моего и брата в Господе нашем Иисусе Христе кардинала Колонна в Святой Земле. Начальная часть пути далась мне нелегко, так что во всё продолжение пути на Сицилию пребывал я в состоянии мучительной лихорадки и даже обращался пару раз к племяннику кардинала Орсини, хотя бы он и был кровный враг моих высокопреосвященных покровителей, с просьбами соборовать меня к отходу в лучший мир. Отказ епископа Орсини принять последнее моё покаяние предрешил, как мне кажется, благополучный исход моего недуга, поскольку войти грязным в пределы чистейшего по существу своему я, как сын добрых христиан, не мог. Остановка в Сицилии окончательно избавила меня от всякой хвори, и, надо отдать должное Господу нашему, ни разу не страдал я никакой лихорадкой или болезнью, даже той, что зовётся ныне жутким именем «чёрной смерти». Утомлённый длительным путешествием и невыносимыми для достойного человека скабрезностями моряков, я нашёл некоторое утешение в общении с местной аристократией и купечеством. Найдя приют в доме неаполитанского губернатора острова и проведя там два превосходных дня в благородных занятиях философией и поэзией, я возвратился в порт, обескураженный отсутствием своего экипажа. Камергер кардинала Орсини сообщил мне, что команда пьяна, и посему судно сегодня никак не выйдет. Раздосадованный этим обстоятельством, я долго бродил с одного конца палубы на другой. Наконец, изумлённый собственным бездействием, я направился в ближайший портовый кабак, особенно славившийся среди моряков. Не имея понятия, что делать и как поступить, присев на одной из длинных скамей и заказав что-нибудь наименее горячительное, я заметил её. Подобно золотому солнцу, вырывающемуся из плена облачного дыма, явилась она взору моему. Блестящие, мягкие как шёлк чёрные волосы, яркие как звёзды в летнем небе огненно-чёрные угольки глаз, смуглая лоснящаяся кожа, полные крепкие ноги и нежные руки – всё поражало в ней и располагало проникнуться к ней самым высоким и чистым любовным чувством. Залюбовавшись на неё, я и не припомню, как напился похлеще любого портового бродяги, как уснул и как очутился, в довершение, в её скромной лачуге. Ночь, подаренная ею мне, скромному, целомудренному сыну генуэзского меркатора, никогда не покинет мою грешную память... Будучи уже в преклонных летах [тридцати семи лет – примечание переводчика], а также из соображений благочестия, коего не хватает сегодня и на самый папский дворец, не только что на моих смиренных духом сыновей, я бесчестно опускаю события той ночи. Оставляю за собою лишь право на воспоминание её дивных губ, ласковых, да простит мне Бог, привратниц рая, двух робко вздымавшихся взгорий её грудей, увенчанных тёмно-красными рубинами разбухших сосцов, да сходных с драгоценным агатом ясных искрящихся глаз...».
LI
«...пусть никогда не слыл поэтом купец Пьетро, но песню на лёгкий с отрочества запавший глубоко в душу незамысловатый бретонский мотив посвятил я тебе, Анна:
Сон, на заре с тобой, родная донна,
Он, так подобен завтраку с Мадонной,
Благочестивый сон.
День, за тобою вслед, родная донна,
Лень выгоняет солнца, гонит свет,
Божественный день.
Ночь, хоть бы ещё ночь, родная донна,
Прочь отгоняя соблазн, Бог мне подарил,
Страстью наградил».
LII
Николай. Занимательно, и совсем не по-пидерски.
Константин. Коля! Тут дело.
Николай. Предлагаешь сейчас, милый?
Константин. Остынь... Что скажете, господа?
Захария. Благочестиво, духовно, но как-то... простовато, по-мещански. Где тут укрыться Святому Петру?
Константин. Это, напоминаю, не наше с Вами дело.
Сергей. Перевод вольный.
Константин. Естественно, без некоторой доли модернизации и стилизации не обошлось. В особенности, в отношении песни на бретонский мотив. Мне-то он не знаком с отрочества.
Захария. Что содержит вторая книга? Подобные этому псевдокуртуазные эпизоды?
Константин. Вторая книга, насколько я понимаю, описывает события «чёрной смерти» 1347-1353 годов.
Ольгерд. Помнится, гибель Симеона Гордого, московского князя, и его брата Андрея...
Константин. Да, именно так. В 1353 году последняя волна пандемии коснулась и Восточной Европы.
Захария. Пожалуй, я готов заниматься этим. Что я должен сделать?
Константин. Учить латынь, ну или хотя бы купить латинский словарь, во-первых. Во-вторых, доложить о Вашем согласии Филиппу. В-третьих...
Филипп. А, в-третьих, Вы приступите к работе немедленно и покинете это место. Впрочем, как и все присутствующие.
