1.
Сегодня судья проснулся рано.
Ему приснился кошмар, и чтобы избавиться от него, пришлось принять холодный душ.
Ему иногда снились те, кого он, хоть и по закону, приговорил к гильотине. Их, искажённые гримасами лица, являлись без спроса и кусали его, высасывали глаза, а потом смеялись над его судорогами и плевали в открытые раны.
За многолетний срок своей службы судья так и не понял, имел ли он право обрывать чью-то, хоть и не очень праведную, жизнь? Всегда ли был справедлив? А может, это его жизнь была не совсем праведной?..
Завернувшись в тёплый халат, он вернулся в спальню. В огромной кровати, вдавившись лицом в подушку, спала его жена. За последние несколько лет она заметно изменилась, постарела. И не вспомнить, была ли она когда-нибудь другой, молодой и красивой, на которой он однажды почему-то женился.
Он прогнал от себя эту назойливую мысль, жизнь и так была не простой, и не очень хотелось осложнять её именно сейчас.
Он пошёл на кухню, приготовил себе омлет с ветчиной, сыром и помидорами, стал есть, запивая завтрак крепким кофе, безразлично уставившись в чёрный экран телевизора. Служанку, которая обычно готовила ему завтрак, жена уволила, не объясняя причины, а новую искать не торопилась. Поэтому он решил всё сделать сам.
Насытившись, судья ополоснул посуду под мощной струёй воды, и, стараясь ни о чём не думать, сунул её в посудомоечную машину. Дел сегодня никаких не предвиделось, поэтому можно было полностью посвятить себя безделью.
Детей у него не было, животных тоже. Он заботился только о жене, ныне располневшей, потерявшей привлекательность, так и не поумневшей за долгие годы их совместной жизни. Как ему хотелось бы.
Думать об этом было неприятно, и чтобы как-то отвлечься, он решил заняться своей, давшей ростки, бородой.
Борода ему не нравилась.
Борода требовала ухода.
Борода его раздражала.
Но жена, вечно жужжащая муха, доконала его – отрасти, отрасти, и он, под давлением дал рост щетине…
Бриться было приятно. Бритьё его успокаивало. Бреясь, он ни о чём не думал.
Он брился старой опасной бритвой, оставшейся после отца, кочевавшей в их роду ещё несколько веков до этого.
Он помнил, как будучи ребёнком, украдкой наблюдал, как бреется отец. Как он долго и тщательно намыливал лицо, как плавно и осторожно скользил бритвой по щекам. Как прикладывал к лицу руки, смоченные одеколоном. А самое главное, он помнил запах этого самого одеколона.
Он казался ему неповторимым.
Горький запах травы, запах взрослости…
Мелькнула мысль, что отцовская бритва, увы, никому не достанется…
Он посмотрел на своё намыленное отражение и решительным взмахом руки, слева направо, перерезал себе горло…
Он упал на белый кафельный пол с вытаращенными от ужаса глазами. Он видел только белый потолок. Он чувствовал боль, не понимая до конца, почему он так поступил.
Он чувствовал, как кровь, ЕГО КРОВЬ, толчками покидает слабеющее тело, ЕГО ТЕЛО.
Инстинктивно он схватился за горло, пытаясь прикрыть, зажать, остановить густые толчки. Пальцы случайно попали в рану. «Какой ровный надрез…» - невольно мелькнуло в голове…
Прямо перед ним возникло лицо жены. Бедная женщина, услышав резкий шум, примчалась в чём была, в ночной рубашке и одном тапке... Склонилась над мужем, вся в слезах, воя и захлёбываясь от ужаса, пытаясь хоть чем-то ему помочь…
- С-с-с-у-у-ка… - прохрипел судья, и из последних сил стал судорожно бить по её лицу ещё зажатой в руке бритвой…
---