В 1958 году в Харьковском институте иностранных языков студенты решили устроить вечер, посвящённый международному женскому дню. В то время 8-е Марта ещё не было всесоюзным праздником, но эта дата пользовалась большим уважением.
В ИН’ЯЗе девушки были подавляющим студенческим большинством, поэтому они решили пригласить студентов из технического ВУЗа, где должно быть большинство парней. Выбор пал на радиотехнический факультет политехнического института.
Когда мы прибыли к ИН’ЯЗу, на крыльце нас уже поджидали студентки, в «бальных» платьях, с наброшенными на плечи пальто. К каждому «гостю» персонально подходила девушка, приветствовала его, называла своё имя (мы – тоже), брала под руку и вела к гардеробной. Приняв верхнюю одежду, она предлагала парню привести себя в порядок перед зеркалом, затем так же под руку уводила в зал. Для большинства девушек внимание к этому, конкретно встреченному парню заканчивалось – все вливались в общую компанию.
Я был рослым парнем, поэтому ко мне подошла высокая, стройная, русоволосая и розовощёкая девушка.
- Здравствуйте. Рада Вас видеть на нашем вечере, и надеюсь, что Вы не будете скучать.
- Если Вы весь вечер будете со мной, - ответил я, заметив при тусклом свете уличного фонаря, что девушка очень красива.
- Меня зовут Элеонора.
- Николай, - представился я и легонько пожал поданную мне нежную ладошку.
Она подвела меня к гардеробной и сдала моё пальто вместе со своим на один номерок, затем сама поправила мои густые ёжиковатые волосы, окинула общим взглядом, взяла под руку и ввела в зал.
Как хозяйка, принимающая гостей, она не могла всё время оставаться около меня: у неё были обширные обязанности по организации и проведению вечера. Некоторое время я стоял в сторонке и наблюдал за ней. Её точёную фигурку изящно облегало длинное вечернее платье сиреневого цвета с узором, изображавшим плакучую иву. Платье держалось не на плечах, а на предплечьях; декольте оставляло наполовину приоткрытыми тугие груди, а вырез на спине был несколько ниже, чем разрешалось коммунистической моралью; лицо – с бледно-румяным макияжем (слова «макияж» тоже не было в обиходе); брови – две плавные подрисованные дуги. Длинные до ягодиц волосы, разделённые чётким пробором, были блестящими, они свободно опускались по спине и в районе плеч были перехвачены розовой лентой. Элеонора распространяла вокруг себя опьяняющий запах духов.
Оглядев присутствующих в зале, я заметил, что многие студентки ИН’Яза были в смелых для того времени одеждах: многие были в капроновых прозрачных блузках и укороченных до колен юбках; у некоторых был даже разрез, и при каждом шаге приоткрывалось бедро. Нынешней молодёжи может показаться смешным описание одежды, которая сейчас является обычной, каждодневной или даже устаревшей. Однако в марте 1958 года моралисты могли не только наградить оскорбительными замечаниями, но и заявить в милицию на «позорящую человеческое достоинство». Кстати, на этом вечере мне впервые довелось увидеть капроновые чулки, в высшей степени привлекательно украшающие девичьи ноги. Не нейлон, не дедерон, а именно капрон первым пробился в СССР с «загнивающего» запада. Чулки так выгодно отличались от наших х/б, что многие девушки, собираясь на свидание, одевали их в лютый мороз. Чулки не согревали ноги, но девушки стойко терпели. Возвратившись домой, девушки обнаруживали, что капроновые чулки не снимаются: они так примерзали к ногам, что снимать их приходилось вместе с кожей.
Впрочем, это лирическое отступление.
Заметив, что я не участвую в общей разминочной суете, моя пассия подошла и пригласила на танец. Я не был хорошим танцором, но с нею получалось легко и ладно. Она будто порхала, распространяя благоухание, а с нею и я чувствовал необычайную лёгкость. По окончании танца Элеонора снова пошла проводить мероприятие, а я решил не отставать от неё. Мы вместе раздавали пословицы, написанные на английском языке. Гостям следовало сделать перевод, затем подобрать русскую пословицу, соответствующую английской. Мы, радисты, хоть и изучали английский, но с техническим уклоном, а гуманитарное словоблудство многим оказалось не под силу. Я, правда, после длительных потуг угадал одну из пословиц, чем вызвал бурный восторг моей пассии и мгновенный поцелуй в щеку. После этого я принимал самое активное участие в реализации всех её обязанностей и за каждую свою удачную импровизацию или шутку требовал награду. В щеку она целовала охотно, иногда даже без напоминания. В какой-то момент я ей сказал: «Эле! Вместо десяти поцелуев в щеку, поцелуй один раз в губы». Она зарделась и отодвинулась, отрицательно покачав головой – на людях этого делать было нельзя.
