Пьянство. Философия или порок?

Пьянство – это такая сфера человеческого познания, если хотите, постижения основ бытия, в которой любой индивидуум проходит свой особенный путь, а обретя определенный опыт потребления, считает, что знает об этом социальном явлении все или почти все. Такова специфика его личности. Можно, например, обучаясь пять лет в политехническом институте премудростям сварки в машиностроении или порошковой металлургии, а впоследствии, подкрепив полученные знания многолетней практикой, в реальности ничего не соображать в этих продвинутых специальностях. Но пьянство, повторяю,  –  феномен, являющийся в представлении людей одновременно философией и пороком, великим успокоителем души и разрушительным социальным бедствием, где всяк, регулярно прикладывающийся к рюмке, считает себя всеведом и докой, знает, сколько надо пить, когда и под какую закуску. А главное, он уверен, что в любой момент можно покончить с этим своим увлечением, что, по сути, является опасным  заблуждением.               

***

Питие определяет сознание 

Есть анекдот с такой длинной бородищей, что в ней постоянно путается наше многовековое национальное сознание, сформировавшееся еще при святом равноапостольном князе Владимире I Святославовиче Крестителе, позванном в народе Красным Солнышком. Подбирая для Руси государственную религию, он привечал в Киеве депутации ближних и дальних стран, где уже утвердились монотеистические вероисповедания. Приняв посольство из Хорезма, предложившее русичам в качестве главной книги веры Коран, он дал ему от ворот поворот, как только узнал, что магометане не пьют вина и не едят свиного мяса. Свой отказ сопроводил словами, целое тысячелетие определяющие поведение великой нации, расселенной почти на 1/6 части суши: «Веселье Руси есть питие. Не может без того жить».

Обещанный анекдот звучит не столь торжественно, как легенда об обретении нами православия. Просто как-то американские социологи задумались над тем, как можно заставить русского человека прыгнуть с Бруклинского моста. Проделать это с американцем и французом оказалось легче легкого. Просто тем сообщили, что резко упал индекс «доу-джонса» и что в Париже на Пляс Пигаль позакрывали все публичные дома. Русский бы этого не сделал даже в том случае, если бы ему сказали, что в Советском Союзе объявили сухой закон. Водку он все равно всегда бы себе нашел. Поэтому был использован единственный шанс. К нему подошел участник исследования и сказал: «Вася, здесь прыгать нельзя». И после этих магических слов наш человек, находящийся, понятное дело, в известном состоянии духа, выкрикнул традиционное: «А  мне все пох…!» – и сиганул в пролет.

Так вот, когда Михаил Горбачев сотоварищи подвергнул страну чудовищному, как это было воспринято многими, эксперименту, пытаясь внушить народу, что трезвость – норма жизни, им был дан примерно такой ответ. В итоге, из чувства солидарного протеста пить стали все, даже трезвенники и язвенники. Однако обо всем по порядку.

Итак, 16 мая 1985 года. Трое молодых людей, в их числе и ваш покорный слуга, взяли непомерное количество спиртного и уже третий день не выходили из квартиры на  свет божий. Как тогда им представлялось, таким образом они готовились к госэкзаменам. Это было настолько упоительное занятие, что никто, например, и не думал вызывать на дом телемастера. У телевизора еще три дня назад погас экран, но никто из присутствующих даже не обратил на это внимания.

Итак, гонцом доставлена очередная партия горячительного, вино, как сейчас помню, полусладкое «Флоаре» разлито по бокалам, все трое чокаются и прикладываются. И вдруг закашливаются и начинают пускать пузыри. Из «ящика», работающего в режиме радиоточки, доносится звучащее почти с левитановским надрывом: «В Советском Союзе объявляется непримиримая борьба с пьянством и алкоголизмом. И далее следуют основные положения знаменитого постановления.
 
Этот документ сыграл решающую роль в моем журналистском становлении. Пройдет всего два месяца, и я приду трудиться в Молдавское информационное агентство (АТЕМ) при Совете министров МССР. И мне сразу поручат этот ответственный участок работы – пропаганда трезвого образа жизни. Наверное, у меня что-то такое было в лице, наталкивающее на мысль, что я человек малопьющий.
   
