Новый 1970-й год начался как обычно — с хлопков шампанского и с обвинений в адрес советского руководства со стороны Мао Цзэдуна. В этот раз он обвинил своих давних коллег по теории и практике марксизма в "закоренелом неоколониализме" и в установлении в стране "фашистского диктаторского режима". Мао Цзэдун к этому времени был уже стареньким и, наверное, поэтому попутал наступивший в СССР застой с фашизмом и диктатурой.
В стране вряд ли кто огорчился словам китайского лидера. Разве что серьёзные дяденьки из МИДа, да озабоченные идеологическими вопросами дедушки из Политбюро. Но этим дяденькам и дедушкам огорчаться было положено по должности. Простому советскому народу на слова "Великого Кормчего" было начхать. Он просто жил своей обычной жизнью: студенты и школьники учились; рабочие и колхозники, тщетно пытаясь запомнить порядковый номер текущей пятилетки — выполняли очередной пятилетний план; военные крепили обороноспособность; ученые открывали и изобретали; зеки и редкие для нашей страны ураганы — валили лес.
Каждый был занят своим делом.
15-го января 1970-го года их всех, за исключением ураганов, переписали.
Надо полагать — на всякий случай.
Согласно полученным в ходе "Переписи населения" данным, по состоянию на январь 1970 года, в СССР проживало 241,7 миллиона человек.
Таджикская ССР, г. Душанбе, 2-й проезд Ломоносова, дом 8.
20 марта 1970 года
Весна в этом году случилась бурная и ранняя. Горные подснежники отцвели ещё в середине февраля, а к концу марта листва на городских деревьях уже стала терять свою первозданную свежесть. За ночь земля успевала остыть, на жесткой вездесущей осоке и пышном придорожном дурмане выпадала обильная роса, и даже шустрые рыжие муравьи вплоть до десяти утра держали входы своих муравейников закрытыми. Но к обеду воздух в городе прогревался совсем по-летнему, и школьники допоздна пропадали во дворах, наслаждаясь прелестями весенних каникул.
На первый взгляд этот день ничем особенным не отличался, но, похоже, именно на нём и на описываемом уютном южном дворике сошлись невидимые блуждающие геопатогенные параллели и меридианы. С раннего утра в воздухе витало нечто тревожное и неприятное, прошедшей ночью окрестные коты орали дурными голосами, а присоединившиеся к ним дворовые собаки — долго, не успокаиваясь — выли на низкую бледную луну.
"К землетрясению", — решили старожилы и ещё с вечера приготовили шкатулки со сберкнижками и страховыми свидетельствами. На всякий случай.
Однако до самого утра ни землетрясения, ни других неприятностей так и не случилось.
Из-за утренней прохлады недавно перегрипповавшему Серёге выходить во двор разрешали лишь после обеда — берегли ещё неокрепшие бронхи. Начатая день назад книжка надоела — разворачивавшиеся за окном сюжеты и события манили куда сильнее, но родительский запрет в те времена был категорией абсолютной и оспариванию не подлежал. Поэтому, когда увлекшиеся очередной игрой Серёгины сверстники скрылись за углом, он вздохнул, откинул защитные колпачки с линз висевшего на шее отцовского бинокля и настроил резкость по балконам располагавшегося напротив дома. Изучение жизни его обитателей через двенадцатикратную цейсовскую оптику настроения мальчику не подняло. Соседей в поле видимости не наблюдалось, если, конечно, не считать таковыми сидевших на плоской крыше сизарей.
Делать было нечего, и Серёга стал следить за голубями.
Часть из них просто грели перышки под лучами ещё не успевшего набрать полуденную силу светила, другие - деловито выискивали несуществующие съедобные крошки, склевывая и тут же роняя похожие на семечки камушки.
Идиллия и скукотища.
Один из голубей сидел в стороне от других. Нахохлившийся и отрешённый, он явно не вписывался в бестолковую суету остальной стаи.
Вскоре другой голубь, крупный самец с отливающим цветами калёного металла шейным оперением, приблизился к своему неподвижно застывшему собрату. Несколько мгновений он разглядывал его круглым, ничего не выражающим левым глазом, и вдруг с силой ударил в голову клювом.
