"ЛЮБЯЩИЙ ДУШУ СВОЮ ПОГУБИТ ЕЕ..."
(Последний роман Ф.М.Достоевского)
Последний роман Достоевского - “Братья Карамазовы” - сложный по своей архитектонике, имеющий разветвленную, “распространенную” структуру, однако в ней угадывается центральный “ствол” всей конструкции, построение которой задается евангельским эпиграфом: “Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пад-ши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода” (Ин. 12, 24).
В Евангелии за взятой как эпиграф притчей о зерне следует текст: “Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует...” (Ин.12, 25-26). У евангелиста Марка параллельный текст предваряется словами: “... кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет...” (Мк. 8, 34-35). Идея эпиграфа к “Братьям Карамазовым” - идея креста. О том же свидетельствует и еван-гельский смысл плодоношения: “Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе; так и вы, если не будете во Мне. Я есть лоза, а вы - ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего” - Ин. 15, 4-5). Содержащееся в предисловии к “Братьям Карамазовым” (“От автора”) предуведомление читателя о том, что герой романа - “человек странный, даже чудак”, сопровождаемое рассуждением, что “не только чудак “не всегда” частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи - все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались” (14;5)*, как раз ориентировано на выражение апостола Павла: “... слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, - сила Божия” (1 Кор. 1, 18).
Вхождение смысла эпиграфа в романное действие осуществляется в разворачива-нии соответствующей внутренней структуры произведения (слова эпиграфа дважды повторяются в романе, выражая идею креста). Ее первая, исходная ступень передает-ся через притчу о сеятеле: “... вышел сеятель сеять семя свое, и когда он сеял, иное упало при дороге и было потоптано, и птицы небесные поклевали его; а иное упало на камень и, взойдя, засохло, потому что не имело влаги; а иное упало между тернием, и выросло терние и заглушило его; а иное упало на добрую землю и, взойдя, принесло плод сторичный...” (Лк. 8, 5-8). Эта притча, непосредственно связанная с эпиграфом, развивает, конкретизирует его сжатые формулировки. По толкованию свт. Иоанна Златоуста, под сеятелем, вышедшим сеять, следует разуметь Самого Христа, вопло-тившегося Бога, пришедшего в мир для спасения человеческого рода; под семенем - Его учение, а под нивою - человеческие души.1 Т.е. в притче фиксируется такое изменение земного порядка (“Слово плоть бысть” - Ин. 1, 14), которое ведет к опреде-лению существа каждой составляющей этого порядка через качество восприимчиво-сти, усвояемости данного изменения. По-видимому, отсюда возникает запись в черно-вых набросках к роману: “ВАЖНЕЙШЕЕ. Помещик цитует из Евангелия и грубо ошиба-ется. Миусов поправляет его и ошибается еще грубее. Даже Ученый ошибается. Никто Евангелия не знает...”.
В каждом из четырех видов приемлющей земли коренится основа соответствующе-го образа какого-либо из братьев Карамазовых. Семя, упавшее при дороге - “слушаю-щие, к которым потом приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись” (Лк. 8, 12). Здесь дан доминантный признак образа Смердя-кова, незаконного сына Федора Павловича Карамазова. На этом признаке строятся две ключевые для раскрытия содержания образа сцены. Одна из них отнесена в прошлое: “Григорий выучил его (Смердякова - Ф.Т.) и, когда минуло ему лет двенадцать, стал учить Священной истории. Но дело кончилось тотчас же ничем. Как-то однажды, всего только на втором или третьем уроке, мальчик вдруг усмехнулся:
- Чего ты? - спросил Григорий, грозно выглядывая на него из-под очков.
- Ничего-с. Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на чет-вертый день, откуда же свет-то сиял в первый день?
Григорий остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во взгляде его что-то высокомерное”. Этот вопрос, за которым стоит другой - о твари и Творце, обсуждал Смердяков с Иваном Карамазовым. Вторая сцена - эпизод с “валаа-мовой ослицей”. Она полностью соответствует первой. Смердяков “вдруг... усмехнул-ся”: “-Ты чего? - спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку”. И далее Смердя-ков произносит свою речь, оправдывающую отречение от Христа под страхом мучени-ческой смерти с помощью Его же слова о вере “с горчичное зерно” (“... истинно гово-рю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас...” - Мф. 17, 20). Неверующий Смердяков основывает на этих словах идею о слабости человече-ской природы, делающую лишним понятие греха: “Опять-таки то взямши, что никто в наше время... не может спихнуть горы в море... то неужели... население всей земли-с... проклянет Господь и при милосердии Своем... никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью”.