LIII
Этот вечер с Николаем, первый свободный за последнее время, был особенно хорош. Любовь до адской боли во всех членах, до мокрых простыней, до дикой усталости и обескровленности двух бледных античных телес. Мой сладкий любовник, мой грозный Амур, мой страстный Марс... Любить его до изнеможения, духовного и плотского, до полусмерти – да, это то, чего я ждал всё это время. Мой ласковый язык и крепко сжатые губы, скользящие по всей длине его очаровательного члена. Его аккуратные пальцы, массирующие мой анус и яички. Потные тела, молчаливо ожидающие очередного взрыва сексуальной энергии. Смена позиций, ускорение, замедление, неуловимое подрагивание в ногах и нежность железных рукотворных объятий, поцелуи, облизывание сосков и оральные ласки. Язык, стремящийся к другому языку, эрегированные члены, трущиеся друг о друга, беспредельные потоки солоноватой спермы... Сон сморил нас только к десяти утра.
LIV
Визиты Филиппа, как не странно, не прекратились. Он, точный, как аптекарские весы, приходил на закате пятницы. С некоторого времени я совершенно перестал понимать, что ему от меня нужно. Молчание, взгляды, исполненные какого-то ужасающего ехидства, перебирание чёток и выстукивание ногами несуразных тяжёлых ритмов...
LV
Мне снился Бог. И Он был страшен. Светел, ясен, улыбчив... И демонически страшен! Я боялся Его. Мои ноги тряслись. Мои глаза дёргались. Моя душа покидала тело. Я хотел и не мог гнать от себя этот кошмар, ибо ждал, что Он скажет Мне. Он молча смотрел в мои одеревеневшие зрачки и не шевелился. Простояв так с полчаса, Он растворился в потоках холодного платинового света... Филипп, очевидно, знал разгадку. И я спросил его, к чему это видение? А что Господь должен был сказать, если ты сам не осмелился спросить Его? Ибо, всё, что хотел Он сказать, сказано. Верно, Он может сказать и большее, и самое важное. Лишь попроси об этом. Ты же молчал, и Господь не знал, что ответить. Подумал, что тебе уже известны Его ответы. Он спросит их с тебя там, где преступник станет судить прокурора. Ты будешь молчать. Или лгать, как Сатана. Ты будешь справедливо наказан. Ибо ты видел Господа и не заинтересовался Им, а кому не интересен Бог, тот не интересен и Богу. Явится ли Он мне ещё раз? Нет, но трижды явится тебе святой апостол Господень и, трижды отрекшись от слова его, познаешь ты смерть вечную.
LVI
«... Всякая смерть есть явление неприятное. Смерть же неотпетая и неоплаканная есть явление не столько неприятное, сколько адское. Такова смерть собаки. Такова смерть грешника, не принявшего тайны последнего покаяния... Тебе уже известно, сын мой, что, предоставив брату своему Андреа распоряжаться нажитым мною купеческим состоянием, достигнув тридцати трёх лет от роду, порешил я, с согласия и благословения родителей своих, оставить бренный этот мир и вступить в нищенствующее братство, дабы никогда более не прикасаться к скверне серебра, изгнать стремление к неправедному обогащению из своего нестойкого и слабого христианского сердца. Странствуя из города в город, переходя из обители в обитель, к концу лета тысяча триста сорок шестого от воплощения Господа Нашего Иисуса Христа оказался я в одной из тишайших бенедиктинских обителей в Нижней Савойе. Настоятель, аббат Аллен, принявший меня там с особым радушием и почётом, обращением своим скоро склонил меня к мысли о том, что зиму я проведу здесь...».
LVII
«...Неожиданный приезд в обитель и внезапная смерть кардинала Роже, сродственника папы Климента, самым пренеприятным образом омрачили нашему братству Рождество. Даже жизнь святейших французов вызывала во всём честном христианском мире законное омерзение. Смерть же их, каковая и не всякой собаке приличествует, обладала всегда особенным оттенком смрада и отвращения. К слову, кардинал Роже, пьяница, сребролюбец, мужеложец и богохульник, скончался в аббатстве Аллена весьма некстати. Проведав, что смерть его высокопреосвященства наступила от сердечного припадка, причиной которому послужила слишком пылкая страстность его полюбовника, молодого монаха-бенедиктинца, который, кстати сказать, был в нашем монастыре далеко не первым совращённым по милости престарелого прелата, аббат Аллен наотрез отказался совершать поминальные службы и погребать в стенах своего аббатства лицо, занимая столь высокий пастырский пост, злодейски и бессовестно грешившее и вместо покаяния в прегрешениях перед смертию принявшее акт прелюбодейства...».
