Луна в Водолее. Глава 7

Памяти друга - художника Стуканова Леонида Александровича.


АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ ЗВЕЗДА ФОМАЛЬГАУТ.


- 7 -    
               
    
Под боком у проснувшегося на утренней заре Льва Ивановича спала Татьяна. В своём первозданном виде: ни лифчик, ни трусики, ни ночнушка – ничто не мешало астрологу осязать её пахнущую нежностью и любовью плоть. Восхитительные, почти забытые им ощущения: Мария Сергеевна уже шесть лет спала отдельно от мужа, для исполнения «супружеского долга» являясь в длинной холщовой сорочке и только в темноте. Что вначале её воцерковления жутко злило Окаёмова, в значительной мере спровоцировав достопамятное объяснение с отцом Никодимом, а впоследствии, когда страсти несколько улеглись, отравило сердце Льва Ивановича печалью и сожалениями: эх, Машка! Любил, люблю – и? Рыжик – доколе? Разве не чувствуешь – как стареем? Как, считая грехом и подавляя собственные плотские желания, ты, тем самым – медленно, но верно! – убиваешь мои? Да нет – много хуже! Не только плотские желания – в конце концов, сколько ещё этого самого пресловутого «либидо» за мной «зарезервировала» природа? – нет, Машенька, ты во мне убиваешь творческое мужское начало! Так-то вот, моя богобоязненная голубка! 
    
Конечно, Солнце в Близнецах в третьем доме предполагает изрядную дозу непостоянства и легкомыслия – правда, на уровне мировосприятия: делая интересным многое (историю, философию, этнографию, космологию, религиоведение, психологию и т. д., и т. п.) и мешая сосредоточиться на чём-то одном, постепенно добираясь до скрытой сути заинтересовавшего явления или объекта. Однако, в отличие от интеллектуальной разбросанности, в привязанностях и чувствах, имея Венеру и Марс в Тельце, Лев Иванович был постоянен – даже до некоторого упрямства: умом понимая, что отношения с женой непоправимо нарушились, он никак не мог изгнать из сердца сложившийся в первые годы брака, лучезарный Машенькин образ. Да, в общем-то, и не хотел – мучительно надеясь на чудо: на возрождение испепелённой, по его мнению, Машенькиной души. 
    
Так что пробуждение рядом с чужой обнажённой женщиной ни в коем случае не являлось ординарным для Окаёмова – даже в молодости, когда подобные казусы с ним хоть и редко, но всё же происходили. Конечно, не сказать, что, обнаружив под боком голую Танечку, астролог устыдился своего легкомыслия: близости ведь искал не он – женщина.
    
В ночь после спектакля, очарованная восторженной окаёмовской оценкой сыгранной ею роли и разочарованная недостаточным, по мнению Татьяны, вниманием астролога к ней как к женщине, артистка, постелив себе на диванчике, погасила свет и попробовала притвориться спящей – где там! Тонкие и умные комплименты Льва Ивановича продолжали звучать в ушах, так что, полежав в одиночестве минут пятнадцать, женщина накинула на себя халат и вышла на кухню – в конце концов, сегодня астролог не пьян и не имеет никакого морального права быть неотёсанным бесчувственным бревном! И действительно, едва артистка успела закурить, как в комнате заскрипела кровать и через несколько секунд Окаёмов присоединился к ней.
    
- Не помешаю, Танечка? А то, знаешь, не спится…               
    
- Нет, Лёвушка, конечно, не помешаешь, у меня самой – сна ни в одном глазу. Может, нам малость – того? Ну – как снотворное? Граммов по сто пятьдесят?               
    
Астролог, не задумываясь, отказался.
    
- Нет, Танечка, мне не стоит. Ты, конечно, прими, не стесняйся, а я, с твоего позволения – пива.               
    
К сожалению, «Жигулёвского» в Великореченске не водилось, и, возвращаясь из театра, Лев Иванович купил по пути пять бутылок местного «Золотистого» – некрепкого и недорогого. Однако Танечка не любила пиво и, стесняясь в одиночестве пить водку, предложила астрологу компромиссное решение:
    
- И правильно, Лёвушка, ну её к чёрту! Эту заразу! Давай – шампанского? Сладенького – «Советского»? Вообще-то, я хотела завтра, после Лёшиной выставки, но завтра – само собой. Завтра – это завтра, а сегодня – сегодня.               
    
Шампанского, тем более сладкого, Окаёмову тоже не хотелось, но подобное привередничанье женщина наверняка посчитала бы «московским снобизмом», и, дабы не обидеть Танечку, астрологу пришлось согласиться.
    
- Шампанского, говоришь, искусительница? А на закуску – яблочко? Ну, которое с Древа Познания?               
    
- Обязательно, Лёвушка! Ведь каждая женщина – Ева. Хотя бы немножечко. И, значит – не может, не искушать. Яблочком… или чем-нибудь ещё…               
    
Разговор становился слегка двусмысленным; нет, не сказать, чтобы Льву Ивановичу это претило: скупость, конкретность, сухость последних нескольких лет общения с Машенькой даже самый ничтожный трёп делали привлекательным для Окаёмова – лишь бы в словах собеседника слышались искренние, живые нотки.   
    
- Вот, вот… вас, понимаешь, Змий, а вы уже – нас… мужиков-недоумков…               
    
- Ага, Лёвушка! Чтобы лишить вас рая! В котором Еве наверняка была скукотища – жуть! Вот и завела для разнообразия шашни со Змием. А Адам, конечно, приревновал. Ну, и Господь, естественно, возмутился этим любовным треугольником – дескать, не потерплю такого безобразия под моим крылышком. Вон, стало быть, из рая. А ты говоришь – яблочки… Ладно, Лёвушка, открывай.               
    
С этими словами Татьяна Негода достала из холодильника бутылку шампанского и протянула её астрологу. Окаёмов снял проволочную узду и осторожно – чтобы без взрыва, пены и мокроты – извлёк пластиковую пробку. Игристое вино, рассерженно пошипев в бокалах, скоро угомонилось и лишь поднимающимися со дна пузырьками газа продолжало напоминать о своём строптивом нраве.
    
- А вообще – ничего, - отпив пару глотков, сдержанно одобрил астролог, - бражка – вполне на уровне.               
    
- Ну, Лев, ты и ехидина! - кокетливо огрызнулась Татьяна. - Не лев, понимаешь, а…               
   
Женщина замялась, подыскивая необидное сравнение, и Окаёмов договорил за неё:
    
- …старый облезлый пёс! Правильно, Танечка! Так мне и надо! Чтобы не задавался. А то, можно подумать – купаюсь в шампанском… А если серьёзно – не мой напиток. Особенно – сладкое. Сухое – туда-сюда, да и то – по праздникам. А вообще я предпочитаю чего-нибудь покрепче, или, опохмеляясь, пиво. Да и вообще – в жару. Холодное «Жигулёвское» – вещь! Но сегодня – сейчас – конечно. Шампанское – это ты хорошо придумала. Твоё здоровье, Танечка – будем!               
    
Чокнулись. Выпили. Татьяна – смакуя. Окаёмов – почти равнодушно: как газировку. Впрочем, нет – не совсем. Мысль о коварстве Зелёного Змия, постоянно присутствуя в каком-то из уголков сознания, мешала астрологу с должным пренебрежением отнестись к этому, с позволенья сказать, шампанскому: чёрт! Не загудеть бы по новой! Особенно – если у Танечки в холодильнике есть ещё бутылка… нет! Эту разопьём – и баста! Как бы ни искушал Зелёный Мерзавец! Тем более – что и завтра! На вернисаже, хочешь не хочешь, а не отделаешься парой рюмок! Нет – только пиво! Эту уж, так и быть, допьём и – спать. Баиньки, Лев Иванович, баиньки…
    
Однако «баиньки» получилось далеко не сразу – разговор, по воле артистки ставший уже не двусмысленным, а более чем откровенным, всё-таки не побуждал Окаёмова к соответствующим действиям, и когда астролог, пожелав женщине спокойной ночи, вознамерился оставить её в одиночестве, возмущённая столь вопиющей бесчувственностью, Татьяна Негода решительно взяла инициативу в свои руки:
    
- Лёвушка – какого чёрта?! Тебе всё-таки не пятнадцать, а пятьдесят: мог бы не ставить женщину в неловкое положение! Ведь наверняка – догадался! И всё равно! Разыгрываешь из себя монаха! Да нет, даже не монаха, а вообще – не знаю кого! Какого-то инопланетного монстра! Ну, вчера – понятно, а сегодня?! Лёг, встал, опять собираешься улечься – и всё один! А кровать, между прочим, двуспальная! Только не говори про жену – знаю! Не всё, конечно, однако – достаточно! Ой, Лёвушка, миленький, за Марью Сергеевну меня дуру прости, погорячилась, но всё остальное… Нет, Лёвушка, правда, мы ведь давно не дети… К сожалению или к счастью – не знаю…               
    
- …к сожалению, Танечка, к моему глубокому сожалению. Уже, понимаешь, полтинник, а ничего ещё толком не сделано. И если бы можно было начать сначала… Ты, конечно, другое дело. Во-первых, артистка – и очень талантливая – а во-вторых: девчонка! И у тебя всё ещё впереди. - Приведённой в замешательство редкой для «порядочной» женщины откровенностью Татьяны, Окаёмов обрадовался нечаянно предоставленной ею возможностью перевести разговор в «философскую» плоскость. - Вообще – завидую. Разумеется – по-хорошему. Тебе, Алексею – всем. Артистам, поэтам, художникам – тем, кто реализовался в жизни. Не зарыл, так сказать, данного Богом таланта.
    
- Нашёл, Лёвушка, чему завидовать! Нищенское существование, интриги, подсиживания, ненависть к коллегам-соперникам… А когда в кои-то веки судьба сведёт тебя с умным интересным мужчиной, - Танечка упрямо вела свою линию, не обращая внимания на противоречивость и непоследовательность выводов, - одни разговоры, и только! Под водочку, под шампанское – умный «интеллигентский» трёп! Пустой и холодный…               
    
Поняв, что ему не уйти от прямого ответа и вопиющей невежливостью не желая огорчать симпатичную женщину, Лев Иванович начал издалека:
    
- Годы, Танечка, годы… да и с Марией Сергеевной… э-э – чего уж! Опять-таки – алкоголь… так что, Танечка, понимаешь…               
    
- Понимаю, Лёвушка, всё понимаю! - прервав неловко выговаривающуюся у Окаёмова фразу, молодая женщина пришла на помощь стареющему мужчине. - Для тебя, может быть, я и девчонка, но – зря! Ты меня Лёвушка, представляешь такой стервой! Глупой, развратной сукой! Да – не ангел, но… всё понимаю, Лёвушка! Вообще-то, конечно… когда говорят: постель – имеют в виду всё остальное. Этого я не учла – прости… нет, Лёвушка… ладно, не буду врать… всё остальное – тоже… если получится – я очень даже не против… но чтобы считать тебя Казановой – нет… о, Боже! Какая я всё же дура! Брякаю – не подумав! Прости ради Бога, Лёвушка! Я, понимаешь, просто… ну, как бы это сказать…               
    
Перед Татьяной стояла нелёгкая задача: не задев мужской гордости Окаёмова, дать понять астрологу, что, особенно не рассчитывая на сексуальные подвиги с его стороны, она, тем не менее, желает улечься с ним в одну постель, а там – будь что будет. Как говорится, что даст Бог. И мудрая женщина успешно справилась с этой трудной задачей. Лев Иванович её понял и, в общем-то, не обиделся.
    
- Ладно, Танечка, не договаривай… у-у, хитрющая девчонка! А вообще – спасибо! Так сказать, снизошла к моим сединам… ладно, прости, Танечка.               
    
