По-бельгийски, или приключения русской речи

Егор Червяцов
1
Сколько мы слышали о судьбах русской эмиграции, о её волнах, о жизни наших соотечественников, так называемых «русскоязычных» (поскольку действительную национальность порою установить затруднительно), за рубежом? Казалось бы предостаточно. Но, присмотрись мы внимательнее, то всё оказывается ровным счётом не так. В особенности, когда дело касается современности. Вы скажете, что за вздор, мы всё знаем о нынешней русской эмиграции. А вот и нет, отвечу я Вам. Да, Марью Владимировну Романову или Петра Петровича Шереметева с их характерным французским прононсом мы имели удовольствие (сомнительное, на мой взгляд) наблюдать довольно часто. Но кто наш «простой» соотечественник, оказавшийся так или иначе за пределами страны, кто этот пресловутый «экономический мигрант», кто посмел бежать из нашей, современной, демократической России и променять её на «берег турецкий»? Естественно, критик в данном случае остаётся в рамках рассудка, и просит читателя не воспринимать поставленный вопрос слишком всерьёз. Однако ответ на этот вопрос видится мне достаточно важным.
Для того, чтобы обозначить актуальность поставленной проблемы, позволю себе маленький экскурс в собственную биографию.
Я часто вспоминаю те четыре месяца (теперь они кажутся мне секундами, хотя тогда казались вечностью), что я провёл, работая в сфере общественного питания США. Это было в 2006 году. Скажем так, несмотря на то, что у власти в Америке тогда находились республиканцы, при которых эта страна традиционно переживает экономически неблагополучные периоды (ввиду особо повышенного внимания администрации к внешнеполитическим проблемам), я проводил это время достаточно весело. Учитывая тот факт, что я был несколько моложе, чем теперь, я усердно и не без удовольствия развлекал себя купанием в океане, обедами в дорогих ресторанах, вечерними попойками и бильярдом в компании соседей, посещением развлекательных парков и лицезрением сочных мужских тел в непосредственной близости от себя. Во многом всё, что там было, уже стало делом прошлого. В настоящее время я являюсь совершенно непьющим, некурящим, умудрённым житейским опытом и достаточно небогатым и скромным молодым человеком, который вот уже более двух лет не вступает в половые отношения с мужчинами и уже три года не выбирается за пределы собственной страны (поездка в Беларусь в 2009 году – не в счёт). По истечении трёх лет и, что называется, в новых исторических условиях, можно поглядеть на прошлое трезво.
Помню, как в августе 2006 года я стонал от ужаса, что мне предстоит прожить в Штатах ещё полтора месяца, и свою радость от звонков домой в Казань, и, как поцеловал родную российскую землю, спустившись с трапа самолёта в Шереметьево-2. Помню едкое, ехидное, прямо – злобное стихотворение о Вашингтоне (городе), написанное в начале сентября (следует обратить на это внимание, обычно люди не пишут гадостей непосредственно сразу после дня своего рождения). Помню, как жаждал слышать всюду только русскую речь, как озлоблялся, получая в ответ на мой «Do you speak Russian?» холодное «No». Тоска по родной речи, по русскому слову, вероятно, была сильнейшим из всех аспектов ностальгии по временно покинутой Родине. Вспоминается, как в ответ на вопрос моего товарища-поляка о том, не собираюсь ли я, по его примеру, остаться в Америке и строить таким образом свою жизнь, я поглядел на него взглядом серийного убийцы на беззащитную жертву. Думаю, он простил мне, что я оставил его вопрос без ответа. Припоминается также та кислая мина, которую я состроил другому своему товарищу, уже русскому откуда-то из Западной Сибири (кажется, из Кургана), во время его вдохновенного рассказа о мечтах о жизни в Чикаго.
Итак, когда не знаешь, с кем говорить, когда нет возможности хотя бы в слове (живом слове, а не в тупом understanding Льва Николаевича или Фёдора Михайловича) почувствовать себя русским, тогда и начинаешь писать. Феномен русского письма за границей настолько интересен, что, случайно наткнувшись на несколько незамысловатых заметок одной нашей эмигрировавшей соотечественницы, я довольно скоро проникся их духом и решил: критическая статья об этих записках и будет моей первой потугой в литературной критике и вторым опытом в прозаическом жанре. Будучи христианином, знаю, что судить буду себе же в осуждение, а потому заранее прошу прощения у всех заинтересованных лиц.