LVIII
Телефонный трезвон. Пять часов утра. Кто? Не узнал? Узнал. Что? Я еду в Париж. Попутного ветра... Ты не рад? Я просто счастлив. Тебе снятся сны? Снятся. Мне часто снится море; такое бесконечное, такое прозрачно-голубое. Это небо. Море зелёное. Дурак! Конечно. Всё? Нет. Как ты поживаешь? Замечательно, а ты? Неплохо. Теперь всё? Нет. Ко мне заходил Филипп, твой друг. Он мне не... впрочем... кто? С какой стати он приходил? Он просил передать тебе, что двадцать пятого декабря крайний срок и если миссия его не будет выполнена, ты... впрочем, это всё глупости. Я что? Ты познаешь нечто, что тебе не следовало бы знать. Смерть вечную? Более точно он не формулировал. И что ты предлагаешь? Предлагаю проститься. Навсегда? Хм... впрочем, как тебе будет угодно. Подожди, я не это имел в виду. У меня спутаны мысли... просто... ты сама тут... Не бери в голову, мне всё равно. Мне нет... отчего-то... Знаешь, я что-то понял недавно и не понимаю что. Ты болен? Издеваешься? Нисколько. Может, и болен. Когда ты улетаешь? Завтра в двадцать три сорок пять. Хочешь, я отвезу тебя в аэропорт? Если желаешь. Желаю. До завтра. Пока. Гудки. Гудки. Гудки... Манящий звук пустоты. Азарт безответности. Крепость, в которой не станешь жить, но разрушишь. Безутешная вдова короля-крестоносца. Фьеф без наследника. Заморский претендент в окружении тевтонских риттеров. Сила, умеющая захватывать, но не способная управлять. Дефицит гибкости. Дипломатический провал. Войны, которым не будет конца. Смерть, получаемая в наследство вместе с золотом. Слёзы матерей и отсутствие отцов. Кровь. Турниры. Пир во время чумы. Вой трубы герольда. Гудки. Гудки. Гудки...
LIX
Я видел мираж. На носу корабля
Мне грезилась нимфа прекраснее неба,
Надрывно дыша и о чём-то моля,
Питаясь нектаром и, кажется, хлебом.
Мне песни её помогали уснуть,
Влекло душу к тайнам от глаза сокрытым;
Как мерно вздымалась той девушки грудь,
Так нежно шептали мне лирные крики.
А в дрёме я вновь обо всём забывал
И помнил себя, но в других одеяньях:
На судне разбитом я был адмирал,
Но грозные скалы сулили закланье.
И в бухты моих недопитых надежд
Угрюмо корабль я правил в утёсы,
Советами добрых, но пьяных невежд
Сильней налегал на послушные вёсла.
И флот мой погиб в неизвестной стране,
Команда рассеялась средь чужеземцев,
И лишь капитан ждал на судне конец
И что-то бурчал про избитых младенцев.
Четвёртые сутки без пищи, воды,
Без сна, без молитвы, без звёзд надо мною
Прошу об одном: моя нимфа, приди,
Накрой меня ласк и объятий волною!
Но нимфа не шла, солнца медлил восход,
Ночь в полубреду покрывала нас тьмою...
Недвижим часов остановленный ход,
И сердце не бьётся уж в вечном покое...
Я видел мираж. На закате она
Плескалась, взрывая прибрежные валы,
А в небе суровом злодейка-луна
Дремала, скрывая молчанием скалы.
LX
Николай встретил меня на пороге своей мастерской в халате. Смотри. Я слепил копию бюста Августа. Интересно. Что бы выбить на днище, как думаешь? Ibi victoria, ubi concordia est. Что это значит? Там победа, где есть согласие. Это не совсем в тему. Это мой девиз. Интересно. Однако мне нужна подходящая надпись. Нет Бога, кроме Аллаха. Ха! Вот это хотя бы смешно. Что с тобой? Она уехала в Париж. Ну и чёрт бы с ней! Я тоже так думаю. За чем тогда дело? Затрудняюсь ответить. У меня неприятное чувство. У меня тоже. Неделю никакого секса. Скидывай брюки!
LXI
Я закатил по локоть рукава,
Достал чернила, перья и бумагу.
Таким вступающим в мои права
На стол листом исписанным я лягу.
И, осушив бокал бордоского вина,
Упрямо стал чеканить завещанье:
«Мол так и так, не ваша в том вина,
Но сам себя я проклял на страданье.
Тебе, мой милый друг, даю брегет,
А Вам, сестра, серебряные перстни,
Вам, матушка, большой привет...
Да! Будь здоров, коллега и ровесник».
О ком ещё я в спешке позабыл?
Кого не удостоил должного почёта?
За каплей капля. Текст поплыл.
Нет завещания бессовестного мота.