Попросив прощения, расчувствовавшийся Окаёмов запечатал свой рот долгим поцелуем, которым приник к Танечкиным губам. Поцелуем, скорее, отеческим – хотя… разомкнув объятия, Лев Иванович легонько шлёпнул артистку по мягкому месту и приказал ей, как маленькой непослушной девочке, ласково-строгим голосом:
    
- А теперь, озорница, баиньки! И мне, и тебе – пора. А то, неровён час, опять наклюкаемся. Так что… только, Танечка, я, знаешь, сплю без пижамы…               
    
- И я, Лёвушка, тоже, понимаешь ли – без всего! - радостно отозвалась просиявшая женщина.               
    
Как и опасался Лев Иванович, ничего у него в эту ночь в постели не получилось – несмотря на Танечкины умелые ласки. Казалось, они моги бы воспламенить и мёртвого – увы. Даже в молодости алкоголь и эрекция были для Окаёмова почти несовместимы, сейчас же астролог, наслаждаясь прикосновениями обнажённого женского тела, уже и не досадовал: стареем – да… Нет, отвечая на ласки, он, как мужчина не вовсе дремучий, указательным и средним пальцами правой руки подарил-таки пылкой Танечке жалкое подобие оргазма – и тут же провалился в беспробудный глубокий сон: чёрт побери! Разве не за этим он пригласил артистку в постель? Ну, чтобы им бы слаще спалось в объятиях друг друга? В мистическом соединении наготы и нежности? Младенческим безгреховным сном…
    
Занавешенное полупрозрачной шторой окно выходило строго на восток, волшебные утренние лучи скользили по потолку, опускались по стенам, удивительным образом одухотворяя лицо спящей женщины – Окаёмов боялся пошевельнуться: не спугнуть, не потревожить, не разбудить! Пусть длится и длится это обыкновенное чудо: утренний сон рыжеволосой женщины.
    
(Вообще-то, в отличие от Машеньки – не натурально рыжей; вообще-то – крашеной, но для астролога сейчас это не имело значения: наполненные светом золотистые волосы сейчас его попросту завораживали – «остановись мгновенье»!)
    
Естественно, время останавливаться не желало, на потолок вспрыгнул первый солнечный зайчик – Окаёмову вдруг страшно захотелось пить. И курить. Но с этими желаниями он, чтобы не разбудить Татьяну, мог бы бороться долго, однако мучительная потребность опорожнить мочевой пузырь оказалась неодолимой – пришлось осторожно встать. Кажется – удачно: артистка не пошевелилась.
    
Завернувшись в халат, Окаёмов зашёл сначала в совмещённую с унитазом ванную, а оттуда, справив нужду, проследовал на кухню. Сигарета и бутылка холодного «Золотистого» окончательно вернули астрологу ощущение реальности, и, затягиваясь дымом и прихлёбывая из горлышка, он задался вопросом о том, как ему быть сейчас. Конечно, больше всего хотелось вернуться к Танечке – но?.. укладываясь рядом с ней, он наверняка разбудит артистку?.. а жалко – ведь она так безмятежно спит!.. разумеется, можно лечь на кушетке, однако… рядом с очаровательной обнажённой женщиной – ох, до чего же хочется! Прямо-таки смертельно хочется! НО…
    
Это последнее большущее «НО» мешало астрологу принять желанное решение – именно (и только!) оно, а вовсе не надуманные заботы о Танечкином безгреховном сне: ах, как бы её бедненькую не разбудить? Как же! Хочешь, зараза, представить себя прямо-таки ангелом во плоти? Мол, одно неловкое движение и не выспавшаяся артистка проснётся? Ну, да, ну, конечно, проснётся – и? Обидится, что ты своей медвежьей неловкостью её разбудил? Ага! Уж чему-чему – только не этому! Не прикидывайся, Окаёмов, идиотом! Сомневаешься, не уверен в своих силах – а кровь-то кипит?! Сердце бьётся по-молодому! В то время, как поджилки трясутся по-стариковски – а? Ну да, на вчерашнюю ночь ты индульгенцию, так сказать, получил – а сегодня? Если опять оконфузишься? Ведь сегодня уже не сошлёшься на происки Зелёного Змия – а?!
    
И всё-таки желание близости оказалось сильнее этих, в общем-то, резонных опасений: обонять, осязать и видеть прекрасное обнажённое тело – да ради этого он согласен на всё! На неловкость, конфуз, даже – на стыд и позор! Эх, Марья Сергеевна, Марья Сергеевна! Что называется – довела! Своего, стареющего телом, но душой ещё молодого мужа! До того довела, что, игнорировав необратимость времени, он согласен выставить себя на посмеяние! На унижение – в серых Танечкиных глазах! Эх, Машенька, эх, постоянно кающаяся, с упоением истязающая и себя, и мужа голубка!
    
Однако – какого чёрта?! Загодя предаёшься вселенской скорби? Кыш, господин Окаёмов, в койку! Ладно уж, ещё одну сигарету и без проволочек – кыш! Ведь Танечка, соблазняя тебя вчера, знала на что идёт – не правда ли? 
    
Танечка, действительно, знала и – когда Лев Иванович возвратился в комнату – уже не спала. Лежала, повернувшись лицом к двери, кокетливо освободив из-под простыни красивые в меру полные груди и призывно посвёркивая огромными серо-голубыми глазищами. На появление астролога женщина отреагировала лишь одним, произнесённым врастяжку словом: Лё-ё-вушка. 
    
И всё совершилось само собой: развернувшийся халат упал к ногам Окаёмова, простыня, за ненадобностью, оказалась отброшенной – безмятежная нагота артистки притянула астролога с невероятной (прямо-таки – первобытной!) силой. И то, чего вкрадчивые ласки женщины не смогли сделать вчера, сегодня произошло самым естественным образом: окаёмовская плоть восстала. Да ещё как! Словно Льву Ивановичу было сейчас не пятьдесят, а тридцать! Словно чудодейственный эликсир молодости пробежал по его непослушным жилам!
    
Восторги, оргазмы – нет, недостаточно! – экстазы в прямом значении этого слова (то есть, выходы из своих бренных тел) ознаменовали соитие астролога и артистки. Выходы из себя и слияния – пусть на мгновенья! – с вечностью. С космическим женско-мужским началом. А возможно, и глубже: с тем, обнимающим Космос, Хаосом, где Единое ещё не разделено на женское и мужское. Где рождаются звёзды и ангелы, где беспрерывно Творит Господь. 
    
Лев Иванович умирал. Или перерождался – что было для него равноценно: по щекам, как двумя днями раньше у гроба друга, катились крупные слёзы, сознание фиксировало отражающихся в Танечкиных глазах смеющихся купидонов – тысячами певучих стрел пронзающих их трепещущие тела. Слияние, растворение, обновление – «жизнь будущего века» сейчас для Окаёмова являлась не чаянием, не надеждой и упованием, а уже состоявшейся действительностью. До того – состоявшейся, что вместить эту действительность мог только сон: и сон приблизился, и овладел астрологом. (Женщиной – тоже.) Сон, переместивший сознание Льва Ивановича в пространство столь высокого измерения, что по пробуждении Окаёмов даже и не пытался понять – какого: ни к чему подобному ему прежде не приходилось приближаться и на миллиард световых лет! Сияние, беспредельность, радостное понимание и себя, и мира! Завершённость, осмысленность, полнота – словом, то, по чему так тоскует наша душа в земной, отъединённой от Бога, жизни.
    
И после этого удивительного сна новые ласки и новые – уже земные – соития. Страстные, опустошающие до дна и тела, и души – но уже без привкуса звёздной пыли и звуков ангельских песнопений. Скорее – с утробными вскрикиваниями и стонами содрогающейся Матери-Земли. Ласки и соития, после которых пятидесятилетний астролог почувствовал, что сейчас он действительно может умереть уже не мистически, а вполне естественно – из-за остановившегося от блаженства сердца. Почувствовал – и за это был благодарен Танечке. Да умереть таким образом – не предел ли мечтаний стареющего мужчины? У которого полноценные сексуальные отношения с женой последний раз случились шесть лет назад! Причём, как это только что убедительно доказала артистка – не по его вине. Умереть, уснуть из благодарности к Танечке… ничего себе – благодарность?! Не говоря о неизбежных из-за твоей скоропостижной смерти многих житейских неприятностях – хочешь её огорчить по-свински? Оставив наедине с холодеющим трупом? Нет, сволочь, живи! Целуй, обнимай, ласкай! Это прекрасное, это женское, это нагое тело! И Окаёмов бережно гладил, трепетно целовал и обливал слезами сияющую умиротворённую Танечку.
    
(Позже, когда они пили кофе, астролог не мог не задаться вопросом: с какой, собственно, стати? Молодая, красивая, наверняка не испытывающая недостатка в любовниках, женщина до такой степени – в сущности, затащив в постель! – стремилась к близости с ним? Из любопытства? Возможно, но… не в такой же мере? Влюбившись? А вот это, господин Окаёмов, вздор! Ты, понимаешь, не кинозвезда, да и она не школьница. Хотя… не реализованная любовь к Алексею Гневицкому… а что – разве Танечка не могла перенести на тебя те чувства, которые она испытывала к другу? Что-то уж больно сложно… попахивает дешёвым психоанализом… Фрейд, так сказать, в интерпретации сочинительниц бульварных романов. Нет, настоящие – не сочинённые – женщины иррациональнее… и мудрее, и проще… например, зная о твоих отношениях с Марией Сергеевной, разве не могла Танечка попросту пожалеть тебя? Заодно – самоутвердившись за счёт твоей праведницы-жены? Опять «философствуешь» – да? Уже пятьдесят, господин Окаёмов – стыдно! Будь благодарен, влюбляйся, дари цветы, но – ради Бога! – не пытайся лезть в душу с куцей рациональной логикой! Тем более – в женскую! «Астропсихолог» – блин!)
    
- Лё-ё-вушка, - после случившейся любовной бури придя в себя и вновь просмаковав звук «ё» в имени астролога, заговорила Татьяна, - дурачок ты мой ненаглядный. Хочешь верь, хочешь не верь, а глаз я на тебя положила ещё в прошлом году – ну, осенью, в алексеевой мастерской. Когда ты мне поцеловал руку. И смешно, знаешь – еле держишься на ногах, а стараешься быть галантным – и трогательно: будто мы в девятнадцатом веке. А потом ты ещё декламировал стихи. В основном – Блока. По-моему, очень хорошо читал. Хотя и по пьянке. А может – именно по этому. А трезвый, Лёвушка? Ты, интересно, как? Читаешь? Ту же, например, «Незнакомку» – сможешь?               
    
- Что, озорница, прямо в постели? Голыми?               
    
Попробовал отшутиться Окаёмов, но Танечка от него не отступала:   
    
- Ага! Непременно – голыми! Вуали, траурные перья – к чёрту! Блок в современной интерпретации. Когда и зрители, и артисты – все голые! У-у, негодный мальчишка! Залюблю, зацелую, съем!               
    
Произнеся это, Татьяна, как бешеная,  от головы до ног оцеловала всё Окаёмовское тело и, утомлённая этим последним порывом страсти, продолжила вполне буднично:
    
- Кофе, Лёвушка, – как? Сварить?               
    