Вечер прошёл, как говорится, на высшем уровне. В одиннадцать часов начали закругляться. Многие девушки и парни, оттанцевав своё, просто разошлись по домам. Элеонора должна была покинуть здание института одной из последних: требовалось привести в порядок зал, вестибюль, раздевалку. Это должно быть долго, и я вознамерился уходить. Но почему-то медлил. Мне вспомнился ставший дорогим запах духов, вспомнился её приглушенный восторженный смех, вспомнились зардевшиеся щёчки, когда я попросил поцелуй в губы. Нет, нельзя уходить.
Я круто повернулся и, став рядом с ней, орудовал веником, шваброй, переставлял, передвигал и выгребал мусор до полного окончания уборки. После этого мы помыли руки, надели пальто и, взявшись за руки, вышли на улицу. Нам было очень хорошо. Мы подходили к калитке её частного дворика, но расставаться не хотелось. Мы уходили и возвращались, уходили и возвращались. Наконец, в два часа ночи она всерьёз сказала «до свидания» и зашла за калитку. Я стоял, не двигаясь. Она обернулась. «Ты просил… поцелуй в губы. Я согласна». Она слегка наклонилась через невысокую калитку, подставив нежные, призывно ждущие, губки. Медленно, осторожно, боясь смять этот розовый цветок, я прильнул к нему. И не было в мире нектара вкуснее и слаще. Жаль, что так мало! Она ушла, а я забыл даже условиться с ней о следующем свидании. Впрочем, решил я, волноваться не стоит: я знаю, где она учится и где живёт, как-нибудь подкараулю.
В один из ближайших дней в семь часов утра я был возле её калитки. Сейчас она должна выйти из дома и направиться в институт. Но первым из дома вышел красивый парень. «Нора, не задерживайся», - крикнул он. Я мгновенно отскочил подальше от калитки. «Кто это – жених или муж?» - вертелось в моей голове. На институтском вечере и после него мне не пришло в голову прозондировать этот вопрос. Тем временем вышла Элеонора, парень взял её под руку, они дошли до ближайшей остановки, сели в трамвай и уехали. Несколько раз я пытался встретить её возле калитки дома или у крыльца института, но всякий раз меня опережал этот парень. Он подъезжал на трамвае, по-видимому, в условленное время, заходил прямо в вестибюль (чего я не решался сделать) и вскоре выходил под руку с Элеонорой.
Я научился прыгать в трамвай вслед за ними, оставаясь незамеченным, и однажды ловко сунул бумажку с любовным посланием за опушку её рукава. Бумажку увидел её спутник, развернул и начал читать:
Здравствуй, Эле! На тебя я гляжу.
Я в семь часов сюда прихожу.
С тобой так хочется поговорить,
И боюсь внимание обратить.
Ты наверно меня уж забыла,
Ведь времени много пробило
После нашей единственной встречи
В тот короткий, но памятный вечер.
У Элеоноры вдруг исчезла улыбка, она стала внимательно осматривать людей в вагоне. Она знала, кого искать. Только я называл её «Эле», все остальные звали её «Нора». «Николай!» - воскликнула она и, не обращая внимания на своего товарища, кинулась ко мне. Я был смущён, боясь поставить её в неловкое положение и ожидая сцену ревности от её спутника. Но ничего подобного не случилось. Подбежав ко мне, она подпрыгнула и повисла на моей шее. Подошёл её друг и, широко улыбаясь, сказал: «А, вот он, поэт». Элеонора встала на ноги, сказала: «Хорошо написано. У тебя, наверно, талантов не счесть». И сразу же пригласила меня в гости.
Их частный дом был небольшим и довольно ветхим: три комнаты, одна из которых была прихожей и кухней одновременно; деревянные, давно не крашенные, но чисто вымытые полы; в комнатах идеальная чистота и порядок. В доме жила Элеонора с матерью. Парень, которого я принял за жениха, оказался её братом. Он был женат и жил рядом в пятиэтажном доме. Элеонору сопровождал только в дни, когда на улице был гололёд. Мать – ещё моложавая женщина, но уже пенсионерка, так как работала на производстве с вредными условиями.
Я стал частым гостем в их доме. Конечно, я приезжал на свидание к Элеоноре, но, видя, что в доме нет мужской руки, почти всегда засучивал рукава: замазал дыры, которые прогрызли мыши, прибил недостающие плинтуса, заменил гнилой подоконник, поправил перекошенные двери, двор посыпал щебёнкой и многое другое. Мать, малоразговорчивая спокойная женщина, только улыбалась и говорила спасибо.
А в свободное время мы с Элеонорой уединялись в её комнате, сидели в обнимку, я почёсывал у неё за ушами, и она млела, как котёнок; я поглаживал её белоснежную шею, и она вытягивала её, подставляя для поцелуев. Мы почти непрерывно целовались. При некоторых длинных поцелуях дрожь пробегала по нашим телам, и, чувствуя приближение страсти, Элеонора сразу отодвигалась и начинала заниматься книгами.
Я стал «своим» и до лета 1958 года бывал у них часто. Мы с Элеонорой всерьёз строили планы на будущую совместную жизнь. Но… злой рок заставил меня в конце июня исчезнуть из Харькова. Я оказался вовлечённым в студенческую бандитскую группировку. И когда понял это, ничего не оставалось, как срочно уехать из Харькова.