Я затянул потуже поясок,
В который раз за формами гоняясь,
Бросаю взгляд на девственный клочок
И наглостью своею восхищаюсь:
«Вам, мой отец, платить мои долги,
Вам, жёнушка, вернуть сестре жилплощадь;
Не будьте, смилуйтесь, пристрастны и строги,
Отходит Вам породистая кошка.
Вам, родственник, не помню, как Вас звать,
Оставлю я стакан и четверть спирта
И требую мне душу поминать
Раз в год не меньше, чем в размере полулитра».
Вот вроде всё. Перо сложив в бюро,
Бумагу запечатав аккуратно,
Спокоен полностью, что всё моё добро
Хозяевам достанется обратно.
LXII
Вечер субботы. Бесполезно лежу подле телевизора. В углу кровати раскрытая на месяцами прочитываемой странице лежит новомодная книжка. Думаю. О чём? Скорее как. Я думаю настороженно и непоколебимо, стремясь совершенным образом открыть нечто, при этом не вредя себе. Размышления ни о чём. Философствование. Метафизика ускользает от меня. В меня же. Гоняюсь за собой, пытаясь схватить себя за горло. Догоню, оторву рукав. И выскальзываю снова. Снова догоню, выдеру клок волос. Опять выскользну из собственных рук. Я знаю, что если, наконец, дотянусь до себя, то непременно привяжу к стулу и буду пытать. До тех самых пор, пока я не расскажу всё себе обо мне. Сомнительное развлечение. Спорная вменяемость...
LXIII
«... Легат папы Климента прибыл в аббатство тридцатого декабря и, начисто отказавшись от отдыха в лучших гостевых покоях и даже от трапезы, потребовал беседы голова-к-голове с аббатом Алленом. Запершись в келье аббата и настоятельно рекомендовав не тревожить их до особого распоряжения, они так и просидели, не прерываясь, за разговором ночь напролёт. Наутро, а вернее – уже при свете полноценного дня легат Брассеньекс, фламандец, верхом в полном одиночестве, как и явился, покинул монастырь...»
LXIV
«...Меня, Климента, раба рабов Божьих, твоему высокопреподобию Аллену и всей братии привет. Пишу тебе в связи с прискорбным известием, достигшим и поразившим слух мой. Подобно тебе, с ужасом и отвращением взираю я на образ жизни и, не дай Господь тому случится, мысли моего родственника, и тем горше печаль моя, что такого человека надоумил меня дьявол рукоположить себе в помощники. Факты богопротивной жизни и скотской смерти этого мерзавца, посмевшего осквернить священный сан кардинала римской курии, оскорбили, лишили чести и покоя весь христианский мир, о чём нам с тобой, увы, остаётся только сожалеть. С тем вместе, обращаюсь к тебе, смиренный брат мой, не с приказом, но, скорее, с отеческим наставлением и праведной мольбою позволить, хотя бы это и противоречило всем известным нам с тобою канонам, захоронить этого подонка с возможной поспешностью и отпеть его пропащую душу, как это полагается в отношении всех грешных душ, ибо и мы с тобою не без греха и так же под Богом ходим. Слух, потрясший устои нашей церкви, тем фактом, надеюсь, вскорости, как ложный, рассеется, да и мне будет спокойнее, когда сын брата моего упокоится с миром, хотя бы и предстояло ему за гробом бесконечное адское мучение. Благословляю тебя, брат мой, и далее справедливо управлять делами своей епархии. Крепость и рвение твои в делах веры во веки вечные не будут мною забыты, а тот, кого возжелаешь, немедленно поставлен будет твоим преемником. За сим, прощаюсь с тобою. Климент VI...».
LXV
Аллен. Известен вам мой нрав и моя крепость в делах веры нашей, каковую сам папа в послании своём отметил. Посему, братия, ибо нет у меня от вас никаких тайн, посвятил я вас в содержание секретного послания, переданного мне папским легатом. Посвящаю же и в то, друзья мои, ибо нет у меня сомнения в вашей праведности и смирении, что прения с легатом дались мне нелегко, но отказ мой показался мне однозначным и обоснованным до крайней своей степени, в виду чего его святейшество, полагаю, сообразит, что к чему и не станет понуждать меня отрекаться от всего того, во что верую я от рождения. Скорее, и вам это также известно, отрекусь я от тяжкого бремени несения высокого сана своего, нежели от убеждений своих и от прежних добрых своих поступков и незапятнанной совести. Тем самым, братия, собрав вас тут в числе двенадцати избранных, шести от итальянцев и шести от французов, ибо милостью венценосца Филиппа завелась у нас эта странная мода, желаю испросить вашего совета, относительно того верно ли вы полагаете я рассудил возникшие перед нами трудности и подтверждаете ли вы два нижеследующих моих горячих желания: первое – изгнать восвояси всех монахов-мужеложцев и всех прочих тех, кто ведал о греховном бытии почившего кардинала, но не доложил нам и не воспрепятствовал богомерзкому его продолжению; и второе – ни под каким видом не соглашаться ни погребать, ни совершать поминальных обрядов по презревшему преосвященный кардинальский чин христопродавцу, ни своею волею, ни под насилием извне.