Окаёмов, поблагодарив, согласился, и, накинув халаты, любовники переместились на кухню. И здесь, болтая с Танечкой и потягивая крепкий кофе, после недолгого приступа «самоедства» Лев Иванович пришёл к достаточно здравому выводу: не лезть в женскую душу. Ему сейчас с Танечкой хорошо – и ладно. А чем она руководствовалась… ему-то какое дело? Сказала, что ещё прошлой осенью положила глаз – и достаточно! Или… или, Лев Иванович, ты собираешься влюбиться всерьёз? А может – уже влюбился? В девчонку, которая моложе тебя на шестнадцать лет? Мог бы и постыдиться своих седин! А в перспективе? Если даже у вас и сладится? Оставишь Машу, женишься на Татьяне… можешь взять на себя такую ответственность? Ну да, ну, конечно – секс… и какой ещё… будто бы с Машей – в первые брачные годы… вот ты и обрадовался – да? Вообразил себя молодым человеком?.. ну, ну, господин Окаёмов… ладно! Кончай эту умственную фигню! Кажется, Танечка тебя о чём-то просит?    
    
Артистка – действительно: напоив Льва Ивановича кофе, повторила свою просьбу, чтобы он почитал ей стихи. Хотя бы – одну «Незнакомку».
    
- Ну, Танечка, ты и даёшь! Чтобы я астролог – тебе артистке? По  трезвому читал Блока? Да ещё – «Незнакомку»? Зачитанную, наверно, до дыр на её вуали! Нет, когда в постели – понятно! Там я, знаешь, готов приветствовать такие милые извращения, но чтобы – на кухне? Не выпив предварительно хотя бы стакана водки? По-моему, Танечка, это верх неприличия! Даже не эксгибиционизм, а что-то сродни детской порнографии!               
    
- Ну, понесло Лёвушку! Что ехидина – ладно! Уже догадалась! Но чтобы такая изобретательная ехидина?! Это же надо! Начав с «Незнакомки», до такого договориться! У-у, негодный мальчишка! А если серьёзно… наверно, Лёвушка, я должна у тебя попросить прощения. Действительно – пристала как банный лист… к одному, понимаешь, месту. Хотя… мне ведь – правда! Очень понравилось в прошлом году! Артисты, обыкновенно, стихи читают плохо. Наверное потому, что пытаются их сыграть… входят в образ – и всё такое… издержки профессии. Хорошо, как правило, читают поэты, но только – каждый свои стихи. А поскольку большинство классиков, к сожалению, поумирало, то услышать в хорошем исполнении того же Блока – большая редкость. А у тебя, Лёвушка – да: тогда получилось здорово! Ну вот, я и подумала…               
    
- Льстишь, Танечка, понимаю, но всё равно – приятно. Сейчас расчувствуюсь, как та ворона, воздуха наберу и каркну. Вот только… сыра во рту у меня почему-то нет?               
    
- Ой, Лёвушка, заболталась – прости! Тебе, правда – бутерброд с сыром? Или минут пять потерпишь и я сжарю яичницу с колбасой?               
    
- Разумеется, Танечка, потерплю – про сыр я так, к слову… И, если тебе не трудно, чаю бы крепкого – а?               
    
После завтрака Лев Иванович вызвался помочь Татьяне с мытьём посуды, но женщина прогнала его из кухни, взамен попросив составить её гороскоп.
    
(…нет, нет, Лёвушка, о том, что меня ждёт – пытать не буду! Ты мне расскажи о свойствах характера, о душевных особенностях, о делах сердечных, словом – о чём сочтёшь возможным! Я женщина хоть и любопытная, но обещаю: не стану из тебя вымучивать ничего лишнего!) 
    
- Только, Танечка, год своего рождения – скажи, как на исповеди. Не проболтаюсь – гарантия.               
    
- А я, Лёвушка, ни от кого не скрываю. 10 апреля 1963 года.               
    
- А время рождения? Мама тебе, случайно, не говорила? И место – в Великореченске или где-то ещё?               
    
- Утром. От шести до семи часов. Не в Великореченске, Лёвушка, нет – в Львове. Западная хохлушка – бендеровка, так сказать. А вообще: мама – полька. То-то, наверное, так сдружилась с Алексеем… нет, к сожалению, не так…
    
Это «не так» выговорилось у Танечки с настолько искренним сожалением, что у Окаёмова отпали все сомнения: да, только не реализовавшаяся любовь к Алексею Гневицкому заставила молодую женщину обратить столь пристальное внимание на него самого, пожилого астролога – увы, элементарный бессознательный «перенос». Или – «замещение»? Впрочем, один чёрт: ему, Окаёмову, так и так ничего не светит. А то, понимаешь ли, размечтался… Ладно, старый хрен, составляй гороскопы, рассчитывай транзиты и не мечтай о юных артисточках! И будь вечно благодарен Танечке – хоть на одну ночь, но она тебе возвратила молодость! 
    
Артистка осталась на кухне готовить обед, - позже, Лёвушка, будет некогда, - и «изгнанный» Окаёмов, пожалев об отсутствующем компьютере, засел за таблицы: где, чёрт побери, находится этот «самостийный» Львов? С собой у Льва Ивановича была только вырванная в начале его астрологической деятельности из какого-то популярного издания карта-схема часовых поясов Советского Союза, и хотя Львов на ней значился, однако определиться с его широтой и долготой представлялось сомнительной задачей. А по сему, немножечко поколдовав над картой, Окаёмов почти интуитивно «поместил» столицу Западной Украины в район пятидесятого градуса северной широты и тридцатого – восточной долготы. (Конечно – плюс-минус: однако астролог понадеялся, что в его расчётах минус на минус дадут плюс – в любом случае, погрешность из-за неточности времени рождения значительно перекроет все географические несообразности. А в Москве – утешился Лев Иванович – можно и уточнить. Разумеется, если возникнет такая необходимость.)
    
Рассчитав дома и соответствующие времени рождения фактические местоположения планет, астролог построил карту: а поскольку у Танечки, кроме циркуля и линейки, нашлись цветные фломастеры и лист хорошей рисовальной бумаги, то гороскоп получился на загляденье – хоть вставляй в рамку и вешай на стену! В чём, по мнению Окаёмова, и заключалась его основная ценность – ибо давать рекомендации сложившейся тридцатипятилетней женщине… нашедшей своё признание актрисе… разве что – в отношении партнёрства?.. так как не только мужа, но и постоянного возлюбленного у Танечки, видимо, нет… а, собственно, почему?.. что по этому поводу могут поведать «звёзды»?..
    
… так, так… восходит Овен. Марс, его управитель, во Льве в пятом доме – практически не аспектирован… кстати, для актрисы – почти идеальное положение… Солнце в Овне в первом доме – н-да! Танечка у нас, можно сказать, трижды Овен… а вообще – соответствует… энергична, импульсивна, смела, порывиста – всё желает «здесь и сейчас»… меня, старого дурака, спровоцировала, получается, не случайно… а с другими мужчинами?.. надо полагать, что – также… понравился – в койку! Не задумываясь о последствиях… длительному партнёрству – это как?.. способствует?.. вероятно – не слишком… н-да! Не легко Татьяне… притом, что, по большому счёту, она способна быть верной до самопожертвования – за мужем пойдёт не только в Сибирь, но и на плаху… и вряд ли кто – в том числе и она сама! – догадывается об этом… и любить тоже: Танечка может до самозабвения! До самоотрицания! Управитель десцендента – Венера – дважды экзальтированна: по знаку и дому – конечно, если он не чересчур ошибается со временем рождения… Итак: верность до самопожертвования, любовь до самозабвения – но… вспышками, импульсами – неровно! Особенно – в физическом отношении… нырнув в чью-нибудь постель, она это не посчитает за измену своему возлюбленному… за грех, за серьёзный проступок – да, но – не за измену… а посему не станет чересчур стараться скрывать свои случайные связи… что, разумеется, мало кому из мужиков понравится… а тебе, Окаёмов – лично? Естественно, не теперь – теперь, с Марией Сергеевной хлебнув, что называется, полной ложкой, такой как Танечка ты, не задумываясь, всё простишь! – нет, лет восемь тому назад? Если бы, допустим, твоя Машенька тогда стала посматривать не в сторону Церкви, а своими зелёными глазками кокетливо постреливать по сторонам?..
    
Отвлекшись от Татьяниного гороскопа, Окаёмов вдруг вспомнил вчерашний шутливый разговор с артисткой и её подругами, - ох, уж эти девчонки! Никакого сладу! - и поспешил на кухню.
    
- Танечка, когда ты меня разыгрывала? Вчера, сказавшись «Весами», или сегодня, называя якобы точную дату своего рождения?               
    
- А что, Лёвушка, разве твои звёзды меня разоблачить не могут? - прикрутив газ под небольшой громко булькающей кастрюлькой, женщина обернулась к астрологу. Называя день и время своего рождения, она, конечно, забыла о вчерашнем розыгрыше, однако, не смутившись ни на мгновение, не стала занимать оборону, а сразу же перешла в атаку. - Ведь Овен и Весы – такие разные знаки, а ты меня знаешь уже три дня… а ещё астролог!               
    
- Что, Танечка, меня переехидничать вздумала? Воображаешь, что если ты непоседливая, нетерпеливая, импульсивная, резкая, то я ещё вчера должен был догадаться о твоей «овенской» сущности?               
    
- А как же иначе, Лёвушка? Ведь сейчас все знают, что Весы – это спокойствие, мир, гармония.               
    
- Вот именно, Танечка – все! Начитавшись разной псевдоастрологической белиберды! Лермонтов, Цветаева, Есенин – три наших великих поэта – все «Весы», и у всех характер был, мягко сказать, не сахар. Почитай любые – не сусальные – их биографии. А ты говоришь:  мир, гармония… Так значит, негодницы, вы меня разыграть пытались вчера? А сегодня, Танечка – а?               
    
- Нет, Лёвушка, сегодня я – как на духу. Это мы – вчера. И самое смешное – не сговариваясь! Как-то само собой – все разом про всех соврали!
    
- Одно слово – девчонки! Да ещё – эмансипированные. Ремня бы вам всем хорошего. - Добродушно проворчал астролог.               
    
- Не знаю, как всем, а мне бы, наверное, не помешало, задумчиво подхватила Татьяна, - нет, Лев, ты, правда, не сердишься? А то вчера… действительно – по-дурацки вышло!               
    
- Ради Бога! Неужели, Танечка, я похож на злопамятного зануду? Который из-за невинного розыгрыша способен два дня сердиться? Нет, конечно! Даже если бы ты соврала сегодня, и я бы этот час просидел над гороскопом вымышленной женщины – так сказать, фантома – всё равно бы всерьёз не рассердился.               
    
- Ладно, Лёвушка, ловлю на слове. В следующий раз постараюсь разыграть тебя поинтереснее. Чем-нибудь особенно бесполезным занять часика эдак на два, три.               
    
- А я тебя – ремешком за это! Как маленькую проказницу-девчонку!             
    
- Договорились, Лёвушка!               
    
Вернувшись в комнату, Окаёмов вновь занялся Татьяниным гороскопом. Однако, прежде чем продолжить анализ, астролог, слегка выбитый из колеи женскими шуточками, решил окончательно определиться с асцендентом. Даже если предположить, что интервал времени рождения – от шести до семи утра – Татьянина мама запомнила более-менее точно, то всё равно существовала вероятность его попадания или в конец Рыб, или в начало Тельца. Да плюс неясность с географическим положением Львова – особенно, с его долготой… Лев Иванович чувствовал себя обязанным хотя бы бегло прикинуть возможность того, что восходят Рыбы или Телец. Однако, минут пятнадцать потратив на рассмотрение этих вариантов, астролог от них отказался: и в Рыбах, и в Тельце у Танечки находились личностные планеты, и попади асцендент в какой-нибудь из этих знаков – у женщины очень заметно проявились бы соответствующие свойства. Нет, восходит именно Овен, причём – до двадцатого градуса: ибо окажись Солнце Татьяны в двенадцатом доме, это наложило бы зримую печать на внешние проявления её характера. А посему, в первом приближении, Окаёмов согласился считать соответствующим действительности асцендент в двенадцатом градусе Овна – и, стало быть, весь гороскоп в целом – в конце концов ему доводилось довольствоваться куда худшими ректификациями.               
    