Нас было опять-таки классическое число – трое,  – выдвинутых на переднюю линию борьбы со страшным социальным пороком. Под «номером один» в триумвирате  значился академик Семен Тома. Его задачей было сидеть в президиумах учреждаемых по всей Молдавии первичных организаций Всесоюзного общества трезвости и надувать для важности щеки. Вся организационная работа легла на плечи партийно-советского функционера, прежде возглавлявшего Государственный комитет по физической культуре и спорту республики, Трофима Орлова. Ну а мне выпала доля летописца: веселье Молдавии есть питие, но сможем без того жить. Ура, товарищи!

Особенно запомнилось первое ответственное задание. Труженики Кишиневского тракторного завода, самая что ни на есть пролетарская косточка, дружно решают бросить пить. После рабочей смены всех, чей уход с предприятия через проходную или окольными путями удается пресечь, набиваются в тесный актовый зал предприятия. На самом возвышенном месте уже сидит академик Тома и возвещает собравшимся благую весть. Народ начинает роптать и улюлюкать. Ему, этому самому народу, вежливо напоминают, что, в сущности, в их жизни ничего не изменится. Главное, избрать председателя и начать собирать членские взносы на содержание громоздкого бюрократического аппарата создаваемой структуры. У администрации уже и подходящая кандидатура есть. Тут же была названа фамилия, которую я, признаться, не запомнил. Человек, чье имя выкрикнули с трибуны оцепенел и побледнел, как мел. Воцарилось надсадное молчание.
               
«Товарищи за что? Что я вам такого сделал?» – после некоторой паузы, повисшей в воздухе, обреченно, умоляющим, плаксивым голосом произнес облеченный высоким народным доверием. В ответ все присутствующие только рассмеялись. Во времена оные всегда смеялись над чужим горем, поскольку было принято считать, что пять минут смеха могут заменить ковригу хлеба. Или стакан сметаны. Или 150 граммов парной телятины. Вот только водку это состояние нарочито непринужденной веселости  заменить никак не могло. Напротив,  веселиться «на сухую» у многих считалось признаком дурного тона. Именно поэтому, наверное, в тот же вечер, дабы достигнуть степени веселости всех остальных представителей сплоченного трудового коллектива, новоиспеченный председатель довел себя до такого агрегатного состояния, что едва мог стоять на ногах. Тому были многочисленные свидетели. Свою «акцию протеста» он нарочно устроил поближе к родному предприятию, чтобы, значит, как можно большее количество сотрудников видело и могло оценить всю степень его падения. Надеялся, что откажут в доверии, переизберут. Не отказали и не переизбрали.      
               
А у нас, я имею в виду «тройку», так и повелось с тех пор. Уважаемый ученый муж клевал носом в президиумах, утверждая в нашей повседневной жизни все новые и новые  ячейки Всесоюзного общества трезвости, его первый зам с высунутым языком носился с бумагами, и я, начинающий журналист, освещал в прессе весь этот плодотворный процесс.

Между тем, борьба с пьянством и алкоголизмом приняла ожесточенный затяжной оборонительный характер. Я, занимающий передовой защитный рубеж, в ходе всего этого идиотизма довел себя до такого самоиступления, что в любой момент готов был покинуть вшивые окопы трезвости и, перебежав воображаемую линию фронта, пристроиться в первую попавшуюся на пути винно-водочную очередь. 

С пьяницами и алкоголиками непримиримо боролись всем миром до тех пор, пока в стране не стартовала очередная кампанейщина. Выяснилось, что все годы застоя мы, жители Советской Молдавии, не только без меры пили, спаивая вдобавок всю страну, но еще и в таком вполне конкретном невменяемом состоянии занимались приписками и очковтирательством. Новая политическая акция, имеющая налицо все признаки зачистки, осуществляемой на территории врага, началась со специального решения Октябрьского (1986 года) Пленума ЦК КПСС, где были названы три наиболее злостных фальсификатора отчетности во всесоюзном масштабе – союзное Министерство среднего машиностроения, Кировоградская область Украины и (ну, как же без нас) Молдавская ССР. После этого «граждан алкоголиков» на какое-то время оставили в покое, переключив всю силу общественного и административного воздействия на приписчиков  и очковтирателей.   