Пьетро. Согласен с тобою, отец мой, и рассуждаю так – нет греха в твоём праведном гневе, а поелику нет на тебе и обязательства что-то убавить, а что-то прибавить к тому, что сказано тобою и сделано.
Жак Шампанский. Истинно так, мой итальянский брат. Однако же, смею заметить, что французы, к коим и мне к скорби моей суждено принадлежать, не имеют ни совести, ни чести, а равно – и жалости. Папа Климент, несмотря на все льстивые ухищрения и лицемерные ужимки его, никогда не оставит этого дела, да и нас всех в покое, ведь задета и его святейшая честь. Задета вдвойне – ибо бесстыдник являлся не просто кардиналом, но и папским племянником. Касательно же другой проблемы, считаю так, что изгнанные монахи, уже и так грешники, могут впасть в новый грех пустословия и тем разнесут наш позор по всему свету, чем опять же навлекут на нас гнев его святейшества.
Аллен. Что же ты предлагаешь нам, брат Жак?
Жак Шампанский. Предлагаю согласиться со всеми требованиями папы относительно посмертной судьбы его родственника, монахов же, опорочивших нашу обитель, предать суду инквизиции. Хотя привлечение внимания к нашему позору и будет от того явственнее, тем не менее справедливый суд и наказание, поборниками которого явимся мы сами, смоёт с нас весь смрад и грязь, причинённые визитом недостойного прелата.
Бартоломе. Позволь оспорить мне тебя, брат Жак, ибо и ты не стеснился оспорить моего соотечественника. Негоже нам, честным христианам, выносить сор из избы. Мужеложца, как и следует из речений отца Аллена, оплакивать в нашей святой обители не стоит. Однако же не стоит и сбрасывать его в канаву, аки пса. Считаю, что отослать останки его в Авиньон было бы разумнее. Климент, пригревший на груди у себя столь ядовитую змею, как сам поставил его кардиналом, так пусть сам и заботится о прахе его. Относительно же монахов, то и их надлежит направить к папскому двору и пусть так же сам он решает, рукоположить ли их в кардинальское звание, либо предать костру. И то, и другое равно останется на его совести.
Жан. Дурное, скажу я вам, святой отец, советуют они оба, пускай они и разных кровей: один – франк, другой – римлянин. Возможно ли, гоня грех прочь от своей души, возлагать тяжесть греха на другого, будь то папа или же святая инквизиция? Споспешествовать совершению греха есть грех ещё более тяжкий. Ибо, как сказано нам в Святом благовествовании от Матфея, «кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Андреа. Нечего присовокупить мне к мудрым словам брата Жана, отец мой, поскольку и сам я имел в мысли то, что он дал нам услышать.
Филип. Истинно так, отец мой. И я присоединяюсь к братьям Жану и Андреа.
Маттео. Как самый старший среди вас, старше даже самого нашего аббата, хочу высказать, что мне противно само то, что вы обсуждаете, ибо обсуждать тут нечего: блудодея уже заждалась его канава, а его наперсников – священный костёр.
Тома. Разделяю негодование брата Маттео и присоединяюсь ко всем Вашим положениям, ваше высокопреподобие.
Поль, Симон и Барнав (вместе). Присоединяемся к братьям Тома и Маттео.
Жак Ломбардский. Поскольку мне досталась участь последнему отвечать на Ваши высказывания, говорю начистоту: разлад с папой не проходит даром и для самих королей, для нас же это верная и неминуемая смерть. Посему мне всё равно, как и что вы решите, но я со своей стороны полагаю, что, как бы ни поступили мы с провинившимися братьями, тело покойного кардинала необходимо как можно скорее доставить в Авиньон, иначе нам всем тут собравшимся самим не избежать костра.
Аллен. Итак, братия, приняв во внимание возникшие даже в столь узком кругу разногласия, я рассуждаю так, что нам, смертным, решение сие не по силам. Предоставим же дела эти Господу и оставим всё так, как есть. Падших монахов, надеясь на их стыд и исправление, оставим в обители. Врага же нашего ни хоронить, ни поминать не будем. Голосование определит, согласны ли вы с моим намерением, и если нет, то слагаю я с себя вверенные мне полномочия и охотно предоставляю их тому, кто с этим делом справится. Девять – за, двое – против, один – воздержался. Стало быть, братья, быть по моему. Благодарю и от души благословляю всех вас, ибо видится мне, что сего дня мы только заложили первый камень в исполинское здание наших новых бед.