“А иное упало на камень и, взойдя, засохло, потому что не имело влаги” - “это те, которые, когда услышат слово, с радостью принимают, но которые не имеют корня, и временем веруют, а во время искушения отпадают” (Лк. 8, 13). К данной части притчи восходит комплекс вопросов, связанных у Достоевского с понятием “почвы”, оторван-ность от которой, сопровождаемая безверием, рассматривалась писателем как харак-терное свойство интеллигенции. (Можно вспомнить слова Мышкина из романа “Иди-от”: “У нас не веруют еще только сословия исключительные … корень потерявшие...”; или : “Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет”). В применении к “Братьям Карамазовым” в этом отношении значим прежде всего образ Ивана, именуемого ино-гда в черновых набросках “Ученым”. Весьма примечательно его аттестует Федор Пав-лович: “Но Иван никого не любит, Иван не наш человек, эти люди, как Иван, это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся... Подует ветер, и пыль пройдет...” (ср. в 1-м Псалме: “Не так - нечестивые; но они - как прах, возметаемый ветром”). “Уче-ность” и отсутствие “корня” становятся взаимосвязанными, что проявляется в настав-лении отца Паисия: “... мирская наука ... разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых ми-ра сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего. Но разбирали они по частям, а целое просмотрели... Тогда как целое стоит пред их же глазами незыбле-мо, как и прежде, и врата адовы не одолеют его” (последние слова, повторяющие ска-занное Христом о Церкви (Мф. 16. 18), указывают на то, что имеется в виду под “це-лым”). И если существо образа Смердякова, его profession de foi передается в моноло-ге “валаамовой ослицы”, то Иван Карамазов выражает свое “исповедание веры” (“Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: “Како веруеши или вовсе не веруеши?” - вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?” - спрашивает Иван, прежде чем начать изло-жение своего “credo”) в поэме о великом инквизиторе. Поэма строится на основе еван-гельского повествования об искушении Христа диаволом в пустыни (см., например: Мф. 4, 1-11) и содержит в себе попытку “исправить” подвиг Христа принятием “сове-тов” искусителя. Приятие Иваном “духа самоуничтожения и небытия сопровождается тем “засыханием”, о котором говорится в притче. В больном и мучимом “посещениями” “дрянного, мелкого черта” Иване к “роковому дню” суда проступает мертвенность: “было в этом лице что-то как бы тронутое землей, что-то похожее на лицо помираю-щего человека”. В этом смысле показательно его восклицание на суде: “Есть у вас во-да или нет, дайте напиться, Христа ради!” (ср. слова Христа: “кто будет пить воду, ко-торую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную”. - Ин. 4, 14; и далее: “кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой” - Ин. 7, 37-28).
Семя, упавшее в терние - “это те, которые слушают слово, но, отходя, заботами, богатством и наслаждениями житейскими подавляются и не приносят плода” (Лк. 8, 14). В этом виде приемлющей земли дается смысловая основа образа Дмитрия Кара-мазова. “Исповедь горячего сердца”, обращенная к Алеше и совершаемая Дмитрием “как на смертном одре”, раскрывает в нем «инфернальные изгибы» сладострастия, обозначаемого словами «насекомое», “злой тарантул”, “переулок”. Сладострастие, проявляющееся в страсти к Грушеньке, как сам Дмитрий признается Алеше перед су-дом, оценивается им на уровне бегства от распятия: “Алеша, слушай: брат Иван пред-лагает мне бежать... В Америку с Грушей. Ведь я без Груши не могу! ...А без Груши что я там под землей с молотком-то? Я себе только голову раздолблю этим молотком! А с другой стороны, совесть-то?... От распятья убежал!”. Эта страсть и становится “ката-лизатором” убийства Федора Павловича Карамазова.