Определившись с асцендентом, астролог возвратился к Танечкиной Венере, оставив «на закуску» неаспектированный Марс – ввиду его важности для понимания личности артистки и в то же время отсутствия традиционных аспектов, необходимо было построить карты гармоник, а связываться с требующими большого внимания, нудными арифметическими вычислениями избалованный компьютером Окаёмов решительно не хотел: успеется, не горит.
    
«Поколдовав» над гороскопом ещё около часа, Лев Иванович не смог добавить ничего принципиально нового к тому, что ему открылось вначале: да, основная Танечкина трудность в отношениях с интимно близкими партнёрами – её мимолётные увлечения. Которые она почти не умеет, да и, по правде, не очень стремится скрывать – ожидая, что, наказав, возлюбленный её простит. Как там обстоят дела с наказаниями – неясно, а вот с прощениями, вероятно, плохо: тридцать пять лет – и ни мужа, ни постоянного любовника. При огромной потребности не только любить и быть любимой, но и иметь семью – Луна в седьмом доме. Бедная Танечка! Ведь если позволять ей время от времени маленькие шалости на стороне – идеальная жена! Видящая партнёра сквозь розовые очки – кроме Луны в седьмом доме также Нептун – искренняя, преданная, самозабвенно любящая! За мужа готовая и в огонь, и в воду! И как только дураки-мужики до сих пор не оценили всех этих качеств?      
    
- Лёвушка, ну и как? Что тебе рассказали звёзды? Или – пока не ясно? - открыв дверь, с порога начала говорить управившаяся с приготовлением обеда артистка. - Ой, какая прелесть! – продолжила она, подойдя к столу и разглядев окаёмовское творение. Вот он, значит, мой гороскоп… спасибо, Лёвушка! Это вот Овен, это Телец – Близнецы, Рак, Лев… а это, Лёвушка?               
    
- Это – Дева. Дай-ка я тебе, Танечка, изображу все знаки. И все планеты. Чтобы было понятно – где что стоит.               
    
- Только, Лёвушка, не на этом листе! Здесь всё так красиво – жаль портить!
    
Окаёмов взял чистый лист и в две колонки начертал на нём знаки Зодиака с соответствующими названиями, а также десять основных планет и Лунные узлы.
    
Между тем, Танечка продолжала выражать своё восхищение немудрёной окаёмовской графикой:   
    
- И синее, и красное, и зелёное! А в книжках или в газетах – когда печатают – сплошная серость! Я тебя, Лёвушка, за это сейчас зацелую!               
    
И, пожалуй, несмотря на не совсем подходящее время, зацеловала бы, но раздался входной звонок – Ольга и Михаил. Уже основательно выпивший – с бутылкой водки в руке – заговоривший прямо с порога:
    
- Киянкой, гады – теперь точно! Мы с утра втроём всю Лёхину мастерскую обыскали от пола до потолка! До каждого закуточка! Ну – если вчера что-то пропустили. Нет ни хрена нигде! Так что, Лев, если не передумал – в милиции так и скажи. Я бы и сам с тобой поехал – да мне сегодня туда нельзя: заметут суки! Но, конечно, если ты завтра…               
    
- Завтра, Миша, суббота. А сегодня – вряд ли. - Спохватившись, что, зачарованный Танечкой, он совершенно забыл о намерении нанять частного детектива, ответил астролог. - Теперь – в понедельник. Чую, мне у вас придётся немножечко задержаться.               
    
- Правильно, Лев! – воскликнул обрадованный Михаил. - Только – не у Татьяны! Давай – ко мне в мастерскую! Помянем Алексея как следует – без баб!               
    
- Я тебе дам! - рассердилась Танечка. - Будешь Лёвушку спаивать – на порог не пущу!               
    
А Ольга действительно дала Мишке увесистый подзатыльник и вцепилась в его густые рыжие патлы:
    
- Горе ты моё луковое – просохни сначала! В пять открытие Алексеевой выставки, а ты погляди на себя – чучело чучелом!               
    
Привыкший к подобным выходкам Ольги, Михаил не обиделся, а высвободив волосы из цепких пальчиков женщины, с пьяной покорностью обратился к астрологу:
    
- Вот они, Лев, плоды эмансипации! Скоро бабы вообще – из нас мужиков станут верёвки вить! Если уже не вьют!
    
- Вьют, Миша, вьют, - с иронией подхватил Окаёмов, - и, между прочим, уже давно. Начиная с Евы.               
    
- А как же иначе, Лёвушка? - шутливо вмешалась Татьяна. - Вам мужикам дай волю – поспиваетесь через одного! А которые не сопьётесь – одичаете. Зарастёте грязью, станете на четвереньки. Нет, без женского глаза мужчина хуже ребёнка! Оля – скажи?               
    
- А и говорить-то, Танечка, нечего – погляди на Мишку! У-у, злыдень! Смотри у меня, попробуй только наклюкаться до пяти часов! Веник об твой тощий хребет до прутика обломаю!               
    
- Не-е, Лёва, ты только послушай… - Михаил попробовал воззвать к мужской солидарности, но Танечка не позволила ему закончить свои, очерняющие прекрасную половину человеческого рода, клеветнические измышления.               
    
- Обломает, Мишенька, будь спокоен! Оля, конечно, не Валентина, но уж с тобой-то пьяным как-нибудь справится – можешь не сомневаться! Так что, давай сюда свою водку – я её пока поставлю в морозильник, а за обедом – по рюмочке. Ну, может, по две.               
    
Ольга стала отнекиваться от приглашения к обеду, но артистка решительно потащила её на кухню.
    
- Вздор, Олечка! Уже почти два часа, в пять открытие – где вы ещё поедите? А Мишке – необходимо горячего. Да и вообще: от меня – прямо на выставку. А то ведь не довезёшь своего «благоверного» – даже если тебе не жалко веника.               
    
Не найдя поддержки у Окаёмова, Михаил сдался:
    
- Ладно, бабы, ваша взяла. Вот тебе, Татьяна, бутылка – распоряжайся. По рюмочке – или как… вконец затюкали! А вообще-то – правильно! Ведь я, сволочь, точно не удержусь! А на открытии у Лёхи – надо обязательно… быть если и не совсем как стёклышко, то хотя бы – на ногах! Да и «соображалка» чтобы работала – сказать чего-то. Ну, и язык, конечно…               
    
За обедом Окаёмов выпил две рюмки, уже не опасаясь происков Зелёного Змия – Танечкины ласки его опоили так, что алкоголь сейчас был совершенно нечувствителен для астролога. И в оставшиеся до открытия выставки два часа Лев Иванович надумал сходить на переговорный пункт: сообщить о задержке в родную «сводническую» контору и, если удастся, соединиться с Машей – записка запиской, но коль скоро он намеревается остаться в Великореченске чуть ли не на неделю…
    
Оказывается Михаил, по словам Ольги, выпил с утра не меньше бутылки, и две, ему разрешённые, рюмки оказались сильнейшим снотворным – и правильно! Пусть часика полтора поспит! Лев Иванович помог женщинам переместить вырубившегося художника на кушетку и, пообещав вернуться к четырём, вышел на улицу. По пути к отделению междугородней связи Окаёмов обменял стодолларовую купюру на российские рубли – местным детективам для начала за глаза хватит пятисот долларов – и, не подумав, купил несколько красных роз: это следовало сделать по дороге домой, но молодая женщина настолько владела мыслями и сердцем немолодого мужчины… словом, да здравствуют розы!
    
Предупредив в своей конторе, что в Москве он будет не раньше следующего понедельника, Лев Иванович на удивление легко связался с банком, в котором работала жена. Сообщив ей о возможной задержке и узнав от Марии Сергеевне о её желании сменить место работы, Окаёмов дал женщине необходимое согласие, правда, энергично выругавшись про себя: чёрт! этот отец Никодим – этот разбойник в рясе! – теперь без остатка овладеет Машенькиной душой? Не даст ей покоя даже и на работе? Православная, видите ли, гимназия – знаем мы эти поповские штучки! 

               
* * *               
    
С удивлением обнаружив по голосу, что её муж совершенно трезв, Мария Сергеевна сначала не придала никакого значения сообщению о его возможной задержке в Великореченске: слава Богу! Она может уже сегодня сказать отцу Никодиму о согласии Льва Ивановича на её переход в православную гимназию! С лёгким сердцем и чистой совестью! Вот что значит – преодолеть соблазн! А Лукавый-то как изгалялся – а? И – посрамлён! Да и как ещё! И, главное, кем? Её маловером мужем! Который, вопреки не только клеветническим наветам Врага, но даже и силе объективно сложившихся – для Лёвушки извинительных – обстоятельств, не загудел по черному на неделю! Нет! Позвонил ей уже на второй день после похорон! Трезвый – стало быть, беспокоится – а? Конечно, на девятый день он не удержится, но разве можно за это на Льва сердиться? Всё-таки, погиб лучший друг – так неожиданно, так трагически! А Лёвушка, тем не менее – уже сегодня! Нашёл в себе силы прийти на переговорный пункт! И разговаривать с ней совершенно трезвым голосом… нет! Всё-таки к мужу она порой бывает ужасно несправедлива! Прав, прав отец Никодим! Женщине без мужского начала – гиблое дело! Своеволие, строптивость, гордыня – шагу ступить не может, чтобы не согрешить! Впрочем, прав не только отец Никодим… этот кошмарный психиатр Извеков – тоже по-своему прав… чего уж! Те два года, когда её Лев ничего, считай, не зарабатывал, ей, по совести, были всласть… оставили самые что ни на есть приятные воспоминания… действительно – быть главной… Боже, прости мне этот ужасный грех! Который чуть было не привёл в сети Врага! Страшно подумать, но ещё бы немножечко – и? Обманула бы своего духовника? Пусть не на исповеди, но – всё равно! Между тем, как её Лев Иванович – помнит, заботится, чтобы не беспокоилась, звонит на второй день после похорон… говорит, что хоть и остановился в мастерской у Юрия, но пьёт очень умеренно… и ведь действительно – так! Голос-то совершенно трезвый… а у Валентины – правда! – ему было неудобно… после такого-то прогноза… нет, астрология всё-таки дьявольская наука! В этом она права. Но и отец Никодим – тоже прав. Кто она такая, чтобы корить мужа астрологией? Всего лишь женщина – скудельный сосуд греха… А её любимого, к сожалению, так тяжко заблуждающегося Лёвушку Господь обязательно наставит на верный путь. Сам. Без её нотаций… Ох, поскорее бы!      
    
Приятно вдохновлённая телефонным разговором с мужем, Мария Сергеевна, вернувшись с работы, сразу позвонила отцу Никодиму: да, Лев согласен, ей только уволиться, рекомендации из банка будут самые положительные, и она наконец-то сможет направить свой труд на богоугодное дело. Конечно, если в епархии утвердят её кандидатуру.
    
Заверив женщину, что с епархией проблем не будет, священник, подвергшийся накануне жесточайшему бесовскому искушению, посоветовал Марии Сергеевне чуть-чуть подумать: разница в зарплате очень существенна – как бы его духовная дочь после не пожалела. Ведь – не дай Бог, не заладится! – обратно в банк её вряд ли возьмут?
    