LXVI
«...На пятый день от сего консилиума, братья Барнав и Жак Ломбардский, посланные в Авиньон к папе Клименту с миссией доложить ему о решении братства, обернулись в родную обитель с пугающими новостями. Климент VI был в бешенстве, доминиканцам поручено было расследовать дело аббата Аллена и двенадцати братьев в течение тридцати дней, а из достоверного источника в папской курии Жак Ломбардский также прознал, что, независимо от исхода расследования, папой отдан тайный приказ приговорить аббата и иже с ним к смерти на костре. Выхода не оставалось...».
LXVII
Первый инквизитор. Аллен Савойский, признаёшься ли ты в сочувствии еретическим идеям почившего в Бозе папы Иоанна XXII?
Аллен. В своё время, полагаю, и Вы им сочувствовали.
Второй инквизитор. Значения для суда инквизиции данный факт не имеет. Отвечайте на вопрос, брат Аллен.
Аллен. Рукоположен папою Иоанном в сан аббата в лето Господне тысяча триста двадцать второе, я всегда и во всём неукоснительно соблюдал решения папы и вселенских соборов святой римско-католической церкви. При жизни папы Иоанна согласно его ереси, а при покойном папе Бенедикте и нынешнем Клименте ересь эту отрицал.
Третий инквизитор. Стало быть, Вы не отрицаете.
Аллен. Да, но в той мере, в какой и папа римский Иоанн заблуждался перед лицом святой церкви, но на смертном одре отрёкся от своих измышлений, в такой же и я, заблуждаясь в прошлом, позже осознал греховность пребывания своего в лоне ереси.
Первый инквизитор. Как ты полагаешь, брат Аллен Савойский, куда попадают души грешников после смерти?
Аллен. В ад, святой инквизитор.
Первый инквизитор. Как ты полагаешь, брат Аллен Савойский, всемилостив ли Наш Господь, и не склонен ли Он прощать при должном заступничестве всякого грешника?
Аллен. Всемилостив. Склонен.
Третий инквизитор. Записано.
Первый инквизитор. Полагаешь ли ты заступничество за всякую грешную душу обязанностью всякого служителя святой католической церкви?
Аллен. Всякую, раскаявшуюся в своих прегрешениях.
Второй инквизитор. Вы уклонились от точного ответа, брат Аллен.
Аллен. Не думаю, что так, святой отец.
Третий инквизитор. Стало быть, не всякую.
Первый инквизитор. С твоих слов выходит, что хотя все мы равны перед Богом, но кто-то равнее. Считаешь ли ты, что для Господа лучшим полагается отправлять грешников в ад, нежели принять их в объятия Свои молитвами святых и праведников?
Аллен. Я думаю, Господу это лучше знать, чем мне.
Второй инквизитор. Вы снова не даёте ответа.
Аллен. Я говорю лишь то, что думаю.
Третий инквизитор. Стало быть, Вы полагаете, что для Господа это всё одно, что бросить в ад, что принять в раю.
Первый инквизитор. Исходя из этого, я вижу, что Господь, Каковым ты Его видишь, вовсе не всемилостив, и ты солгал святому суду. Принимая во внимание известную всем праведность твою, лжесвидетельство твоё я расцениваю как полное безразличие к тому, попадают ли грешники в ад или нет. Принимая же к сведению твоё высказывание, что Господь Наш всемилостив, я, к прискорбию своему, убеждаюсь, что безразличие твоё происходит из того, что ты отрицаешь само существование ада, как и следует думать последователю учения папы Иоанна. Догматы этого учения, как ты ведаешь, преданы анафеме и признаны еретическими. Сим заключаю, что ты, Аллен Бретонский – есть еретик и клятвопреступник, ибо дважды при интронизации нового папы присягал ты на верность святой церкви и её святому учению.
Второй инквизитор. Вам, брат Аллен, предлагается отречься от своих ложных убеждений и допустить захоронение в стенах вашего монастыря останков кардинала Роже.
Аллен. Скорее я отрекусь от своей жизни, чем пойду на это.
Третий инквизитор. Подсудимый упорствует в своей ереси.
Первый инквизитор. Виновен и подлежит светскому суду для определения наказания.
Второй инквизитор. Виновен.
LXVIII
«... К слову, все девять согласившихся с решениями отца Аллена Савойского братьев были вскоре признаны виновными. Я, убоявшись за свою жизнь, и научаемый оправданными судом инквизиции голосовавшими против обоими Жаками, Шампанским и Ломбардским, а также братом Бартоломе, тогда воздержавшимся, на грех свой, сказался иудеем, и посему неподсудным церковному суду, отделавшись незначительным штрафом в пользу инквизиторов. Остальных же восемь приговорённых ждали суд светского сеньора графа Савойского и, судя по всему, смерть...».