Некоторые неудобства в удобствах

Нет, организаторы собрания на тракторном заводе были правы в том, что если люди не захотят бросать пить, то ничто в жизни не заставит их сделать. Главное, собирать членские взносы. Именно антиалкогольная кампания наиболее рельефно продемонстрировала всю двойственность натуры советского человека – строителя коммунизма. На словах все ратовали за утверждение в нашей повседневной жизни абсолютной трезвости, а на деле – продолжали злоупотреблять. Причем с удвоенной силой, как бы компенсируя понесенный в результате очевидного раздвоения личности моральный ущерб.

Я вспоминаю свадьбу своего коллеги по АТЕМ Дмитрия Чубашенко, которая проходила в самый разгар пресловутой борьбы. Димин папа – достопамятный Алексей Александрович в этот вечер, в буквальном смысле, сидел на ящике с водкой, которую специально держал для друзей своего сына. Ныне также покойный, к сожалению, декан факультета журналистики Дмитрий Васильевич Коваль весьма успешно исполнял роль тамады, представляя каждого вновь прибывшего гостя, среди которых, замечу, было немало таких, кого сегодня принято называть VIP-персонами. Припозднившегося поэта-националиста Григория Виеру,  погибшего в январе 2009 гола в автокатастрофе, он, например, отрекомендовал, как «активного пропагандиста трезвого образа жизни». Присутствующие оценили эту шутку спустя буквально час спустя, когда «активный пропагандист» довел себя до нужной кондиции, и стал похожим на всех остальных гостей – «не пропагандистов». Ну, понятное дело, кроме меня. Я то уж точно был пропагандистом. Осознавая значимость выполняемой мною почетной миссии я боролся с алкоголизмом, лично принимая участие в уничтожении опасного зелья. Этот вечер для меня и некоторых моих товарищей закончился в прилегающем к месту торжества леске, все под ту же водку и с последующими вослед за этим приступом печеночной колики и частичной амнезией.

А несколько месяцев спустя я гулял в Рыбнице на комсомольской свадьбе, провозглашенной, между прочим, безалкогольной. Это было официальное приглашение местного райкома ЛКСММ, никаких родственников и близких друзей, чтобы так запросто разъезжать на свадьбы, в городе молдавских металлургов у меня не было. Столы ломились от лимонада, березового, яблочного, виноградного, других фруктовых соков, морса, словом от всего того, чего много не выпьешь, даже если очень захочешь. В какой-то момент даже возникло сожаление, что я сюда приехал. Тоска предполагалась смертельная. Но благо были здесь еще и специальные уполномоченные, загадочные люди с комсомольскими значками на лацканах и с черными дипломатами в руках. В самый разгар «трезвого загула» они приглашали гостей по двое спускаться в уборную, где уединялись с ними в кабинках. На крышке водосливного бачка аккуратно расстилалась газета, из кейсов извлекалась закуска и выпивка. В советское время, как вы помните, занято или свободно то или иное посадочное место в стандартном туалете типового общественного здания определялось просто. Достаточно было взглянуть на ситуацию снизу.  Внешние стенки кабинок не достигали пола сантиметров тридцать, нагнувшись можно было ноги облегчающегося.  В нашем случае у каждого унитаза группировалось не менее трех пар мужских нижних конечностей, что сегодня обязательно натолкнуло бы неискушенную публику на некоторые непристойные предположения. Но тогда это называлось конспирацией. Впрочем, после второй-третьей ходки, она никем уже не соблюдалась, даже организаторами, рискующими на этом сильно погореть по общественной линии. В кабинках перекрикивались, поднимали коллективные тосты за жениха и невесту, громко рассказывали скабрезные анекдоты и даже пытались петь. Потом начались походы в гости в дамскую уборную, где также вовсю гуляли представительницы прекрасного пола.
 
Приехав в Кишинев я сел за дисплей компьютера и вывел первые строки своего эпоса о безалкогольной свадьбе. Он начинался словами: «Не хмельным застольем, заканчивающимся, как правило, под столом, а веселыми викторинами и конкурсами запомнилась молодоженам таким-то из Рыбницы их безалкогольная свадьба, организованная  местной комсомолией». 
               