“...А упавшее на добрую землю, это те, которые, услышав слово, хранят его в доб-ром и чистом сердце и приносят плод в терпении” (Лк. 8, 15). Именно в таком ракурсе выстраивается образ Алеши Карамазова: “Едва только он, задумавшись серьезно, по-разился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: “Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю”... Алеше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему. Сказано: “Раздай все и иди за Мной, если хочешь быть совершен”. Алеша и сказал себе: “Не могу я от-дать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за Мной” ходить лишь к обедне”. Ситуа-ция мгновенности отклика соответствует евангельскому повествованию о призывании первых апостолов: “Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Си-мона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним” (Мф. 4, 18-20). В отличие от других братьев, в Алеше “была дикая, иступленная стыдливость и целомудренность”. Кроме того, он “как бы вовсе не знал цены деньгам, разумеется не в буквальном смысле го-воря”. Таким образом, Алеша выделен из всех Карамазовых, противопоставляясь им.
Федор Павлович Карамазов, глава “семейки”, соединяет в себе “дорогу”, “камень” и “терние”. Он “по-смердяковски” толкует слово Божие, оправдывая падение Грушеньки Христовым “возлюбила много”; неверующий, как Иван (“Вероятнее, что прав Иван... чтоб я после того сделал с тем, кто первый выдумал Бога!”; в романе прямо указыва-ется, что Иван наиболее из всех сыновей похож на отца); сладострастник, как Дмит-рий. Не случайно у Алеши, в отличие от остальных братьев, есть иной отец - духовный отец старец Зосима.
Свт. Иоанн Златоуст, толкуя притчу о сеятеле о отмечая, что большая часть семени погибла, говорит: “... хотя Он (Христос - Ф.Т.) наперед знал, что так именно будет, не переставал однако ж сеять. Но благоразумно ли, скажешь, сеять в тернии, на камени-стом месте, при дороге? Конечно, в отношении к семенам и земле это было бы небла-горазумно; но в отношении к душам и учению это весьма похвально... И камню можно измениться и стать плодородною землею; и дорога может быть не открытой для всяко-го проходящего и не попираться его ногами, а может сделаться тучною нивою; и тер-ние может быть истреблено, и семена могут расти беспрепятственно. Если бы это бы-ло невозможно, то Христос и не сеял бы. Если же такое изменение происходило не во всех, то причиною этого не сеятель, но те, которые не хотели измениться”2. Возмож-ность преодоления “естества” задает движение смысла в конструкции романа, реали-зующееся в разворачивании от эпиграфа через притчу о сеятеле к притче «о часах» ( Мф.20, 1 – 16 ).
Притча начинается и завершается одной и той же фразой: “Так будут последние первыми, и первые последними”, что коррелирует с размежеванием в эпиграфе на плодоносящее и бесплодное семя. Заключенное же в такую рамку двенадцатичасовое пространство притчи определяет собой состоящее из двенадцати книг художественное пространство романа из двенадцати книг. Первые, ставшие последними - Федор Пав-лович Карамазов и его незаконный сын Смердяков. По отношению к этим двум образ-ам линии обеих притч сливаются (соответственно: в сцене “неуместного собрания” для Федора Павловича - “раннее утро” притчи, и в сцене “валаамовой ослицы” - для Смер-дякова - “третий час” притчи), т.к. изменения - преодоления “естества” не происходит. И тот, и другой герой погибают (примечательно, что как об отце у Дмитрия вырывает-ся: “ - Зачем живет такой человек!”, так и о Смердякове он восклицает Алеше: “Его Бог убьет, вот увидишь, молчи!”).
Последние, ставшие первыми - Алеша, Дмитрий и Иван. В данном случае значимы-ми являются седьмая, девятая и одиннадцатая книги романа. Их объединяет ряд важ-нейших деталей: в седьмой книге Алеша узнает о смерти Зосимы, в девятой - Дмитрий о смерти Федора Павловича, в одиннадцатой - Иван о смерти Смердякова; в центре каждой из них - сон героя, становящийся поворотной вехой в его жизни.
В начале романа говорится, что Алеша “избрал лишь противоположную всем доро-гу, но с тою же жаждой скорого подвига. Смерть старца Зосимы, “тлетворный дух”, ко-торый “естество предупредил” (сюда нити тянутся еще от картины Гольбейна в “Идио-те”), вызывает “бунт” Алеши как выявление несовершенства “скорого подвига”, поро-ждающее его (несовершенства) преодоление. Поданая Грушеньке “луковка” (“-Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!) - “прощение грешницы” (ср. злобные вопросы Ракитина: “ - Что ж, обра-тил грешницу? ... Блудницу на путь истины обратил? Семь бесов изгнал, а?”) - ведет к чуду “Каны Галилейской”. “Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы ося-заемо, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его и уже на всю жизнь и во веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почув-ствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. “Кто-то посетил мою душу в тот час “- говорил он потом с твердою верой в слова свои...”.