LXIX
Граф Амадей Савойский. Итак, милостивые государи и прелаты, рассмотрев существо представленного моему вниманию сего двадцать седьмого января тысяча триста сорок седьмого года дела и не нашед в деяниях восьми подсудимых – а именно: аббата Аллена Савойского, братьев Жана де Тремуйля, Филипа Парейля, Тома де Томона, Поля Феррана и Барнава Фуке, подданных королевства Французского, а также Андреа ди Монферрато, Маттео ди Маласпина, Симона Салуццского, подданных императора Германского – вменяемой им вины, обнаружив надуманность производства дела святыми инквизиторами доминиканского ордена, а также понимая невозможность признания законности приговора инквизиции как обоими королями Франции, Филиппом и Эдуардом, так и императором германским Карлом, мы, Амадей, граф Савойский, постановляем: считать все восемь лиц невиновными и в полной мере оправданными. Сего третьего июня тысяча триста сорок седьмого года от Рождества Христова.
Доминиканский монах. Да будет известно всему честному собранию, что приговор светского сеньора папа ни сам, ни через подставных лиц оспаривать нигде и никогда не намерен. В то же время, их святейшество, располагая одной только духовной своею властью, опираясь на традицию и непогрешимость церкви, предаёт анафеме зачинщика ереси аббата Аллена Савойского, провозглашает его низложенным, а на всё аббатство до урегулирования спорных вопросов налагает интердикт.
Францисканский монах. Именем папы Климента VI временным настоятелем означенного монастыря провозглашается проявивший особую стойкость в противодействовании ереси брат Жак Шампанский, рукополагаемый их святейшеством непосредственно в сан епископа. Викарием его объявляется брат и соратник его Жак Ломбардский.
LXX
Она пишет из Люксембурга. Говорит, малыш толкается. Мой малыш. Или не мой? Во всяком случае, я как-то к нему причастен. Смешно. Можно быть причастным святых таин. А можно быть причастным ребёнку. Что есть причастность? Ассимиляция с неким бытием на правах образующего элемента. Со-Бытие. Событие. Одно из множества событий, складывающихся в человеческое время. Что есть человеческое время? Что есть время вообще? Время вообще – пустая система четвёртых пространственных однонаправленных координат, бесконечное множество равноудалённых равноправных точек. Человек волен избирать среди них отдельные, значимые точки, благодаря чему каждая лакуна наполняется определённым независимым от другой смыслом, приобретает свой объём, плотность, массу, скорость, ускорение, вес, энергию, светимость, теплопроводность и далее по списку... Огромные массы и энергии искривляют линию времени, сверхвысокие скорости время сжимают и замедляют. Легковесные, холодные, медленные участки время растягивают. Выходит, время человеческое неравномерно, не так уж равны друг другу различные промежутки в абсолютном измерении одинакового времени. Сказано, что время есть не более, чем четвёртое измерение пространства. Экстраполяция тут возможна. Массивные сооружения, вроде Эмпайр Стейт Билдинг, Днепрогэса, Великой Китайской стены, созданные усилием неукротимой воли человечества, искажают пространство вокруг себя, заполняют собою и – что характерно – вокруг себя пустоту абсолютного пространства. Выходит, что и пространство человеческое относительно и неравномерно. Как не согласиться с историком, что человеческая раса есть в глобальном смысле только великая геологическая сила. Дальше больше: время и пространство человеков имеют, как индуистский Вишну, несколько аватаров. Психофизиологическое время и пространство создаётся энергетическим полем одной личности и располагает такими единицами, как секунда – ибо секундами отмеряются удары сердца, минута и час – ибо ими удобнее всего измерять рабочее время, определять время сна и отдыха, время принятия пищи, неделя и месяц – ибо ими исчисляются менструальные и детородные процессы. В пространстве это сантиметр и метр. Социальное время создаётся энергией целой группы, класса, общества, цивилизации и располагает единицами года, десятилетия, полувека, километра, сотен и тысяч километров. Наконец, историческое время и пространство, длительное, плод термодинамики всего человечества на протяжении его истории, оперирует столетиями, тысячелетиями, эпохами, эрами, десятками и сотнями тысяч километров. Существуют минуты, когда чувствуешь себя пупом Земли, но нередки мгновения, в которые ты – не больше, чем пылинка. Пыль порождает горные страны. Небытие порождает сущее. Смерть порождает жизнь. Из хаоса обязательно восстанавливается порядок.