Как читатель уже понимает, главным действующим лицом здесь всё-таки не должен быть я. Что ж, я представляю Вашему вниманию автора, девушку, по всей видимости, в недавнем прошлом выехавшую из России на постоянное жительство в славный бельгийский город Антверпен. Как зовут её, я не могу сказать, да это и не важно, коли автор не пожелал раскрыть своего имени и фамилии. Но я имею возможность сообщить, как сама она называет себя в электронных текстах, размещённых на этом сайте прозы. Её имя – Рус Бел. Возможно, она Вам знакома. Вполне вероятно, что Вы любите её или же являетесь её родственником, а, быть может, что и почитаете её талант. Пусть так. Я же не знаю её, а потому сообщаю себе дар беспристрастности, ибо буду судить только текст, исходя из собственного субъективного разумения и предвзятого отношения к автору. Дело в том, что я ненавижу заграницу. В любых её проявлениях. Это мой грех, и за него я сгорю в аду.
2
Первое, что разместила на своей страничке прекрасная (я на это надеюсь, хотя не видел фотографии) дама Рус Бел, это заметки «о чужих людях и странах». Показательно здесь уже само название, поскольку эти записи касаются всего лишь двух городов – немецкого (вернее, германского) Кёльна и бельгийского (точнее, фламандского) Гента. Занимателен сей факт потому, что для автора Родиной в историческом понимании является, как видно из текстов, Россия, хотя в то же время она обрела и новую Родину – Бельгию. Мне мыслится так, что в душе самой девушки мятутся две тенденции. С одной стороны, она считает, что пишет о «чужих людях и странах» вместе (и Гент, и Кёльн), если памятовать о том, что Родина – это Россия. С другой стороны, она пишет о «чужих людях» (Гент, там тоже бельгийцы) и «чужих странах» (Кёльн), если Родина – это Бельгия.
Начинается всё с того, что автор и Димка поехали посетить Кёльн. Читатель спросит меня, что за Димка?! Дело в том, что я и сам не ведаю. Но судя по употребляемой форме имени Дмитрий и по тому, что уже в первом предложении первой заметки этот человек упоминается, мы можем заключить, что это русский парень, причём, возможно, возлюбленный нашей рассказчицы. А любить, товарищи, это, право, восхитительно, даже, если Вы в Бельгии.
Вообще довольно интересно, как в Европе всё устроено. Ранним субботним утром они, видите ли, собрались прогуляться в ближайший от них германский город, дабы сменить бельгийский холод и серость на нечто новое. К слову, такое описание типично европейское. Наш человек не едет из Москвы в Суздаль субботним утречком только по этой причине. В Суздале тоже серо и холодно. В субботу утром наш человек спит, но впрочем, это уже не критика, а этнография.
Далее, меня ещё более, как ныне выражаются, «улыбнуло» описание «полёта» на «фиатике» (замечу, это не я ласкаю словами железку) по «широким серым автобанам» среди скучных полей, сменяемых иногда станциями, заводами, трубами и прочей техногенной всячиной (видимо, весёлой, по мнению автора). Говоря словами кота Бегемота из последнего фильма о Мастере и Маргарите, я был «в восхищении» от таких описаний. Что делается с европейцами, с Европой, спросил я себя? Неужели небоскрёб может стать для человека, воспитанного в нашей культуре, чем-то более дорогим и милым сердцу, нежели шелест пшеничных колосьев, зимняя буря, старый просёлок или тихая гладь лесного озера?! Нет, я не желаю позиционировать себя в качестве новоявленного миру Фета или Есенина или пытаться напомнить кому-то, как «волнуется желтеющая нива», но Шпенглер определённо в чём-то был прав. Что же касается умилительной фразы о тётеньке в «джипиеске», которая благосклонно помогала (чего там помогать в Западной Европе?!) путникам с направлением, то она, безусловно, угнетает. Вот ещё одна явная примета «загнивающего капитализма»: тётенька живая вряд ли вызовет такую бурю доброжелательства, на какую способна тетёнька из таинственной «джипиески» (поясняю: мне известно, что такое GPS-навигатор).