Вспоминать противно. Я имею в виду не само действо, которое хоть и проходило преимущественно в удобствах и доставляло некоторые неудобства, но все-таки сохранилась в моей памяти, как очень потешное мероприятие, а то, что я о нем  впоследствии написал.
 
Но что характерно. Свадьбы в советские времена организовывались исключительно по субботам. А по понедельникам я, как правило, должен был, по долгу службы, навещать замечательного во всех отношениях человека Трофима Акиндиновича Орлова, узнавать, как обстоят дела на передовом фронте борьбы с пьянством и алкоголизмом, преданно смотреть в его честные глаза и читать в них тот самый немой вопрос: «За что? Что я вам такого сделал?»

А как у них? 
               
Ставя вопрос таким образом, я имею в виду столпы советской цивилизации – Москву и Ленинград.

Первопрестольная, год 1986-й, конец мая. Я на стажировке в ТАСС. Едва устроившись на постой  и гостинице «Минск», сразу же направляюсь в Дом аспиранта и стажера к друзьям – студентам МГУ. Вечером – трансляция матча с чемпионата мира по футболу СССР-Венгрия. Договариваемся, что за каждый забитый гол опрокидываем внутрь по сто граммов водки. И неожиданно для себя примерно надираемся. Никто ведь не мог предположить, что наши выиграют с разгромным счетом 6:0 у команды, которая попала в финал мексиканского первенства первой после хозяев и действующих чемпионов мира – итальянцев, освобожденных, как известно, от участия в отборочных турнирах. В совершеннейшем спортивном экстазе выпиваем также и за пенальти Павла Яковенко, который тот великодушно не забивает мадьярам.

После матча - несанкционированный митинг у здания ДАС. Пьяные греки и арабы (они – не русские, им не надо пить так много, как нам, чтобы окосеть) стоят с развернутыми советскими флагами и поют гимн СССР. К месту ликования стягиваются усиленные наряды милиции. Иностранные студенты демонстрируют больший патриотизм, нежели мы, граждане страны победившего социализма. Наверное, потому, что им за такое бурное проявление чувств ничего не будет. Они становятся на колени перед стражами правопорядка и целуют грязный асфальт. Те вынуждены буквально отдирать их от этого пылкого увлечения и нежно относить в «воронки». По пути следования к машинам благодарные греки и арабы столь же страстно целуют самих милиционеров.
 
Беспорядки пресечены, и мы, оставшись без наших зарубежных братьев, решаем продолжить банкет. В тот год Москва просто-таки изнывает в клещах «сухого закона». В продаже есть исключительно коньяк «Камю-Наполеон» стоимостью 42 рубля. Пиво в бутылках что-то из области фантастики, на разлив оно реализуется не больше чем в десяти точках на весь 8-миллионный мегаполис без пригородов. Водку можно купить только у таксистов или занимающихся извозом частников.

В ту пору в столице нашей Родины очень популярен анекдот. Выскакивает гонец  поздно ночью на улицу, останавливает машину, приобретает у водителя несколько бутылок водки. Тот, в свою очередь, вручает покупателю визитную карточку с телефоном и говорит: «Для постоянных клиентов у нас хорошие скидки». Гонец возвращается в компанию. Бутылки откупоривают, разливают по стаканам, а это обычная вода. Возмущенные участники застолья звонят по оставленному телефону. На том конце провода поднимается трубка: «Диспетчер городского водопровода слушает».
 
Так вот, чтобы этого не случилось, сначала мы подсаживаемся к таксисту, просим его проколоть крышку-бескозырку и, только попробовав содержимое на язык, вручаем ему деньги. «Пузырь», купленный с колес, стоит 15 рублей, в полтора раза дороже, чем в государственной розничной торговле, где его, сказать по правде, давно уже днем с огнем не сыщешь.