LXXI
Один из любовников Николая попал в наркологический диспансер. Кокаинист. Давно пора умереть, а за него всё борются. Странно. Удивительные существа эти родители. Не покидают своё чадо, даже если он педераст и нарик. Николай пьёт водку. У него хмурое выражение лица, тусклый озлобленный взгляд, правая рука дрожит. Левой он пишет картину. Я наблюдаю.
- Магдалина и другие женщины омывают тело Христа перед погребением. – поясняет Николай.
- Занимательный сюжет.
- Как ты думаешь, ты ведь религиозен, о чём он?
- Кто? Христос?
- Хм. Идиот! Омовение Христа перед...
- Обыкновенный погребальный обряд. Ничего особенного.
- И всё?! А мне видится, что это обряд издевательства, или, как это сказать... фарисейства. Мёртвому ведь всё равно омоют его или нет.
- Ага... – отвечаю задумчиво. – Пусть мёртвые хоронят своих покойников, а Я Бог живых...
- Сейчас придумал? – Николай опрокидывает в глотку очередную стопку «Столичной».
- Библия.
- Вот именно!
LXXII
В моей комнате только я, старый фотоальбом, бутыль Мартини Асти, коробка кубинских сигар, “Rain Dogs” Тома Уэйтса и торшер с бежевым абажуром. Каким несимпатичным ребёнком я был. А это кто? Мой брат. Моряк. Кто, кто, а уж он точно не гордится мною. Вот и отец. Умер, когда мне не исполнилось и двенадцати. Он в молодости, это вылитый я сейчас. Только натурал. Впрочем, в их время такого понятия, наверное, не было. Мать. Теперь старая женщина, живущая на пенсию по возрасту и хлеб с маргарином. Созваниваемся в дни её и моего рождения и, кажется, в Новый Год. Не виделись уже года три или четыре. Я мало об этом сожалею. Я избрал свой путь. Играет “Union Square”. Отставляю альбом. Закуриваю... Мне снова пять лет. Родители оставили меня на рынке. Просто забыли. Протолкались в автобус и уехали. Я один. Слёзы капают с неестественно длинных для мальчика ресниц. Я – смышлёный некрасивый ребёнок, не выговаривающий твёрдый «р» и «ш», путающий «м» с «н», могу объяснить, кто я и где живу. Но кто будет слушать? Кому интересно провожать чужого выродка до дому? Песня закончилась. Я докурил. Глоток Асти. Спать.
LXXIII
Снова крупная сделка. С Ольгердом договариваться много проще и приятнее, чем с Гедимином. Откуда эти пафосные имена? Несчастные литовцы! Только и поминают те короткие сто лет, когда их великое княжество было действительно великим. Как-то спросил у Ольгерда, есть ли у него братья. «Конечно, есть, - ответил он. – двое». «Как их зовут?». «Миндовг и Кейстут». Я даже не рассмеялся; напротив, мне отчего-то стало грустно. Вспомнил Грюнвальдскую битву. Унию в Городло. «Как Вы находите брак князя Ягайла с королевной Ядвигой», - вдруг спросил я, дивясь собственной глупости. «Напрасный брак. Линия Витовта была более патриотична». «Спасибо», – зачем-то поблагодарил я.
LXXIV
Ещё одно воспоминание из детства. Опустевший городской сад. Ранняя осень. Собирается дождь. Я держу отца за руку, другою он держит моего двоюродного брата. Навстречу нам женщина. О чём-то заговаривает с отцом. Они знакомы, кажется, неплохо. Говорят долго. Перемигиваются. В городе своего детства отец не бывал уже лет десять. Я тоже тут впервые. Женщина, блондинка, среднего возраста, с добродушной улыбкой и чуть прищуренными кокетливыми глазками ласкает мне слух своим отрывистым южным говором. Она прекрасна, думаю я. Они с отцом прощаются. Просят передать приветы тем-то и тем-то. Она уходит. Начинается ливень. Мы стоим на месте и долго смотрим в кленовую даль, сокрывшую её силуэт...
LXXV
Не припомню, когда это я начал любить закат. В особенности поздним летом и ранней осенью. На обрыве, над узким руслом протекающей сквозь лес реки. Жёлтый, оранжевый, багрово-красный, кровавый – закат завораживает. Случайная кошка бежит по траве. Ветер шелестит в поникших ивах и стройных ольхах. На другом берегу в полутьме некто купается. День всё дальше. Печаль всё светлее...
LXXVI
Встретил её в аэропорту. Живот теперь более чем заметен. Глупое желание его погладить. Она, как обычно, где-то далеко от реальности. Что есть реальность как не совокупность глупых желаний? Стою истуканом. Она обращает на меня внимание. Я забираю у неё чемоданы. Почему вся эта ситуация кажется мне переплетением несвязностей и ошибок? Быть может, сам я – ошибка? Нет, я – голубой.