(В понедельник, предлагая Марии Сергеевне работу в православной гимназии, отец Никодим не испытывал никаких сомнений – с её экзальтированной религиозностью, ей там самое место! Однако исповедь, по необходимости перешедшая во врачебную консультацию, и связанная с этим вчерашняя кошмарная атака Врага очень насторожили священника: а пойдёт ли такой переход женщине на пользу? Не говоря о материальных потерях, смена окружения и обстановки – другие люди, другие разговоры – как это отразится на крайне лабильной психике Марии Сергеевны? Конечно, православная гимназия – не монастырь, и всё-таки?.. То её муж – антиклерикал, скептик, ехидина! – то дурацкие сны и наконец (извольте!) Лукавый… При первом посещении прикинувшийся защитником догматов Церкви, а вчера – вообще! – соратником Бога. И ведь, как ни крути, а началось всё с Марии Сергеевны… и ведь вряд ли её теперь отговоришь… может быть – сама передумает?..)
    
Разумеется, Мария Сергеевна не передумала – однако очень расстроилась: выходит, отец Никодим ей не доверяет? Предложив ещё раз всё взвесить, прежде чем принимать окончательное решение – сомневается в её способностях? Почему? Ведь в понедельник, предлагая ей эту работу, он нисколько не сомневался… Или? Её дела – действительно – из рук вон плохи? Ведь не зря же священник направил её к знакомому психиатру? Конечно, как брать на работу сумасшедшую? Да ещё – бухгалтером: на материально ответственную должность… о, Господи!
    
И сказал-то отец Никодим всего ничего – напомнив о потере в зарплате, предложил подумать до понедельника, и только – а вот, подишь ты! Его духовную дочь будто окатили ушатом холодной воды – сложились намокшие крылья. В миг улетучилась радость от разговора с мужем: что толку в Лёвушкином согласии, если сомневается отец Никодим. Или – психиатр Извеков? О, Господи!
    
Звонок священнику, который, по мысли Марии Сергеевны, должен был принести ей радость, напротив – наполнил душу ядовитыми сомнениями. Женщина чего-то немного съела, выпила чашку полуостывшего чая, затворилась в своей комнате и долго молилась: Владычица Матерь Божия, заступись, утешь, вразуми! Исцели от душевной скорби Твою многогрешную рабу! Оборони от Лукавого и направь на спасение ея смятенныя мысли!
    
Однако Дева Мария отвернулась от Марии Сергеевны – во всяком случае, голос, услышанный женщиной, не мог принадлежать Богоматери: более всего он смахивал на голос психиатра Извекова – с добавлением противных дребезжаще-мекающих оттенков.
    
«А всё, Мария, твоя гордыня! В которой ты не хочешь сознаться даже сама себе! Только не говори, что – нет! Я, знаешь ли, не отец Никодим – Меня не обманешь! Ах, священнику ни разу не соврала? Полно, Мария! А о своей тайной – самочинно на себя наложенной! – епитимье ты ему рассказывала? О какой ещё епитимье? Брось, Мария! Не притворяйся девочкой-несмышлёнышем! О той, Мария, той самой – помнишь? Ах, тогда ты не знала такого слова? Была не только не воцерковлённой, но даже и не крещёной? Тем хуже! Льва-то своего тогда – за что? Не удержал от аборта? Но ведь и не подталкивал – вспомни, Мария? Будучи далеко не девочкой, решение ты приняла сама! И ведь если бы не случившееся бесплодие, сознайся, давным-давно забыла бы об этом злосчастном аборте! Родила бы и бесповоротно забыла о младенце убитом в чреве! Скажешь, Мария, Лев виноват и в этом? Что? В этом не виноват? А тогда, извини за выражение, какого чёрта?! Ах, и тогда и после – вплоть до воцерковления – ты оставалась по-прежнему пылкой с мужем? Врёшь, Мария! Охлаждение началось тогда! И епитимья – хотя этого слова ты и правда тогда не знала – была наложена уже в то время! А ночнушка, погашенный свет – вся твоя искусственная фригидность! – следствие. И следствие не твоего грехоненавистничества, нет – греха! Который ты до сих пор скрываешь от отца Никодима! Как же, за убитого во чреве младенца я должна страдать до конца своих дней! Нет – какова гордыня?! Ведь отец Никодим (а значит, Бог!) давно тебя разрешил от этого тяжкого греха – так ведь нет! Бабское упрямство сильнее! Я так решила – стало быть, так и будет! Мария, Мария, а ведь Лев тебя скоро бросит! Думаешь в Великореченске он зря решил задержаться более, чем на неделю? Думаешь, там у него никого нет? Опять-таки, на второй день после похорон друга – а уже трезвый… однако – не торопится возвращаться в Москву… а ведь здесь у него работа…»
    
О, как безошибочно Враг определяет наши болевые точки! Как уверенно, никогда не промахиваясь, умеет в них попадать! Невыносимой болью вымучивая из сердца всё спрятанное, казалось бы, надёжно и навсегда!
    
Действительно – хоть Мария Сергеевна и гнала от себя такие сомнения – не психиатр Извеков первый посеял в её душе тревогу из-за возможного окончательного отчуждения мужа и его ухода к юной сопернице. (А что, при нынешних Лёвушкиных заработках, если не двадцатилетнюю, то уж тридцатилетнюю-то постоянную любовницу он может себе позволить! Или – не дай Бог! – жену?) Но тогда почему, опасаясь этого, Мария Сергеевна, вопреки советам отца Никодима, год от года становилась всё холоднее в интимных отношениях с мужем? Пряча всё глубже в сердце страх из-за возможного крушения их брака? Неужели – действительно! – одно только бабское упрямство? Я страдаю – и ты страдай! Или – всё-таки! – глубже? То, что открыл женщине психиатр Извеков? Её бессознательное стремление быть главной? Не нашедшая реализации «воля к власти»? Ведь – чего уж! – желание всякой женщины иметь ребёнка питается не одним лишь инстинктом материнства, но и (у одной в меньшей, у другой в больше степени) потребностью в доминировании. Над детьми, а через детей – над мужем!
    
(О, Господи! И как Ты порой ухитряешься на таком навозе выращивать цветы сострадания, альтруизма, бескорыстной любви к ближнему, высоких духовных поисков? Пядь за пядью отвоёвывая у Врага пространство людских, заражённых звериным началом, душ?)
    
Если бы не блеющие «козлиные» нотки в звучащем в голове Марии Сергеевны голосе психиатра Извекова, она бы не сразу догадалась о происхождении этого голоса. Очень уж высказываемые им опасения совпадали со скрытыми в глубине, собственными опасениями и собственным страхом женщины – однако противное дребезжание не оставляло сомнений: этот гнусавый голос принадлежит Врагу! К тому же, и психиатр Извеков, и отец Никодим, говоря Марии Сергеевне о возможном уходе мужа, не позволяли себе ядовитых намёков на якобы имеющуюся у Льва Ивановича любовницу, а этот Глумливец – сразу! Ловко зацепившись только за то, что астролог, против ожидания, позвонил из Великореченска совершенно трезвым, развернул перед женщиной такие наичернейшие картинки – жуть!
    
С другой стороны, возможно – к лучшему? Когда перспектива потери мужа замаячила перед Марией Сергеевной не как умозрительная абстракция, а в виде конкретной – из плоти и крови! – женщины, она уже не могла не задуматься всерьёз о последствиях своего беспардонного манкирования интимной стороной супружеской жизни. Задумалась. Да и как! Увы – ничего отрадного в голову Марии Сергеевне не приходило: благостные мечтания о постепенном изживании плотских похотей и – как это случалось во времена первых христиан! – их перерождении в чисто духовный союз рассыпались в прах перед тенью завлекающей Льва Ивановича земной полнокровной женщины. Молодой, красивой, ненавидимой, любострастной, грешной – святой! Так сказать, великореченской Афродитой!   
    
И более: сами эти мечтания вдруг показались Марии Сергеевне в их настоящем свете – как отражение её потребности страдать и причинять страдания. Потребности, если верить Фрейду, в той или иной степени существующей у каждого из нас, но проявляющейся у всех по-своему: у Марии Сергеевны – в виде неодолимого соблазна постоянно умерщвлять свою плоть, наслаждаясь вытекающими из этого физическими и нравственными мучениями. Хотя самой женщине казалось, что удовлетворение она получает вовсе не от страданий, а искупая свой давний грех – убийство не родившегося младенца. Впрочем, культивируемое Церковью чувство изначальной виновности, зачастую чревато куда опаснейшими извращениями: даже – до умерщвления чужой, не пожелавшей мириться с идеологическим насилием, плоти.
    
Слава Богу, Марии Сергеевне до подобных крайностей было, вроде бы, далеко – хотя…
    
Своими мерзкими измышлениями Лукавый настолько мешал молитве, что женщина попробовала прибегнуть к открытому ею во вторник средству – стоянию на горохе – не помогло! На этот раз её душа никуда не воспарила, а онемение и боль в коленках сделались вдруг приятными сами по себе – безотносительно к богоугодному умерщвлению грешной плоти: что, разумеется, никуда не годилось, и Мария Сергеевна прервала это благочестивое  упражнение – Господи! Не дай соблазниться Лёвушке какой-нибудь юной стервой! Охочей до чужих мужиков мерзавкой! Мечтающей выскочить замуж дрянью! Мой, Лёвушка, мой! Никому не отдам!   
    
Казалось бы – нелогично. Последние несколько лет Мария Сергеевна вела себя так, будто задалась целью добиться разрыва с мужем – но! Искать логику в человеческих поступках – не смешите кур, господа хорошие! Смешанные с желанием повелевать чувство вины и потребность в страдании – да это такой коктейль, от которого впору закружиться не обыкновенной женской головке, а голове не в пример более умудрённой – от корки до корки усвоившей содержимое нескольких немаленьких библиотек! И, стало быть, нет ничего удивительного в просьбе Марии Сергеевны, уберечь мужа от чар какой-нибудь гнусной великореченской соблазнительницы: ведь её стремление преобразовать плотскую связь с Лёвушкой в духовный союз, несомненно – Добро, а постельные происки неведомой интриганки, разумеется – Зло. А уж если этой мерзавке удастся разлучить её с мужем – то Зло Абсолютное.
    
Однако на Нечистого подобные доводы не производили должного впечатления, и он, выждав когда Мария Сергеевна, встав с молитвы, наведёт в квартире идеальную чистоту, принялся за своё:
    
«Бросит, Мария, бросит! Что тебе говорил психиатр Извеков – а? Что делает сильный, неагрессивный мужчина, когда «законная стерва» доводит его до ручки – уходит, Мария! Раньше или позже – но обязательно! Ах – любовь? Ну, да, ну, конечно… любовь палача к жертве! Волка к ягнёнку! Или ты воображаешь, что, заставляя мужа страдать вместе с тобой, пробуждаешь в нём со-страдание? Так сказать, повышаешь его нравственный уровень? Развиваешь в духовном плане? Брось, Мария! Нравственность и принуждение, насилие и духовность – несовместимы! Ваша Церковь постоянно талдычит о десяти Моисеевых заповедях как о чём-то жутко высоко моральном, не желая замечать, что это всего лишь краткий перечень статей из уголовного кодекса древних евреев! За нарушение большинства которых полагалась смертная казнь! Перечитай, Мария, «Второзаконие». А то, что они сформулированы поэтическим, присущим зачаточному правосознанию, языком – поверь Мне! – не говорит об их особенной духовности. В то время как единственную, действительно исполненную высшей духовностью, заповедь Христа – помнишь, «…да любите друг друга»? – все, называющие себя христианскими, церкви за две тысячи лет не смогли постичь даже в отрицательном смысле: ну, чтобы не причинять вреда ближнему… Хотя… здесь, наверное, Я не прав – ваше лукавство поистине безгранично! Декларировав абсолютный приоритет души над телом, вы – якобы для её спасения! – над телами ближних позволяете себе вытворять такое… Я, знаешь, не слабонервный, но как вспомню, какие лютые муки и казни одни «правильные» «христиане» с восторгом вменили себе в обязанность учинять над другими – «неправильными» – мороз по коже! Которой у Меня, правда, как у Существа чисто Духовного, нет… и хорошо, что нет! Не то бы ваши (во имя любви любящие залюбливать до смерти!) пастыри сто тысяч раз ухитрились бы с Меня – с живого! – её содрать. А каково самомнение?! Ничего не зная о душе, мечтаете её спасть умучиванием плоти? И ладно бы – только своей! Вот ты, например, Мария, почто так жестоко истязаешь своего Льва? Понимаю – нравится! Но неужели для реализации своих садистских наклонностей ты не могла найти более мягкие формы? Вспомни недавний сон? Ну, когда тебе привиделось, что ты своего Лёвушку наказываешь как озорника-мальчишку? С нежностью и любовью – а? А если бы не во сне – если бы наяву? Говоришь – не согласился бы?.. Не знаю, Мария, не знаю… Ах, о подобном желании тебе было бы стыдно даже и заикнуться мужу?.. Как же – любострастие, извращение… вот, вот, Мария! А притворяться бревном в постели тебе не стыдно? Это, по-твоему, не извращение?»
    