Поздно вечером в бреду и в меланхолии возвращаюсь в гостиницу «Минск» в пятистах метрах от Кремля. Мой сосед по номеру заперся изнутри. «Пьет втихую», –  подумал я. Дверь мне действительно открывает подвыпивший хлипенький мужичонка лет шестидесяти. На его кровати в кромешной темноте фосфоресцируют чьи-то длинные, стройные ноги. «Все понятно, - осенило меня. – Дедок привел на ночь девку, проститутку». Впрочем, меня это ничуть не волновало и, спланировав на свою койку,  я заснул сном явно перебравшего младенца.
 
Утром я открыл глаза, и какое-то время пытался вспомнить, где я нахожусь, и откуда взялась на соседней кровати эта «сладкая парочка». Ноги прекрасной незнакомки при солнечном свете все так же привлекали своей белизной и стройностью. Но тут она подняла голову, и… у нее оказалась шкиперская борода. Я чуть не испустил вопль на манер китобоя Измаила, главного героя романа Германа Мелвилла «Моби Дик», когда тот впервые увидел в своих апартаментах в гостинице «Китовый ус» подселенного к нему дикаря Квикега, татуированного с ног до головы…

А все было просто. Никакого разврата богопротивного, все, что я лицезрел, было исключительно последствиями непомерного пьянства. Старик, звали его Анатолий Адольфович, приехал в Москву из Херсона, чтобы встретить здесь двух иностранных специалистов-наладчиков – француза и шведа и сопроводить их на Южно-украинский  судоремонтный завод. По случаю, понятное дело, злоупотребили. Француз, фамилия которого оказалась Потапов, испытание водкой выдержал, видимо, сказались гены, и на своих двоих пошел ночевать в гостиницу «Россия». Швед же допился до того, что полностью потерял ориентацию в пространстве, и не мог и шагу ступить без посторонней помощи. Вот и пришлось нашему человеку, поселенному на выселках, в гостинице «Минск», взваливать его на плечи и нести к себе, вернее, к нам в номер.
 
Через несколько минут после того, как между нами состоялось объяснение, я понял, что и на второй день я на стажировку не попаду. Мои новые знакомые оказались замечательными людьмии. Особенно швед, которого звали Улоф. Я их угощал молдавским вином «Негру де Пуркарь». Скандинав рассказывал мне о Швеции и о том, как гады незадолго до нашей встречи убили его тезку, премьер-министра Улофа Пальме, а я ему, напрягая весь свой паршивый английский, – о том, что есть такая прекрасная земля Молдавия, где почти все люди пьют и почти никогда не пьянеют. Днем они оба уехали на Киевский вокзал к симферопольскому поезду.

Через неделю моя стажировка закончилась. За это время произошло еще одно «знаменательное» спортивное событие. Феноменальная сборная СССР по футболу в 1/8 финала чемпионата мира уступила со счетом 3:4 бельгийцам, которым прежде никогда не проигрывала и выбыла из борьбы за медали первенства. Ранним утром я вышел из гостиницы в прескверном расположении духа. Через несколько минут к парадному входу должно было подъехать такси и отвезти меня в аэропорт. Стажировка, так хорошо начавшаяся, завершилась самым препаршивым образом.  Мимо меня прошли два колерованных алкаша – высокий и маленький, этакие Пат и Паташон. Поравнявшись со мной, длинный посмотрел сверху вниз на своего путника и зло изрек: «Я же тебе говорил, что пидарас твой Лобановский, пидарас!» Впрочем, осекаюсь, поскольку в адрес великого футбольного тренера, которому залетный Гусь Хиддинк в подметки не годится,  прозвучали весьма сочные эпитеты, которые я с трудом воспроизвести вслух по вполне понятным цензурным соображениям. Именно в  тот момент я понял истинность причин, по которым пьют русские люди и те, кто к таковым себя причисляет. Их всего две – на радостях и с горя. Это уже философская категория.

К 1989 году ситуация в стране с этим делом доходит до крайнего предела. Ленинград – колыбель революции. Здесь передовой класс, прозябая в многочасовых очередях за бутылкой, превращается в люмпена стремительнее, чем где бы то ни было.
 
