Трилогия

               
                Посвящается Любе, неродившейся сестре.   
                               
Эстрогены. Женщина первая.
По дороге домой Жу встретила в метро бывшего одноклассника и поняла - он взрослый. Ничто не влечет нас так, как прошлое : и вот она стояла и смотрела на него, на человека из той жизни, от которой остались только запахи. Грубая челюсть, гремит «тик-таком» в кармане, дышит на тебя парами ментола. Потом в трамвае она заснула не так, как в молодости – прижав подбородком шарф к ключице, а наклонив голову влево – по-взрослому уставшая. Живет Жу с мужчиной, уже наверное с мужем, потому что зрелая, потому что руки жилистые, кожа грубая, а мысли – тихие.
Жу я знаю давно, она из прошлого, но сегодня мы случайно встретились в баре, где готовят невкусные суши и подают кислое пиво, еда тут кривая, неаккуратная, будто все это назло, исподтишка. Ее лицу не хватало грубости, слишком мягкий профиль терялся в кричащих шторах, она сидела одна и я  подошла к ней. Мы заказали текилу и разговорились, у Жу нет ключей от собственной квартиры, поэтому она сидела и ждала телефонного звонка, я же зашла просто выпить. Она была немного взволнована и тогда я спросила, в чем же дело, на что она разложила пасьянс из тестов на беременность вдоль грязной барной стойки. Жу ждал маленький сюрприз, который, как она выразилась, «мурлыкал» у нее в животике уже три месяца. Жу не была этому рада, я была растеряна. Жу боялась говорить мужу о своем «котенке» и теперь у нее был маленький секрет. Такой противный, слизкий, глупый секретик. Мне хотелось разбить Жу о стену, как стакан, разорвать на клочки, как лист бумаги, выжать из нее последнее, словно из тюбика пасту, но вместо этого я улыбалась и делала это - с собой – мысленно. У нее там кто-то мур-мур, а она об этом вслух боится говорить, вдруг услышат. Так часто люди напоминают зверей, сегодня передо мной сидел заяц. Услышав невнятный шорох за спиной, он изо всех сил мчится туда, где нет и намека на страх.
Вечер уже скользил по крышам карликовых машин за окном, я перешла на кофе и во рту появилась невыносимая легкость и сухость. Я захотела домой – так резко, к нему, жарить спаржу, троить струю воды, умывая лицо.
Мы стояли на трамвайной остановке. Она врет мужу, я вру себе. Не отличаясь глубокой мыслью, мы просто стояли и курили. Потом я спустилась под землю, а Жу пошла налево. Вот так и распрощались.
Не наше дело – судить, и не наше – писать об этом. Но я пишу.

Эстрогены. Женщина вторая.
Взвинченная, платье усыпано грубыми складками, волосы нечесаные – Кира бежала вдоль оврагов, дышала как астматик и пугала окружающих. Пакеты бились о голени, она выворачивала пальцы, чтобы удержать их. Раннее утро, еще темно и сыро, а она заблудилась, ей хотелось хватать прохожих за пальто и просить о помощи, или позвонить какой-нибудь подруге, чтобы по проводу пробежала волна сочувствия и понимания. Но она бегала кругами, как загнанный в ловушку зверь,  и понимала, что не есть ей кашу на Московской улице между пятью и шестью, не ходить в библиотеку по субботам и не взбивать подушку перед сном. Это был такой ничтожный для огромного города и такой могучий для нее одной крах - она потеряла себя. В мыслях еще виднелись следы уходящего разума, но все-таки нечетко, еле-еле. Читать о сумасшествии гораздо легче, чем его ощущать, так что вы даже не понимаете, вы представить себе не можете – каково.
Не было уже сил ненавидеть, бояться, кричать, только остались – пустота и желание быть дома. И Кира похвалила бы за ужином сейчас даже скверное блюдо соседки с пятого этажа, сказав об удачном сочетании продуктов, даже не обижалась бы на выкрики в свою сторону слабоумных парней со двора, только бы вернуться домой, под свой стеклянный колпак. Но вместо привычных пятиэтажек виднелись высоченный дома, и красивые машины то и дело проезжали мимо, гуляли незнакомые лица и не по-здешнему гавкали собаки.
Кира коллекционировала болезни, выставляя их чинно на полочку, как некоторые выставляют статуэтки слонов. По методу индукции легкая простуда перетекала во всеобщее зло, но ее корабль никак не терпел крушения, только морская болезнь: легкое головокружение, тошнота и мелкие приступы паники.  Как-то в детстве Кира наступила на цыпленка, весь вечер она плакала в детской, ковыряя пальцем стену. Наутро она ела, разговаривала много и часто, иногда смеялась,  и все подумали, что детскому страданию пришел конец. Но тем временем Кира ждала какой-то расправы за свой проступок, во сне она часто видела, что кто-то, такой же неаккуратный, как она, нечаянно наступил на нее. Кровь за кровь.   
Как кипятком по нежной коже – Кира увидела знакомые цифры на табло автобуса. Она забежала в переднюю дверь и села возле спящего человека в шляпе. Но она не была рада, не чувствовала успокоения, она знала, что потеряться не так страшно, как, отыскав свой дом, понять, что его потеря была удачным времяпрепровождением. Кира не насытилась страданием, она хотела еще поворота, но уже более резкого, так, чтобы не найти дороги назад.
С утра Кира пошла к психоаналитику. В пятнадцатый раз за месяц.