Дух Марии Сергеевны, не готовый к столь яростной атаке Врага,  изнемогал под бременем огульных обвинений, от Пречистой Девы не было поддержки, и женщина – в отчаянии, из последних сил! – смогла только перекреститься, да произнести классическую формулу искушаемых подобным образом христианских подвижников:
    
- Сатана, изыди!
    
«Ха, ха, ха, Мария! Отчураться вздумала? А плюнуть при этом в Меня забыла? И правильно! Не плюй, как говорится, в колодец. Что? В зловонную лужу? Нет, Мария, в кладезь тебе недоступной мудрости… Какой ещё мудрости? Ничего нового в сравнении с Лёвушкиными кощунствами и мерзостями психиатра Извекова Я тебе не сказал? А ты что же – ожидала от Меня Божественных откровений? Будучи – по суетности, чёрствости и душевной слепоте – совершенно невосприимчивой к этим откровениям! Уж если хочешь знать, твой Лев Иванович несравненно больше тебя готов к принятию Горнего Света! Вспомни, Мария: после злосчастного аборта кто тебя смог утешить? Возвратить тебе даже не радость жизни, а нечто гораздо большее – желание жить? И в Церковь – вспомни, Мария, вспомни! – кто, спрашивается, тебя привёл? К отцу Александру Меню… Ну да, конечно, откуда Лёвушке тогда было знать, что уже через несколько месяцев этот светоозарённый пастырь найдёт мученическую кончину от рук строителей царства Ваала… и ты угодишь под железное крылышко отца Никодима? Которого, между нами, к служению тоже – привела нечистая совесть… как, собственно, и Петра, и Павла… Как и тебя, Мария… к такому «воцерковлению», от которого твой Лев волком готов завыть! Да, в общем-то, и воет – про себя, ночами… что называется, отблагодарила мужа по полной программе! А туда же: ах, любострастие, извращение – грех… Нет, Мария, если бы было уже не поздно, Я бы обязательно дополнил «епитимью» доктора Извекова: велел бы тебе явиться к мужу не просто голенькой, а с «воспитательным» кожаным пояском в руке – ну, как это тебе приснилось. Уж не знаю, насколько бы Лев Иванович вдохновился такой идеей, но, думаю, поиграть с тобой в маленького непослушного мальчика согласился бы без особенных возражений. У него же Венера и Марс в Тельце – так что немного телесной боли от любимой женщины твой муж вполне бы мог воспринять как ласку… только, Мария, поздно! Ничего ты уже не поправишь! Никакими средствами – даже если, как в шутку тебе посоветовал психиатр Извеков, сама вложишь в Лёвушкину десницу пучок берёзовых розог и заголишь свои пышные телеса… поздно, Мария, поздно! Как, опять-таки справедливо, заметил доктор Извеков, никакая земная любовь не вечна. Особенно – когда без взаимности… или ты воображаешь, что продолжаешь любить мужа? Вздор, Мария! Любить – являясь ледышкой в супружескую постель? Это, знаешь ли, крайне тяжёлое извращение! Куда более тяжёлое, чем отказ от половой жизни вообще! Всего на шаг отстоящее от того людоедского восторга, с которым ваши муколюбивые пастыри ещё совсем недавно сжигали инакомыслящих! И это, Мария, ты смеешь называть любовью?! Извращённый эгоизм пополам с ревностью – любовью к мужу? Опомнись, женщина! И пока не поздно – смирись… Нет, если бы твой Лев Иванович не влюбился всерьёз – он продолжал бы маяться рядом с тобой… и состарился бы… и одряхлел, и… проклял тебя, сходя в могилу! За то, что, из любви к тебе, вторую половину жизни он – в лучшем случае! – жил наполовину. Отчаянный недостаток телесных ласк восполняя – по стариковски – дешёвым телевизионным «порно». Нет, нет, нет, Мария! Смирись и возрадуйся! Ибо твой Лев наконец-то обрёл любовь! Сластолюбивой, слабой, порочной – но, в отличие от тебя, Мария, – самозабвенно его полюбившей женщины. Полюбившей такого, как есть: маловера, скептика, выпивоху, ехидину, празднослова, астролога – со всеми его слабостями и недостатками. И, главное, не мечтающую – потакая своему дьявольскому властолюбию! – с ними бороться. И уж – конечно же! – нисколько не помышляющую о спасении его души. Стало быть, хвороста для сожжения не приготавливающую…»
    
Интеллектуальное бесчинство Врага произвело в голове Марии Сергеевны столь великое смятение, что не только её ум, но и воля и сердце затрепыхались в тенетах Лукавого. И лишь три слова удержавшейся в памяти покаянной молитвы, - Господи, спаси и помилуй! - не позволяли окончательно восторжествовать Нечистому. «Господи, спаси и помилуй!», - рвалось из пленённого сердца женщины. И, слыша этот, исполненный надежды и муки вопль, Враг отступал – к Марии Сергеевне постепенно возвращалась способность к суждениям и оценкам: да! Скрыв от отца Никодима самочинно наложенную на себя епитимью, она согрешила очень тяжело. А ведь, казалось бы: мой грех, и какими страданиями мне искупать его – только моё дело, ан, нет! Ни в чём нельзя на себя полагаться – Нечистый всегда на страже! Завлечёт, соблазнит, обманет! Всегда по-своему перетолкует чьи угодно слова и мысли! Спаси и помилуй, Господи!
    
Мария Сергеевна никогда не испытывала особенной тяги к отвлечённым религиозно-философским умствованиям, доверяясь в этом отношении «авторитетам» – то, будучи студенткой, истмат-диаматствующим монстрам от философии, то увлекательным бредовым идеям мужа, а последние несколько лет (исключительно!) душеспасительным наставлениям отца Никодима.
    
И, на пределе душевных сил молитвенным троесловием отразив изощрённую атаку Врага, женщина впала в прострацию: чем хуже – тем лучше! Кроме спасения души, ей на всё наплевать! А может – и на спасение души! Ведь всё равно, опираясь на свои силы, она не спасёт, а погубит душу! Имела глупость попробовать, наложила на себя тайную епитимью – и будьте любезны! Лукавый-то, ух, как уцепился! Сначала – соблазнив любострастными сновидениями; затем – клеветой на отца Никодима; а только что – вообще: её смущённому воображению подсунул злую разлучницу – бесстыжую великореченскую Афродитку! Тьфу! Ну, и пусть беснуется, пусть глумится! Всё равно Враг не сможет погубить её душу! Даже если подстроит так, что Лев её действительно бросит – пусть! Уйдёт в монастырь – и таким образом спасётся наверняка!
    
Выйдя из поединка с Нечистым совершенно обессиленной и физически, и духовно, Мария Сергеевна заснула прямо на полу – перед иконой Владычицы. Заснула невероятно крепко и посему не видела как по щеке Девы Мария скатилась слезинка. А может, и не слезинка, может быть, сконденсировавшаяся из воздуха капля обыкновенной воды, но поскольку спящая женщина ничего не видела, то вряд ли стоит распространяться об этом феномене...    

               
***               
    
Посмертную выставку Алексея Гневицкого его друзьям удалось «пробить» в расположенном почти в центре Великореченска прекрасном выставочном комплексе – некогда принадлежащем Художественному фонду РСФСР, а в начале девяностых «приватизированному» верхушкой местного отделения Союза Художников, которая в свой черёд раскололась на две жестоко конкурирующие между собой группировки: «Радугу» и «Дорогу». Алексей, формально не принадлежа ни к одному из этих объединений, понемножечку выставлялся и у тех и у других. Что было возможно благодаря способности Гневицкого приятельствовать с кем угодно, а главным образом потому, что и те и другие воспринимали бывшего инженера не без заметного покровительственного оттенка: как художника «полусамодеятельного», имеющего «природное» право на определённые вольности – так сказать, в силу своего генезиса. Чем Алексей пользовался в «идеологизированные» семидесятые и восьмидесятые – порой ухитряясь выставлять такие опусы, которые по тем временам у любого, имеющего профессиональный статус, художника отверг бы самый либерально настроенный выставком. Конечно, до начала девяностых – до «рыночных» преобразований, когда наука и искусство лишились государственной поддержки – подобное отношение мешало Алексею Гневицкому получить заветные «корочки» члена Союза Художников, что, как оказалось впоследствии, имело свою положительную сторону: зарабатывая в основном преподаванием, Алексей избежал той ужасающей нищеты, которая поразила большинство материально зависимых от Министерства Культуры живописцев и скульпторов. Но это – с одной стороны, а с другой: Гневицкого, как участника двадцати трёх «официальных» художественных выставок, подобное третирование не могло не расстраивать – постоянным напоминанием о его якобы профессиональной несостоятельности формируя в глубине сознания комплекс неполноценности. И когда в 1994 году Алексей всё же получил вожделенный членский билет, то его наивная радость хоть и показалась Окаёмову преувеличенной, ехидничать Лев Иванович не стал: своим двадцатилетним трудом его друг заслужил право на некоторую толику детского умиления. И было бы непростительным свинством охлаждать Алексея намёком на то, что теперь, лишённый возможности подбирать даже крохи, остающиеся при дележе государственного пирога, Союз Художников стал куда менее строго следить за чистотой своих рядов.   
    
Правда, Михаил, протрезвевший после полуторачасового сна, по пути от Танечкиного дома к выставочному залу просветил Окаёмова, что художники оказались не вовсе брошены государством на произвол судьбы: кое-какие льготы – по части налогов и оплате арендуемых под индивидуальные мастерские помещений – новая власть им оставила. Да и с собственностью – тоже: сдав часть выставочного комплекса под магазинчики и конторы, в оставшихся трёх залах Союз Художников получил возможность регулярно экспонировать произведения своих членов – не только в групповом, но и в индивидуальном порядке. Так что определённый смысл во вступлении в почтенную творческую организацию всё-таки сохранился – ибо являйся Алексей всё ещё «свободным» художником, то устроить его выставку в этих великолепных залах было бы, пожалуй, потрудней, чем добиться погребения тела Гневицкого на престижнейшем Старом кладбище. Хотя самому Алексею вся эта мышиная возня теперь, наверно, без разницы…   
    
Последняя «глубокомысленная» сентенция Михаила вызвала гневную отповедь со стороны Ольги и Танечки – как, мол, у тебя  охламона поворачивается язык говорить такие гадости? вроде бы протрезвел, а не лучше пьяного! откуда мы можем знать, ЧТО важно и ЧТО не важно теперь Алексею? и т. д., и т. п. – на всю оставшуюся дорогу. 
    