Чудо претворения воды в вино на браке в Кане Галилейской отразилось в душе Алеши, фиксируя момент преодоления “естества” (свт. Иоанн Златоуст, толкуя еван-гельское повествование о браке в Кане Галилейской, говорит: “Есть... люди, ничем не отличающиеся от воды... находящихся в таком состоянии людей наш долг приводить к Господу, чтобы Он благоволил нравам их сообщить качество вина...”). Это чудо пре-творения сцепляется с акцентированной смысловой подоплекой апостольства в обра-зе Алеши Карамазова. “И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!...” - раздается в сонном видении Алеши тихий голос старца Зосимы. Но еще до этого, в последний день своей жизни, старец Зосима напутствует Алешу следующими словами: “Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих (т.е. из монастыря - Ф.Т.), а в миру пребудешь как инок. Много будешь иметь противников, но и самые враги твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь бла-гословишь, и других благословить заставишь, что важнее всего”. Смысл напутствия определяется евангельским фрагментом о посылании Христом апостолов: “Вот, Я по-сылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голу-би. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за меня, для свидетельства перед ними и язычниками. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас” (Мф. 10; 16-20). Свт. Иоанн Златоуст выделя-ет в данном отрывке то, что “... овцы преодолеют волков и, находясь среди них и подвергаясь бесчисленным угрызениям, не только не истребятся, но преобразят и их самих”: “...особенно и достойно всякого внимания, что они не убивали и не истребля-ли тех, которые злоумышляли против них, но, нашедши их, подобными диаволами, сделали равными ангелам...”4 Именно такой смысл раскрывается в сюжетной линии Алеши с мальчиками, которые приводятся от вражды и озлобленного побивания кам-нями к “всю жизнь рука в руку!”.
В центре девятой книги “Братьев Карамазовых” - “мытарства” Мити и его сон о “ди-те”. Эта часть романа предварена значимой (особенно учитывая смысл эпиграфа) де-талью: “Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную чашу мимо меня!” - взывает Митя, схватив себя “обеими руками за голову”. Слова Мити, восходящие к молению о чаше Христа накануне крестных страданий, вводят ракурс восприятия “мы-тарств” героя, увидевшего “страшный, ужасный свет” своего деяния, как смерти преж-него Мити (“Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очи-щусь!”) и рождения нового (“ - Я хороший сон видел, господа, - странно как-то произ-нес он, с каким-то новым, словно радостью озаренным лицом”). Накануне суда, через два месяца после ареста в Мокром, Дмитрий признается Алеше: “Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром. Страшно!”.
Одиннадцатая книга по отношению к Ивану Карамазову представляет собой точное соответствие девятой по отношению к Дмитрию. Здесь также присутствуют “мытарст-ва” (три свидания со Смердяковым, выявляющие для Ивана собственную виновность в убийстве отца), завершающиеся сном-бредом (“Черт. Кошмар Ивана Федоровича”), ко-торый “обнажающе” отделяет от Ивана тайную, невидимую подоплеку его “жизнетвор-чества”. Примечательно, что приняв решение засвидетельствовать правду на суде, Иван совершает невозможный для него до этого поступок: ”Если бы не было взято так твердо решение мое на завтра, - подумал он вдруг с наслаждением, - то не остановил-ся бы я на целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что он замерзнет...”. Важность этой детали становится понятна с учетом смысла, несомого ею в ее взаимодействии с притчей о добром самарянине (Лк. 10, 30-35). Притча была рассказана Христом искушающему Его законнику в ответ на его во-прос: “а кто мой ближний?” (Лк. 10, 29). “Кто... был ближний попавшемуся разбойни-кам? Он (законник - Ф.Т.) сказал: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же” (Лк. 10, 36-37). Иван, доказавший Алеше невозможность любить ближнего, обнаруживает своим действием рождение в себе иной, новой логи-ки. “Завтра крест, но не виселица,” - говорит он брату.