Прогуливаюсь по святому граду Петрову в компании  своего друга Дмитрия Бойко, кишиневца и аспиранта финансово-экономического института. Над умами горожан властвуют «600 секунд» Александра Невзорова, которые рассказывают о мерзостях жизни. В то числе и том, что, презрев все запреты на спиртное, Ленинград стремительно спивается и криминализируется. Хотя здесь царит истинно прибалтийский «цивилизованный» дух. Большую бутылку водки (0,75 л) питерцы величают «Сабонисом», поллитровку – «Куртинайтисом», а чекушку – «Хомичусом». Но в этот день ни в одном из учреждений торговли, работающих строго с 14 до 19 часов, никого из знаменитой тройки баскетболистов литовского «Жальгириса» в продаже нет. Все сметается в первые полчаса после открытия специализированных магазинов и отделов. В Северной Пальмире, где действуют кооперативные сообщества по стоянию в винно-водочных очередях за других за вполне приемлемую плату, именно эти предприимчивые люди занимаются оптовой скупкой спиртного, поэтому вся выбрасываемая на прилавки выпивка тут же заканчивается.
 
Мы принимаем решение выехать в какой-нибудь пригород, где, возможно, нам будет сопутствовать удача. Город Пушкин, бывшее Царское Село, с его знаменитым Екатерининским дворцом и лицеем – одно из самых замечательных в историческом плане мест в окрестностях Ленинграда. Но то, что почти два века тому назад вдохновляло пятнадцатилетнего Сашу Пушкина на создание подлинных поэтических шедевров, на нас действует удручающе, навевает тоску. Времена изменились. И девушка - прекрасная молочница, плачущая над разбитым кувшином, в самый пик борьбы с пьянством и алкоголизмом являла собой не столь привлекательный образ в общественном сознании, как хамоватая продавщица с непочатой бутылкой водки в руке.
 
С Дмитрием Бойко идем прочь от  пушкинского Элизиума – царскосельского парка, источника высокого поэтического вдохновения. В нескольких кварталах начинается очередь, которая, петляя в лабиринте узких улочек, наконец-то выводит нас к конечному пункту нашего путешествия по «пушкинским местам». Ругань, нецензурщина, словесные перепалки, переходящие в жестокое рукоприкладство. Нет, в питерской провинции водка на прилавках задерживалась дольше, но стоять в очередях за ней было решительно невозможно.

Прежде подобные очереди можно было наблюдать сразу в двух экземплярах только в одном месте – на Красной Площади в Москве. Одна тянулась от Могилы неизвестного солдата к Мавзолею Ленина, а вторая, с другой стороны, несколько раз опоясывала ГУМ, когда там выбрасывали дефицит. Теперь, создавалось впечатление, что в каждом городе страны, большом и малом, повсеместно выставляют на обозрение мумии вождя мирового пролетариата, и это собирает толпы страждущего народа.

В 1989-м в Питере в ходу анекдот, правда, не про Ленина, не ко времени помянутого, а про Брежнева. Грандиозный успех ленинградских генетиков. Им удалось оживить (слово «клонировать» тогда не употреблялось) дорогого Леонида Ильича. Тот идет по городу, видит людская масса осаждает магазин. «Что дают?» – интересуется бровастый генсек. «Очередь за водкой», – докладывают ему. «Да, в мое время так не пили»,  – мрачно резюмирует Брежнев.
               
Пройдет всего два года, и именно эти люди из склочных водочных очередей обрушат страну, сполна расплатившуюся тем самым за то двуличие, которое она культивировала в своих гражданах на протяжении десятилетий своего продвижения по пути «прогресса» и «социализма». 

Двуличие в действии

Ладно, я, по молодости и неопытности, побывал на комсомольской свадьбе, выпил там, как следует, после чего обозвал ее безалкогольной. Это, безусловно, свидетельствует о моем двуличии. Но бывали «янусы» не чета мне.   
   
Те, кто следил за общественной жизнью в конце 80-х – начале  годов прошлого века перестройки, возможно, помнят такого «пламенного публициста» Юрия Черниченко. После распада СССР он отошел от журналистики, какое-то время возглавлял Крестьянскую партию Российской Федерации, а потом соскользнул с политического небосклона в небытие. Тогда, в условиях становления основ демократии, это падение было славным путем для многих.