Ляпнувший своё «многомудрое» резюме, что называется, с кондачка, Михаил, не имея желания защищаться, иронически замолчал и только у помещённой слева от входа в выставочный зал большой афиши обратился к Окаёмову, демонстративно игнорируя брань рассерженных женщин.
    
- Не-е, Лев, к середине двадцать первого века мужики если и не вымрут, то напрочь будут лишены голоса. Ведь переговорить баб – гиблое дело. Так что, прости, но я линяю. На полчасика – до открытия.      
    
И действительно – слинял. Или – растаял в воздухе. Во всяком случае, на секундочку отвлечённый Ольгиным восклицание, - ну и гад! - Лев Иванович не заметил его исчезновения: был – и нет! Уж не развоплотился ли? Татьяна и Ольга единодушно заверили, что не отрицают такой возможности: Мишка – он ведь не предсказуем. Одно слово: рыжий, голубоглазый чёрт!
    
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Окаёмов более всего был озабочен предстоящей через две, три минуты встречей с «гражданской вдовой» художника. Да, на поминальной трапезе Валентина вроде бы помирилась с ним, попросив прощения за брошенные утром несправедливые обвинения, однако её слова «не знаю, Лёвушка, благодарить тебя теперь или проклинать» отложились в нетрезвой памяти астролога осадком не просто горьким, но отчасти даже и ядовитым: чёрт! Поди угадай теперь, как тебя встретит эта, убитая горем, женщина?
    
По счастью, обошлось: едва Окаёмов – вместе с Ольгой и Танечкой – появился в первом маленьком зальчике, как навстречу ему шагнула одетая по-прежнему в чёрное Валентина.
    
- Здравствуй, Лёвушка. Оля и Таня – тоже. Здравствуйте, значит.               
    
Поприветствовав в ответ Валентину, спутницы Окаёмова отошли в сторонку, оставив астролога – насколько это было возможно при значительном многолюдстве – наедине с вдовой.
    
- Ещё раз меня прости – ну, за то, что случилось в среду. Нет, правда, я была совсем не в себе. Особенно – утром. Когда, значит, ты приехал. И после – тоже. И на похоронах, и на поминках – и в школе, и дома. Хотя, конечно, уже не так. - Произнеся это, Валентина поднесла к лицу зажатый в правой руке платочек и, стерев набежавшие слёзы, продолжила звенящим от боли голосом. - Видишь, Лёвушка, всё время плачу. Наверное – хорошо. Мне девочки тут рассказывали, что и в понедельник, и во вторник, и в среду – до самых похорон – ни слезинки. Сама-то я почти ничего не помню, как не повредилась умом – не знаю. Хотя… стать по-настоящему сумасшедшей… ладно! Совсем расхныкалась! В общем – не обижайся, Лёвушка. Ну, на то, как я тебя встретила.
    
Воспользовавшись возникшей в монологе женщины непродолжительной паузой, Окаёмов поспешил заверить вдову, что он нисколько не обиделся, что обижаться ему на Валентину – непростительный грех. Что – напротив! – он должен просить прощение: ибо, как ни крути, а сделал-таки этот злосчастный прогноз. И – надо же! – как всё обернулось: предсказал – будто накликал…
    
- Ладно, Лёвушка, договорились. - Итог вступительной части подвела Валентина. - Ни ты на меня, ни я на тебя не сердимся. Действительно – страшное стечение обстоятельств…               
    
Вдова снова поднесла платочек к глазам и, выплакавшись, переменила тему:
    
- Я слышала, Лёвушка, ты в Великореченске хочешь задержаться ещё на несколько дней? Ну, чтобы обратиться в милицию – из-за Алексея? По-моему, зря, не найдут они этих гадов ни за какие деньги, но всё равно – спасибо. Так вот: если тебе почему-нибудь станет неудобно у Танечки, - женщина не удержалась от маленькой шпильки, - то ни к Мишке, ни к Юрию, ни к кому-нибудь ещё из алкашей-художников в мастерские не суйся – упоят до смерти. Особенно – Мишка. Ты тогда, знаешь, давай ко мне: ну – по старой памяти. Какие бы размолвки промеж нас не выходили, а всё же мы с тобой, Лёвушка, старые друзья. Опять-таки – с Машей твоей хорошо знакома…      
    
Движимая всеобщей «платонической» бабской ревностью, снова будто бы невзначай съехидничала Валентина. И снова переменила тему:   
    
- А за деньги, Лев, большое спасибо. Мне Наташа передала вчера. Я поначалу, ну, дура дурой, вздумала отказаться – ишь! Принцесса, понимаешь ли, на горошине! Да, слава Богу, тут же сообразила – ты ведь предложил от чистого сердца! И, главное – не мне, а на похороны Алексея. На похороны – правда – мы сами. В общем-то, обошлись. Но всё равно – эта выставка только на две недели, а в Доме Культуры Водников обещали постоянную экспозицию. Конечно, помещение бесплатное, да и с перевозкой тоже – дают автобус. Но ведь чтобы совсем без денег – так не бывает. Аккуратно всё погрузить, перевезти, развесить – работяг я наших что ли не знаю! Это же одной водки – разориться можно! А купят ли хоть что-то из Лёшенькиных картин – Бог весть… хотя – один деятель вроде бы собирался… но… черт его знает… у богатых свои причуды… так что, Лев, ещё раз – большое спасибо. И, знаешь… если тебе на выставке что-нибудь понравится… только не подумай – я не взамен, я тоже от чистого сердца… возьми на память об Алексее…               
    
- Спасибо, Валечка! Мне, правда, не ловко, но… у Алексея, понимаешь ли, мне нравится всё… и что же?.. так и подаришь всю выставку? Разумеется, шучу, извини – если глупо. Но что-нибудь небольшое – да… с твоего великодушного позволения… этюд на память – действительно! Возьму с большой радостью. Спасибо, Валечка!               
    
Растрогавшись, соврал Окаёмов – нравилось ему далеко не всё из написанного другом. И более: из прежде виденного, нравилось ему мало что… но, во-первых, кто он такой, чтобы, не разбираясь, судить о живописи?.. а главное – в любом случае вдове говорить о муже допустимо лишь в превосходной степени! И ещё: не взять на память об Алексее хотя бы крохотного этюда – смертельно обидеть Валечку. И неважно, что на стенах окаёмовской квартиры висят уже девять, в разные годы подаренных ему Алексеем, больших картин – главное, выразить своё восхищение. Притом, что в действительности из всего созданного другом по-настоящему Льва Ивановича восхитила только одна работа. Которую – увы! – ему казалось кощунством  не то что бы попросить в подарок, но даже обратиться к Валентине с просьбой о её продаже. Особенно – последнее: святыни не продаются! А вырезанное Алексеем «Распятие» – святыня! 
    
Объяснившись, Окаёмов и Валентина присоединились к многочисленной группе друзей и поклонников Алексея Гневицкого – перед перегороженным голубой ленточкой дверным проёмом ожидающих открытия выставки. Наконец председатель местного отделения Союза Художников обратился к собравшимся с дежурной речью, в которой выразил соболезнование по поводу безвременной трагической гибели талантливого живописца и кратко напомнил о его развитии и становлении под приглядом бдительного ока старших товарищей. Своё недолгое выступление седобородый оратор завершил благодарностью великореченскому Мэру за то, что тот в наши трудные времена находит в себе силы заботиться о процветании искусства в их родном, славном традициями, старорусском городе.
    
Погрустневший от этой казёнщины Лев Иванович рассеянно шарил глазами по стенам тесного зальчика, но ничего примечательного, кроме пересечённого наискось траурной чёрной лентой фотографического портрета друга, не обнаружил. Несколько повешенных в этом небольшом помещении этюдов Алексея Гневицкого не произвели особенного впечатления на астролога: пути-дороги, озёра-речки, закаты-рассветы, поля-лесочки, дожди-туманы ему казались виденными и преревиденными сто тысяч раз. А о том, что вот эта, отразившая солнце лужа не «выпадает» из маленького прямоугольничка холста только за счёт «дьявольски точного сочетания бледно-фиолетового с тёмно-зелёным» – о чём на ухо Окаёмову сообщил вновь «материализовавшийся» Мишка – далёкий от профессиональных тонкостей Лев Иванович, разумеется, судить не мог.
    
После председателя по несколько слов сказали от объединившей «традиционалистов» «Радуги» незнакомый астрологу, смахивающий на поэта Максимилиана Волошина, светловолосы кудрявый увалень, а от «новаторской» «Дороги» – Юрий. Причём, если суммировать их речи, то получалось, что Алексей Гневицкий был сразу и продолжателем традиций Саврасова, Шишкина, Сурикова и Поленова, и последователем Сезанна, Врубеля, Кандинского и Пикассо.
    
Мишка, шёпотом на ухо Окаёмову, выразительно прокомментировал их противоречивые выступления: «Х…ня всё это! Лёха был настоящим художником – и точка! «Новаторы», «традиционалисты» – бред! Есть художники и есть лакеи – ну, те, которые «что изволите». Ленина? – Ленина! Церквушки? – церквушки! Квадраты? – будьте любезны, ещё «квадратнее»! Или – «круглее»! Как пожелаете! И знаешь, Лев – я ведь тоже. Училище, Суриковка, а всё равно – лакей! Правда, очень квалифицированный. Настолько квалифицированный – что часто сам не замечаю своего лакейства. А Лёха – нет! Лёха – художник! А что из образования одна только изостудия – наплевать! У Моне, Ренуара, Гогена, Ван-Гога, Сезанна – в сущности, то же самое. Студии, рисовальные классы – никто из них не имел академического образования. А Лёха, между прочим, ну, когда ещё был инженером, четыре года занимался под руководством Сергея Кондратьевича…»               
    
Далее Михаил пустился пересказывать известную Окаёмову историю, да так вдохновенно и красочно, что астролог вновь выслушал её с большим интересом.
    
«…Сергей Кондратьевич Сверчков – один из любимых учеников Осьмёркина. Очень талантливый художник и гениальный педагог. После войны преподавал в нашем художественном училище, но тут, понимаешь, вышла такая история… Году, кажется, в пятидесятом отмечали они Девятое Мая – в учительской, после работы. Ну, и кто-то спьяну то ли плюнул, то ли бросил окурок и угодил, на беду, в бюст дедушки Ленина. Хорошо хоть не в товарища Сталина – тогда бы, наверное, всех расстреляли. А так – замели, конечно, но, заметь себе, замели не всех, а тех, которые поталантливее. И, самая подлость, в большинстве своём – фронтовиков. Ну, а когда Сергей Кондратьевич возвратился, – кажется, в пятьдесят пятом – и его стали звать обратно в училище, он им выдал: в ваш «сексотский» гадючник – ни ногой! Так до самой смерти – до семьдесят восьмого – и руководил изостудией в Доме Культуры Водников. А ты говоришь – образование…»               
    
Пока Михаил шёпотом просвещал Окаёмова относительно подводных течений художественной жизни Великореченска, разрезали ленточку, и все собравшиеся устремились в главный зал. Мишка опять куда-то исчез, и, обрадованный возможностью посмотреть картины друга без назойливого гида, Лев Иванович прошёл вместе со всеми. Разумеется, замечания и оценки профессионального художника были ему интересны, но – после! Первое впечатление Окаёмову хотелось получить самостоятельно – так сказать, не опираясь на костыли.
    
