И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите
(Матф. 21: 22)
В приближении лета кончается холодный ветреный май. Ни лоскутка голубого над крышами. Лишь напоенная невидимым солнцем сплошная облачная белизна. K вечеру.
Старый-престарый угол города — Таганка, Kрутицы, Kалитники, Kрестьянская застава.
И все вокруг присыпано не то пылью, не то пеплом. Сумрачность пространства в ожидании дождя. Никак не соберется. То принимается, то перестает.
Чересполосица строений: стародавней купеческой мелкоты, незыблемых монументов и цитаделей тридцатых, геометрической пестроты бетонного новостроя — все вперемешку, все в разладе, без смысла и толку, торчит, выглядывает, нависает и дыбится одно над другим, и образ города напоминает старый расколотый, рассыпавшийся в прах обломок кирпича.
Между бурыми, красными, желто-ржавыми стенами — зелень. Еще свежа, не потемнела по-летнему.
И всюду, всюду — черты и знаки необратимого распада, скончания времен.
Резкий серый ветер несет над мостовыми и тротуарами пыль, дрязг, бумажки — сор жизни.
И в немолчном рокоте все движется, катится куда-то, все отчаянно-безнадежно мечется в пустом бесплодном напряжении.
Лица, лица — остервенелые, измотанные и вычерпанные до дна, лишенные ожиданий. И словно вся эта общая притемнённость мирского коловращения, эта тусклость житейского слоя под слепяще-белоснежным, светонапоенным небом — от этих истощенных, померкших лиц. Бреду. Тащу поклажу свою. Один, один... Иду через горе свое.
Смятен и стиснут напряжением — озираюсь в какой-то напрасной лихорадке, в затаенной надежде: увидеть, встретить с в о ё... Тщетно.
Лишь отчужденная ото всего людского веселая свежая зелень травы и листьев вырывает на миг из замкнутого круга душевной муки.
Приходит пыльный, выкрашенный мутной краской обшарпанный трамвай — набитый усталыми жителями, мрачными, душевно оскорбленными своим уделом, несущими грозу в глубине черных зрачков. Еду с ними. прокатываю остановку до метро.
Но сойдя, — иду в сторону, в надежде увидеть любимейшее, неразменное.
Пыль несется, колет глаза; отрезанный ото всех вокруг, оторванный от потока всеобщей непреложной заданности существования, спешу на свидание.
Деревья в зеленых кудрях, стены, окна, двери парадных, уныло тянущиеся человеческие фигуры — и на всех этот серый налет, словно город пережил извержение вулкана, и повсюду — слой застывшей погасшей подземной магмы... - идут, переговариваются... все замотаны сверх всех пределов, обездолены — бегут мимо, прочь...
— Где макароны брали?..
— По заказу...
— А!..
И вдруг — из-за бока дома — выпадает другая судьба — этого м е с т а, города, моя, всего сущего.
Бросаю на траву сумки, поворачиваюсь туда лицом и замираю неподвижно, не отрывая взгляда, стою один в оцепенении — наперекор общему движению, реву улицы, топоту ног, обрывкам слов, наперекор шныряющим разноцветным машинам, — стою один на всем свете — перед н и м. И уж нет ничего, кроме него.
И все вокруг заглушено, отринуто — и бедные лица сограждан, и их говор, и хищно ощереннные пасти радиаторов черных машин сановных седоков, все, все — так далеко, отстранено от сердца. Прямо передо мной — о н.
На зеленом всхолмье, за стенами, в зеленом убранстве листвы — Ново-Спасский монастырь.
Господи? Сколько мгновений нетленной связи с Вышним, с главнейшим и единственным слито для меня с этими линиями и формами Божьей крепости на земле?..
Все тот же он — все так же стоек и неизменен в спокойном величии, в могучем изъяснении Небу убежденности веры и умудренной хвалы.
И нет в мире гибели, нет миру конца пока есть эта непреклонность града смирения и просветленной молитвы.
Монастырь стоит и взирает, и обращается к Небу, струящему Благодать, и осеняет собой городскую местность, источает вокруг себя жаркий аромат мирра, ладана и горящей свечи — неугасимого вечного пламени всем открытого Светильника Христовой Правды. Смотрю, не в силах отвести взгляда.