Нам будет  более интересен ранний Черниченко. Когда-то он начинал свое журналистское восхождение в нашей республике, сотрудничал в газете «Советская Молдавия»  – органе ЦК КПМ и Президиума Верховного Совета Молдавской ССР. А потом, переехав в Москву, сделал там карьеру ведущего газетного обозревателя по вопросам аграрной политики. В горбачевскую эпоху сей тип не сходил с экранов телевизора, часто выступал в передаче «Прожектор перестройки», то и дело для пущей наглядности вспоминая о своей жизни в Молдавии, и однажды разоткровенничался.

Благодаря ему десятки миллионов телезрителей в один прекрасный день узнали, что молдавский народ  сплошь алкоголизирован, что у нас пьют даже малые дети, что на каждом подворье есть винный погреб, где ежегодно закладывается на хранение порядка пяти-семи тонн домашнего вина, что, часто встречаясь за общим столом, наши люди доходят до такой кондиции, что после этого встречаются уже под столом. И делается почти апокалиптический вывод: молдаване спиваются, их надо срочно спасать. А как спасать, спрашивается? Конечно же, сокращать площади занимаемый техническими сортами винограда, искоренять лозу в прямом смысле этих слов, безжалостно выкорчевывая целые плантации янтарных ягод.

Понятное дело, что Юрий Черниченко говорил тогда не от своего имени, а озвучивал конкретную партийную идею, призванную усилить меры по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Прошло время. Выкорчевывание виноградников в Молдавии, Грузии, Краснодарском крае, Крыму в партийных верхах признано опасным перегибом. Резко сократив производство крепких напитков, государство спровоцировало рост потребления всевозможных суррогатов, от которых люди стали гибнуть тысячами.

И опять в телевизоре возникает Юрий Черниченко, который, давя слезу из себя и из зрителя, рассказывает о том, как в Молдавии против виноградной лозы брошены армады бульдозеров. Они свирепствуют на плантациях, убивая многовековую традицию народа, и что это варварство срочно надо остановить. Таких людей, чья гражданская позиция постоянно колебалась одновременно с генеральной линией партии, было тогда великое множество.

Сегодня они, возможно, покажутся нам безнадежными анахронизмами. Ибо многих своих пристрастий, в особенности, алкогольных теперь можно уже не скрывать. Несколько лет тому назад в Кишиневе закрыт вытрезвитель, а принудительное протрезвление любого непросыхающего индивида признано нарушением фундаментальных прав свободной личности. В свою очередь, молдавское вино провозглашено национальным достоянием, его хулители, в частности, объявляющие ему торговое эмбарго, возведены в ранг чуть ли не врагов молдавской государственности. Директивы сверху не просто рекомендуют пить вино, его чуть ли не принудительно вливают нам в глотку, утверждая, что это полезно для здоровья.

В наше время так пьют!

Дни вина, приходящиеся на первые выходные октября, всевозможные винные фестивали и выставки, на которые в последние годы так богата щедрая молдавская земля – все это должно создавать позитивный имидж национальному напитку №1 и продвигать его в системе мирового импорта.
 
Однако чинность на таких праздниках удается сохранять от силы полчаса, до завершения официальной части. Как только подобного рода мероприятия покидают наши высшие руководители, торжество народного духа тут же превращается в обычную сатурналию, или, говоря доступным языком, во всеобщий банальный загул, главными участниками которого становятся подростки 13-15 лет.

А может быть, прав был Юрий Черниченко, который двадцать лет тому назад столь нелестно отозвался о молдавском народе и его будущем, в смысле, выпивающих наравне с взрослыми ребятишках. Детям ни при каких обстоятельствах нельзя продавать спиртные напитки, введя строгие возрастные ограничения, вне зависимости от того, есть праздник на нашей винной улице, или нет его. В США, между прочим, разрешено продавать алкоголь лицам, достигшим 21 года, в странах ЕС – минимум 18 лет. У нас же общенациональное  пристрастие к выпивке с каждым годом молодеет. При наличии денег бутылка с зельем может оказаться и в руках детсадовца.
      
А что мы хотим, коль скоро пропаганда Ивашки Хмельницкого в Молдове доведена до абсурда. Призывы выпить и поддержать тем самым национального производителя постоянно доносятся с телеэкрана в любое время дня и ночи, они же украшают рекламные орифламмы и баннеры-растяжки, заполонившие в последнее время столичные улицы. Слыша и читая все это, как тут было не напиться? 
         