Посетителей встречала помещённая прямо против входа большая пёстрая – чёрно-красно-фиолетово-зеленовато-золотая – картина. Которая Льву Ивановичу поначалу показалась чистой абстракцией: гармоничным сочетанием разноцветных пятен – и только. Однако, собираясь пройти дальше, он был остановлен завораживающим взглядом угольно-чёрных глаз – чёрт! Откуда они взялись – жутковатые эти глазищи? Астролог сделал шаг влево – глаза замерцали красным. Ещё один шаг – глаза будто бы растворились в лиловой дымке, зато пронзительно жёлтым вспыхнул расположенный левее и выше какой-то странный цветок: кажется – кувшинка. Растерянный Окаёмов подошёл ближе – наваждение прекратилось. На бугристо неровной плоскости была изображена молодая черноволосая женщина в пёстром платье с открытой шеей и воткнутым в волосы цветком: действительно – кувшинкой. Тщательно выписанная, но, на взгляд Окаёмова, не совсем правильная по рисунку и с неестественным – бледно-зеленовато-лиловатым – цветом лица. Хотя с расстояния пяти, шести шагов цвет переставал казаться неестественным – словно бы голубоватая патина времени окутывала, смягчая, нарисованную Алексеем женщину. Женщину? Да нет же! Теперь, когда Окаёмов осмыслил изображение, он ясно увидел, что никакая это не женщина, а девочка-подросток. Лет где-нибудь двенадцати. С почти закрывающими лицо иссиня-чёрными прядями распущенных волос, с чуть потрескавшимися, припухшими, хищно сомкнутыми губами – по-детски угловатая и… обнажённая! Господи, да как это удалось Гневицкому? – отойдя на должное расстояние, астролог увидел, что никакого пёстрого платья на изображённой фигуре нет! Будто та же самая патина времени, которая, окутав голубоватой дымкой, оживила мертвенный лиловато-зеленоватый цвет, каким-то непостижимым образом ухитрилась раздеть девчонку. Девчонку? Двенадцатилетнюю? Ничего подобного! Стоило астрологу сделать шаг влево, и картина снова преобразилась – какая, к чёрту, девчонка! Глазам Окаёмова предстала одетая в пламя женщина-демон Лилит! Не апокрифическая жена Адама, нет, та самая шумерская «первородная» и устрашающая, и притягивающая мужчин женщина-зверь Лилит. Сука-Лилит. Чертовка-Лилит. Богиня-Лилит.      
    
Окончательно сбитый с толку, Лев Иванович вновь подошёл вплотную к картине – никакой магии: опять тщательно, хотя и не совсем верно нарисованная женщина в пёстром платье. Пожалуй, единственное: увидев её лицо с расстояния – сквозь дымку времени – зеленовато-лиловатые цвета астролог стал воспринимать уже как живые: да, несколько необычные, дерзкие, вызывающие, но в данном контексте – самые верные.
    
Прочитав название, «Молодая цыганка», Окаёмов стал вновь медленно отступать, наблюдая за совершающимся преображением: женщина – девочка-подросток – Лилит! Всё верно! Плотная ткань времени непостижимым образом разрывалась, и из глубины прошедших тысячелетий на астролога падал звериный взгляд шумерской богини-демона. Чёрт! И как это Алексею вдруг удалось такое?! И почему раньше он, Окаёмов, в работах друга не замечал ничего подобного? Хотя… 1998 год – конечно! Меньше, чем за полгода до смерти! Как, собственно, и «Распятие»! Стало быть, в творчестве Алексея за считанные месяцы совершился грандиозный прорыв? Вот только – куда?
    
Если бы Лев Иванович судил только по одному «Распятию», не видя «Цыганки», - кстати, а почему такое подчёркнуто нейтральное название? зная о пристрастии Гневицкого к некоторой «романтической» вычурности, можно было бы предположить что-нибудь вроде «Вечной Женственности» или на, худой конец, «Юной Дьяволицы»? - Окаёмов не сомневался бы: прорыв к Свету. Однако теперь, зачарованный открывшейся бездной, астролог не взялся бы с уверенностью судить о природе этого света: горнее сияние или адский пламень?  Или – а ведь очень возможно! – парадоксальное соединение и того и другого?
    
- Признайся, Лев, зацепило?               
    
Замечтавшийся Окаёмов совершенно не обратил внимания на подошедшего Михаила и, вздрогнув от неожиданности, стал собираться с мыслями для ответа, но нетерпеливый художник предупредил возможный ответ:
    
- Я за тобой наблюдаю минут, наверно, пятнадцать. Понимаешь, не хотел мешать – думаю, осмотришься сам, тогда я и подойду. Но вижу: прилип. От «Цыганочки» – никуда. Стало быть – зацепила… да… Вот что, Лёва, давай-ка выйдем лестницу. Перекурим чуток, потолкуем, потом ты осмотришь всю выставку, а после уже вернёшься к этой чертовке. А то если сразу на ней зациклиться – ничего толком не разглядишь. Кстати, здесь у Лёхи ещё две работы подобного плана. Портрет одного чудика и нечто – вообще! Стояла у него на мольберте, на мой взгляд, законченная – хотя… ладно! Увидишь! В последнем зале, здоровенная – метр семьдесят на два с половиной – мы её, значит, назвали «Фантасмагорией». Сам понимаешь – условно. Лёха-то не успел, вот и пришлось нам придумывать… Но её лучше – в самом конце. Когда уже осмотришь всё остальное. А сейчас – необходимо по паре затяжек … На лестнице, Лев – пойдём?               
    
В дверях их перехватила Танечка:
    
- Мишка, зараза – я с вами! Мы, женщины, вам, алкоголикам, Лёвушку на растерзание не отдадим. Ни я, ни Оля, ни Валентина! Возвратим жене в целости и сохранности. А то ведь – как пьёте вы – ни один нормальный человек и двух дней не выдержит: сгорит живьём! А ты, Лёвушка, - предваряя возможные возражения, артистка обратилась непосредственно к астрологу, - не рыпайся! Веник, знаешь, можно измочалить не только об Мишкин, но и об твой хребет! Особенно – с помощью Валентины. Так что, мальчики, - не справившись с ролью «мегеры», прыснула Танечка, прикрывши ладонью рот, - я теперь от вас – никуда!               
    
Чтобы не тесниться на лестничной площадке, Окаёмов захотел покурить на улице, но Михаил и его, и артистку завёл в находящуюся на первом этаже большую, тёмную комнату.
    
- Остатки нашей союзной роскоши. Всё остальное на первом этаже посдавали, а эта окнами во двор – не выгодно. Так что, Лёва, по две затяжечки. 
    
- Мишка, сволочь, я так и знала! Не зря увязалась с вами!               
    
- Конечно, Танечка. А я разве – против? Мы ведь – и правда… Закуривай, Лев, закуривай… Где эта чёртова пепельница?..               
    
Окаёмов закурил и только-только собрался сказать, что до послевыставочного банкета относительно алкоголя он пас, как художник извлёк откуда-то бутылку шампанского и неожиданно обратился не к астрологу, а к артистке:
    
- Танечка, ты ведь скоро уходишь и на банкете не будешь – да? Так вот – за открытие Алексеевой выставки тебе необходимо выпить сейчас. Хотя бы – бокал шампанского.               
    
Пока Михаил разливал вино, Танечка, глянув на часы, увидела, что ей действительно пора в театр и, выпив за успех выставки Алексея Гневицкого, заторопилась.
    
- Всё, мальчики, побежала. И знаешь, Миша, очень прошу, Льва после банкета к себе не тащи. Ко мне или к Валентине. И ты, Лёвушка... сам не маленький... лучше всё же – ко мне...               
    
Когда Татьяна ушла, Михаил задумчиво заметил: «Славная баба… правда, с большими заскоками, но… кто без причуд?.. свои «тараканы» шевелятся в башке у каждого…»   
    
Возвратившись на выставку, Окаёмов – по совету художника – прошёл мимо «Цыганки» и стал, не спеша, рассматривать развешанные в большом зале картины. Вернее, сначала, выйдя на середину просторного помещения, астролог попробовал окинуть взглядом всю экспозицию, но от многоцветья зарябило в глазах, и Лев Иванович отказался от этой, поначалу показавшейся соблазнительной, идеи: как же! Знаток нашёлся! Эдак небрежно позыркаешь туда-сюда глазами – и тут же оценишь! «Супер», мол, или лажа! Прямо, как твоя Мария Сергеевна! Нет уж, дружочек, давай-ка вот с этого краешка – внимательно, помаленечку, не торопясь.               
    
Увы, минут через сорок такого осмотра Окаёмов, как обычно на выставках и в музеях, стал сетовать на то, что Бог не наделил его способностью к образному мышлению. Нет, не сказать, чтобы живопись оставляла астролога совсем равнодушным – «Цыганочка»-то вон как зацепила! – однако восхищаться очередной, по особенному блеснувшей, лужей более двух минут Лев Иванович был не способен: дожди-туманы, пути-дороги, закаты-рассветы – через недолгое время всё это начинало сливаться для Окаёмова в нечто студенистое, средне-русско-тоскливое. И не спасали положения ни вкрапленные там и сям цветные пятна натюрмортов, ни изысканная («декадентская») графика многочисленных портретов – после сорока минут осмотра Льву Ивановичу неудержимо захотелось вернуться к началу экспозиции, к шумерской богине-демону. Или пройти в следующий зал и в завершении посмотреть на разрекламированную Мишкой «Фантасмагорию».
    
Естественно, любопытство перевесило – Окаёмов, выбравшись из отгороженного пространства, сделал несколько шагов и замер, уткнувшись, как ему показалось в первый момент, в «Распятие»! Правда, через мгновение астролог понял: нет! Никакое это не «Распятие», а самый обыкновенный портрет. И даже, в отличие от «Цыганки», без фокусов. Однако – образ! Туринская Плащаница – как бы не так! Хотя… с нерукотворным ликом на этой знаменитой реликвии какое-то сходство, конечно, есть… не так, чтобы очень, но есть… а вот портрет и «Распятие» – явно с одной модели!
    
Лев Иванович прочитал надпись на этикетке: «Портрет историка Ильи Благовестова». Опять сугубо нейтральное название – в то время как… Господи! Молодой тридцатилетний человек в красном ношеном свитере – синеглазый, каштанововолосый, с трёхцветной (рыже-чёрно-седеющей) бородой. На непонятном фоне – то ли странной светло-золотистой растительности, то ли завешенного узорчатым тюлем предзакатного неба, то ли… да нет же! На фоне вечности! И, конечно, никакой это не Илья Благовестов, а Иисус Христос! А что и для «Распятия», и для этого портрета Алексей Гневицкий пользовался какой-то конкретной моделью – ничего удивительного! Нашёлся подходящий типаж – вот и воспользовался. И всё-таки…
    
Окаёмов отступил на несколько шагов и попробовал посмотреть на картину искоса – на всякий случай, вдруг над головой молодого человека засияет незамеченный прежде нимб? Не засиял. Тем не менее – портрет чуточку изменился. Но как – этого Окаёмов понять не мог и опять подошёл вплотную к изображению.
    
- Что, Лев, зацепила и эта? - спросил вновь присоединившийся Михаил. - Не такая, конечно, эффектная как «Цыганка, но всё равно – по-своему – цепляет не меньше… Да… У Алексея это пошло с ноября прошлого года… Уж не знаю, как и откуда – будто наваждение… Сначала «Цыганка», затем этот портрет, после – «Распятие» и «Фантасмагория».               
    
- Нет, сначала этот портрет, - ни астролог, ни художник не заметили, как к ним подошёл худой черноволосый мужчина, и оба одновременно обернулись на звук его голоса, - а уже после – та дьяволица! А ведь Илья Давидович говорил Алексею Петровичу, чтобы в течение трёх месяцев он не писал никаких портретов! Только – пейзажи и натюрморты. Ведь вся Белая Энергия, которая была у Алексея, ушла без остатка на портрет самого Ильи Давидовича. Надо было или накопить по новой, или работать по Чёрной Луне. То есть, по Лилит… Ну, вот – Тёмные Силы его и ударили…