Высоко вскинута главка поржавелой колокольни — как перст назидающий и указующий каждому в Небо — высится она над крышами мира сего, над куполами храма. А купола церкви — в паутине строительных лесов. Значит, по мере сил и возможностей приводят в порядок, обихаживают, смывают напластования горечи и боли, стирают следы унижений и обид, возрождают святое и чистое благолепие обители, Дома Отца Небесного, Дома, воплощающего Вселенную.
Стою и смотрю, молча втайне молюсь обо всем в мире, о городе этом и о России, стою, обратившись к Церкви, жадно вбираю родные силуэты восстающих из забвения и запустения глав, подкупольных барабанов, острых килей закомар и возносящихся ввысь, все утончающихся ярусов колокольни в сквозных небесных проемах — все выше, все вверх и вверх, где величайшим огненным средоточием всех сражающихся и Любовью побеждающих сил — благословляет московские дали простой маленький крест.
Пытливо и требовательно заглядывает он во всякую душу, притягивает глаза, просвещает и укоряет, призывает к покаянию зачерствевшие а духовном бездействии наши сердца.
И нет награды, нет праздника большего на суетном пути человеческом, чем эта снисходящая свыше очищающая ласка.
Безгласна колокольня — но душа внимает и слышит: над кровлями, над бедами, над тревогами нашими несется светлый благовест, созывающий всех под Божью Длань — нас, сирых, несмышленых, правых и виноватых, заблудшимх и злых. собирающий нас в неделимое и дружное людское единство.
И словно сквозь пелену — глаза различают неспешную, сосредоточенно-углубленную монастырскую жизнь: в трудах, в размышлениях и молитве, — лица членов братии: настоятелей, юных послушников и строгих иноков, посвятивших себя суровое прекрасному служению во спасение всякой растерявшейся перед жизнью и ждущей помощи человеческой души.
И слышатся мне в неслышимом звоне звучавшие здесь когда-то из века в век голоса, и песнопения хоров, и наставляющие глаголы проповедей, и рыдания пробуждающихся из духовного небытия Божьих детей.
И сколько для меня, для моей странной судьбы — в этих контурах монастыря во имя Нового Спасения?
В них — дни молодости, а после и навсегда, неразрывно — мысли о городе и его истории, о месте се м, о моей книге, отданной до последней кровавой капли этому городу и его загадочному предназначению...
Перед ликом монастыря — постигаю с новой силой и свое назначение, свое писательство, желанную тяжесть этого креста, свою способность дышать и творить во имя своей земли — вопреки всем ударам, гонениям и невзгодам, посылаемым во испытание и укрепление сердца.
Ветер жизни, ветер времени проносится надо мной, стегает по щекам, и в осознании сути вещей, в горечи постижения безмерной своей вины и радости высвобождения из зла, —опускаю голову и стою, вбираю приходящее чувство, ощущаю слезы, бегущие по лицу, — и эта сила соприкосновения с Сущим, сила Его терпеливого сочувствия к неисчислимым моим слабостям — столь велика и сильна, что горячий удушающей комок благодарного раскаяния сжимает горло.
Мимо, мимо мчится стремительное бытие дня, уносятся мгновения, спешат люди, а сердце мое ловит знаки Любви, и глаза не могут наглядеться, напиться, напитаться этими образами монастырских святилищ, этим светом льющимся с Неба, где в опале безбрежной горней раковины, сияя, катит за облаками бесценная жемчужина солнца.
И проникаясь смыслом этого света, этим вдыханием и полнотой, — вдруг во всем вокруг нахожу Улыбку, неизъяснимую и поразительно внятную, идущую отовсюду улыбку, дарующую надежду и ободрение.
И уж стыдно мне за недавнее отчаяние и сокрушенность, за утрату опоры и ориентиров, и новым значением наполнены великие горести, и будто уже нет их вовсе: нет потерь, нет страха перед будущим, нет беспокойства, нет болезней матери и сына, а есть только вот это— высокое взыскующее внимание к моему временному присутствию, сокровенная заботливая память обо мне и о каждом из нас.
Пристыженный, ободренный и благодарный — за всё, без изъятия, исполняюсь светлой твердости перед грядущим. Надо жить. Надо идти.
И прощаясь с крестами над маковками храма, с высокой отважной вертикалью звонницы, — делаю шаг по предназначенному мне пути. Прощаюсь, зная и веря, что приду сюда еще. На то же место.
Иду, вновь погружаюсь, окунаюсь в жизнь, возвращаюсь к братьям, и в спину смотрит, провожает напутственный повелительный взгляд маленького Kреста над высокой колокольней.
30.05.1990