Эстрогены. Женщина третья.
Когда уже знаешь свой запах, чувствуешь его – жить скучно. Словно загадок нет, сложная задача решена, а ты не ощущаешь  удовлетворения, это как увидеть свой затылок без зеркала или знать, что произойдет завтра, через месяц, год.
Тата переживала инволюцию, она находилась где-то между началом и концом, в свои пятьдесят, наверное, уже ближе к концу. Не вела она войну с морщинами, как и с болью в костях, плохой памятью, она боролась со скукой. Так отчаянно, как никогда – даже в младших классах, когда Тату отдавали на руки скучным соседям, она не чувствовала так глубоко свое одиночество. Сейчас же она была готова проводить ночь с кем угодно, будь то даже женатый мужчина: о моральных устоях и речи не может идти, когда тебе настолько паршиво. Детей заводить было поздно, да и боялась Тата их, кричат они громко и странные какие-то.
Этим утром она скользила по простыням, тихо, чтобы не разбудить его, она точечными движениями отправилась на кухню. Закурила. Он еще спал, крепко спал, у него ведь насыщенная жизнь. В свои шестьдесят выглядит как принц, шестидесятилетний принц – да, сохранился он хорошо: седых волос не отыскать, голос спокойный, уравновешенный, нервы стальные, а тело сильное и живое, похож на памятник – вечный. Как много лишних слов она слышит от него, время тратит, письма пишет, подарок вот на новый год купила. Он же, как экспонат в музее: посмотреть на него можно, дотронуться – нет. Его жена звонит часто, Тата много думает о ней, переживает, ставит себя на ее место, а что толку – он как моряк, живущий на два берега.  И иногда Тате кажется, что она с ним лишь потому, что старая и уже женщиной себя не чувствует даже, а он – для прикрытия.
Прозвенел будильник, он машинально отправился в ванну. Тата зашла в спальню и начала застилать постель. Тут на белоснежной простыне она увидела красное пятно, такое насыщенно кровавое, вызывающее. Революция на простыне. Неужели?.. Менструация у Таты прекратилась еще года два назад, и тут этот звонок из прошлого, красный звонок на белой простыне. Тата почувствовала ноющую боль в ногах, спине и острую – в животе. И эта боль будто возносила ее, Тате казалось, что она становится выше ростом и даже шире в плечах. Можно было насытиться тем, что ты женщина, и, словно, этого было достаточно, чтобы дать ответы на самые разнообразные вопросы. Ты счастлива? Я – женщина. Тебе одиноко? Я - женщина. Что ты будешь на ужин? Я – женщина.
Когда он ушел, она в первый раз почувствовала не сожаление, а легкость, словно тяжелый груз с плеч.
На завтра он приехал, но Тата не открывала дверь, не поднимала трубку. Своим молчанием она словно говорила – «я - женщина».