“Завтра” - день суда. Мотивом суда заканчивается притча о “часах” (плата - воз-даяние за работу); двенадцатая книга “Братьев Карамазовых” - “Судебная ошибка” - развязка действия романа. Суд, собравший весь город, становится Божьим судом. “Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится...” - обра-щается к Дмитрию Алеша. Слова прокурора: “Перед нами и его (Дмитрия - Ф.Т.) под-виги, его жизнь и дела его: пришел срок, и все развернулось, все обнаружилось” - указание на передающее ту же идею Божьего суда евангельское выражение: “Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы из-вестным и не обнаружилось бы” (Лк. 8, 17; этим выражением завершается фрагмент притчи о сеятеле). И действительно, все тайное и скрываемое доселе обнаруживается выводится на всеобщее обозрение: “Вся эта трагедия как бы вновь появилась пред всеми выпукло, концентрично, освещенная роковым, неумолимым светом”. Но если для судимого суд становится распинанием, обнаруживающим через это “нового чело-века” (“Он там толкует, - говорит про Дмитрия Катерина Ивановна, - про какие-то гимны; про крест, который он должен понести...”), то в судящих, претендующих на то, что “русский суд есть не кара только, но и спасение человека погибшего” и имеет “власть вязать и решать”, обнаруживается “чуть тепленькое отношение” к отцеубийст-ву (ср.: “знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или го-ряч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих”. - Откр. 3, 15-16). “Неумолимый свет” “судебной ошибки” в самой ошибке “остающихся при факте” (по выражению Ивана Карамазова) обвинителей высвечивает правду Божия суда.
Среди черновых набросков, относящихся к исповеди старца Зосимы, есть следую-щая запись: “...Аще кто и в 9-й час ничтоже сумняшеся (предмогильное слово)”. Она генетически связана с заметками в записной тетради Достоевского, сделанными в ап-реле 1876 года: “Христос - 1) красота, 2) нет лучше, 3) если так, то чудо, вот и вся вера, засим уже проповедь Иоанна Златоуста, аще в девятый час - помните... Это уже восторг, исступление веры, всепрощение и всеобъятие... Где, смерть, твое жало, где, аде, победа? (9-й час занялся, если ты был Нерон глумитель.) Хоть иерарх берет на себя разрешение почти как бы невозможное, но это от проникновения духом Христа, объявившего проклятие блудникам и тут же простившего блудницу, и то и другое вер-но...”5 Та “проповедь Иоанна Златоуста”, о которой здесь идет речь, - это “Иже во свя-тых отца нашего Иоанна архиепископа Константинопольского, Златоустого, слово ог-ласительное во святый и светоностный день преславного и спасительного Христа Бога нашего Воскресения”, читаемое во время пасхального богослужения. “Слово огласи-тельное” строится как раз на основе притчи “о часах”: “Аще кто благочестив и бого-любив, да насладится сего добраго и светлаго торжества. Аще кто раб благоразумный, да внидет радуяся в радость Господа своего. Аще кто потрудися постяся, да и приимет ныне динарий. Аще кто от перваго часа делал есть, да приимет днесь праведный долг. Аще кто по третием часе прииде, благодаря да празднует. Аще кто по шестом часе достиже, ничтоже да сумнится, ибо ничимже отщетевается. Аще кто лишися и девятаго часа, да приступит ничтоже сумняся, ничтоже бояся. Аще кто точию достиже и во еди-нонадесятый час, да не устрашится замедления: любочестив бо сый Владыка, прием-лет последняго якоже и перваго... Темже убо внидите вси в радость Господа своего: и первии и втории мзду приимите... Трапеза исполнена, насладитеся вси. Телец упитан-ный, никтоже да изыдет алчай: вси насладитеся пира веры... Никтоже да рыдает убо-жества, явися бо общее царство. Никтоже да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия. Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть... Где твое, смерте, жало; где твоя, аде, победа; Воскресе Христос, и ты низверглся еси... Воскре-се Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе: Христос бо востав от мертвых, начаток усопших бысть. Тому слава и держава, во веки веков, аминь”. Таким образом, смысловая структура “Братьев Карамазовых”, обуслов-ленная евангельской притчей о “часах”, становится выражением того преодоления “естества”, которое открывается из точки Воскресения Христова.