Далее, анализируя следующие строки девушки, я хотел бы немного остановиться на её творческой композиции. Она, безусловно, отсутствует. Вы только глядите: «На границе серые тучи расступились, и мы въехали в ясную солнечную Германию». В аннотации к данному очерку было написано «репортаж», я видел это своими глазами, однако мне представляется это детской литературой или фэнтези.
Ещё больше удручает в нашей зарубежной односельчанке неграмотное написание некоторых слов, отсутствие в некоторых местах знаков пунктуации и полное стилистическое бредообразие. Нет, упаси меня Господь мыслить что-либо против употребления таких выражений, как «кристмас маркет», поскольку на Западе русский язык обретает особый вид. Но разве требуется после этого через запятую пояснять, что это рождественский рынок? Ну а выражение о том, что «Кёльнский собор был настолько большим, что не влезал в объектив фотокамеры» можно было бы сравнить с классическим «коза закричала нечеловеческим голосом». Далее, что касается лексических оборотов, то музыка из органа не может «внутри наполнять» собор, она может его просто наполнять. Потом, что это за орган, висевший по левой стене?! А, что если некто, прочитав сей опус, невзначай встанет к органу «не тем боком»?! Потом, прости меня Господи, ну разве можно так говорить: «нарядный с наряженной ёлкой»? Это же тавтология.
Наибольшей ценностью в репортаже «Кёльн», конечно, обладает описание предрождественного настроения в Кёльне, атмосферы рынка, праздника, катка, неплохо переданы автором и характерные для всего этого запахами и вкусами. Вместе с тем и эта часть изобилует фальшью, банальностями, тавтологией, оксюморонами и просто акыновскими «описаниями видов». Общее впечатление от этого очерка осталось следующим: речь, увы, посредственная, словарный запас бедный, художественности в сочинении практически вовсе нет, скупость и технократизм личностной идеологии. Славно лишь то, что барышня ещё не успела забыть родного языка. Возможно, я идеалист, но европейскую цивилизацию ждёт скорый и бесславный крах.
Я было написал всё это, но тут возник «Гент», а это уже нечто другое. Крайне рекомендую прочитать, поскольку это довольно хорошо (не буду лгать, что талантливо) написано. Первые шесть предложений просто влюбляют в этот тихий, скромный, уютный, старый городок, по которому так приятно гулять, что ты можешь и не заметить, что прошёл по нему уже несколько километров. Выгодно дополняет текстовое описание фотографическая иллюстрация. Но дальше идёт просто цирк, а именно: описание забав с гусями. Мало того, что оно было бы близко, пожалуй, только Бенни Хиллу или Мистеру Бину с их «элитарным» юмором, но и написано с точки зрения русского языка и русской поэтики крайне омерзительно. А от таких оборотов, как «парки походят на смешанный лес [так как] деревья разных пород», «интересные ягоды», «парк нам знаменит», «часто обитают», «возвращались, и видим», «знают чутким носом» и тому подобное, просто коробило душу. Об общем культурном уровне автора свидетельствуют, пожалуй, вот такие высказывания: «Кривые дома по краям канала являются очень старыми постройками, каждый со своим значением, а для нас, просто, красный, кривой, худой…», «старина здесь очень важна для жителей, они стараются сохранить как можно больше мест и построек, напоминающие иные эпохи. Серость и паутина, как мне показалось, характерны для Гента». Это довольно приятно, что автор не стесняется признать свою культурологическую глупость, возможно, это даже добавляет пикантности девушке. Как подсказывают мои товарищи, особенно это добавляет блондинкам.
3
Конечно, единой концепции, идеи, сюжетной линии ни в том, ни в другом репортаже мы не увидим, хотя тексты, безусловно, уникальны. Читая их, как не согласиться с Соломоном в том, что «познание умножает скорбь»?! Печальнее же всего то, что «наше» является в нас столь слабым и непрочным, что мы либо давно уже утратили его, либо быстро утрачиваем его, сталкиваясь с древней и развитой западноевропейской культурой. При этом мы, к сожалению, перестаём быть русскими, не становясь голландцами. Мы никто. Манкурты, Иваны, не помнящие своего родства...