Я - не ханжа, сам люблю выпить, но абсолютно уверен, что вовлечение в пьянство детей недопустимо. Он должны достигнуть зрелого возраста, чтобы можно было самому себе вполне осознано дать ответ на извечный вопрос современности, звучащий почти по-гамлетовски: пить или не пить? Когда же методично и целенаправленно спаивается юное поколение, восприимчивое к рекламным завлекалочками – это уже социальный порок, требующий срочного государственного вмешательства. Не будет этого – не будет будущего у страны.               
               
А  может быть, все-таки философия?

Есть «вдохновляющие» примеры в «мировой истории злоупотреблений», на которые лучше не ориентироваться. Эдгар Алан По, например, умер 1849 году в Балтиморе от чрезмерного злоупотребления алкоголем  после того, как выдвинулся в  качестве поставного кандидата на выборах в легислатуру штата Мэриленд. В день голосования он считал своим долгом употребить внутрь все, что ему наливали стоящие за его спиной продажные американские политики. И в итоге, выпив больше, чем мог, но меньше чем хотел, великий поэт, автор «Ворона» и «Колоколов», отошел в мир иной.

Кстати редкостными запойными пьяницами были практически все известные американские писатели, включая нобелевских лауреатов Синклера Льюиса, Юджина о’ Нила, Эрнеста Хемингуэя, Вильяма Фолкнера, Джона Стейнбека. Пагубное пристрастие к горячительному ускорило конец многих их этих титанов мысли.

Их в этом смысле, пожалуй, смогли переплюнуть только светочи германской философии. Карл Маркс, как известно, писал все многие свои фундаментальные философско-исторические труды, просиживая днями напролет в пивной. Но нас интересует даже не основоположник, а его последователи-извратители, в жизненном финале которых есть одна бросающаяся в глаза закономерность.               

Посудите сами.

Карл Каутский (1854-1938), один из лидеров и теоретиков немецкой социал-демократии и 2-го Интернационала, по определению Ленина ренегат и просто гад. Прожил 84 года и один день.

Эрнст Мах (1838-1916), австрийский философ-идеалист, ученый-физик, создатель субъективно-идеалистической теории «экономии мышления», выдвинувший идеал «чисто описательной» науки». Его муторное учение раскритиковал, не оставив на нем камня на камне, Владимир Ильич Ленин в своем фундаментальном и не менее муторном труде «Материализм и эмпириокритицизм». Прожил 78 лет и один день.

Карл Ясперс (1883-1969), немецкий философ-экзистенциалист и психиатр, занимавшийся, в частности, изучением психопатологии таких известных личностей, как Фридрих Ницше, Август Стриндберг и Винсент ван Гог. Прожил 86 лет и один день.

Арнольд Гелен (1904-1976), западногерманский философ, один из основателей философской антропологии. Прожил 72 года и один день.

Густав Радбрух (1878-1949), немецкий социолог, автор «Философии права», сторонник возрождения так называемого «естественного права», забвение которого привело к утверждению фашизма, как тоталитарной государственности. Прожил 71 год и один день.

Спрашивается, почему эти почтенные геронты ушли из жизни на следующий день после своего дня рождения. Да потому что философский учений они придерживались разных, а пагуба организму у всех них как бы в подтверждении исповедуемых теорий  была одна – непомерное пьянство. Что называется, наотмечались, и нас следующий день их выносили ногами вперед. Вот эта вся фигня у них и называлась философией.

***

Эпилог, который мог бы стать эпиграфом

Хорошо высказался на заданную тему усопший молдавский советский поэт Петру Кэраре, написав емкое и сочное четверостишие: 
    
Покуда жив, я буду пить, и точка,
Кто завязал, тот пусть уйдет в запас,
Ведь целый мир – одна большая бочка
С затычкою в республике у нас.

Каждый должен делать свой выбор на этот самостоятельно и, желательно, в возрасте, когда приходит полное осознание персональной ответственности за свою судьбу и судьбу своих близких.

--0--