Обиженный голубь отреагировал более чем странно. Он плавно завалился на бок, да так и остался лежать, не открывая подрагивающих сомкнутых век. Однако вскоре поверженный сизарь опомнился, засучил лапками, судорожно расправил крылья и, оттолкнувшись от покрытой гудроном крыши, перевернулся на брюшко. Встать он не смог и, словно распятый, бессильно застыл, раскрыв клюв и широко раскинув изредка вздрагивающие крылья. Между тем истязатель зашел к поверженному товарищу с хвоста, запрыгнул ему на спину и, утвердившись на ней, клюнул в затылок. Удары последовали один за другим, и вскоре бедолага забился в самой натуральной агонии, а его бесстрастный убийца принялся выклевывать мозг страдальца из его развороченного затылка, энергично разбрасывая нитевидные желеобразные фрагменты резкими взмахами клюва.
Серёге голубиная расправа не понравилась. Он чертыхнулся, закрыл линзы бинокля предохранительными колпачками и, определив оптику на её законное место — к охотничьим ружьям, ножам и боеприпасам в отцовском сундучке — со вздохом вернулся к отложенной книжке. На его вкус содержание малоинтересного романа было куда более минорным и элегичным, чем жизнь голубей.
Автор повествования, совершенно милая барышня Мэри Шелли, со свойственной девятнадцатому веку непосредственностью, описывала злоключения пропитанного формалином искусственного человека — Франкенштейна. Из недавно подслушанного разговора Серёга знал, что накурившаяся опия Мэри написала этот свой роман на спор, за одну ночь. И, если содержание и сюжет романа не противоречили версии отца и его друзей об употреблении автором наркотиков, то толщина книги озвученным срокам написания явно не соответствовала.
Это было загадкой, а загадки Серёга любил.
Ближе к вечеру вернувшиеся с работы родители выпустили его во двор. Искать друзей не пришлось: они мирно сидели на стоящей напротив подъезда скамеечке, но на предложение поиграть в прятки или в "казаков-разбойников" энтузиазма не проявили. Устали.
— Уже, — лаконично заметил башкир Борька Григорьев. Он, как и все его соплеменники, отличался какой-то недетской степенностью и неторопливой меланхоличностью характера.
На этом разговорный пыл компании иссяк, и некоторое время мальчики сидели молча, болтая ногами и с вялым интересом разглядывая парня из соседнего дома, возившегося с новенькой "Явой-350". Красная лакированная "Ява" была сказочно красивой, и мальчишки, для многих из которых обычный велосипед был пределом мечтаний, каждый раз при виде этого механического чуда застывали в немом восхищении.
Наконец сосед закончил колдовать над двигателем своего стального коня, собрал и спрятал в багажный ящичек инструменты и, смочив в ненадолго открытом бензобаке уголок чистой ветоши, тщательно вытер ею испачканные руки.
— Ну что, салажата, показать класс? — спросил он заворожённых его приготовлениями мальчишек.
Судя по всему, взрослому парню тоже было скучно, и потому он был добр и снисходителен к "мелюзге". Всё равно других зрителей в пределах видимости не наблюдалось.
Мальчишек дважды спрашивать не пришлось. Они радостно закивали и, предвкушая развлечение, уселись на скамье поудобнее.
— Только сидите смирно и под колёсами не путайтесь! — предупредил их сосед, уселся на скрипнувшее новенькой кожей седло и, не глядя, носком правой ноги убрал опорную лапу. С силой оттолкнувшись, он направил "Яву" вправо, в дальний конец двора.
Хорошо смазанный мотоцикл катился совершенно бесшумно. Где-то через десять-пятнадцать метров сосед включил зажигание — двигатель заработал мягко и спокойно, его почти не было слышно. Мигнув габаритными огнями, "Ява" стала плавно набирать ход. Опустившиеся на двор ранние южные сумерки словно подчёркивали ощущение мистической сказочности происходящего. В конце двора, у артезианской колонки, сосед лихо развернулся, остановился, отстегнул от заднего сиденья глухой темно-синий шлем и надел его на голову. Закрывать лицо тонированным пластиковым забралом не стал.
Некоторое время он гонял двигатель на холостом ходу, затем, набрав обороты, отпустил сцепление и, сделав "свечку", пулей понесся в сторону ожидавших обещанного зрелища мальчишек.
— Серёжа!.. Серёжа!!! Мама зовет! — раздался за Серёгиной спиной голос его младшего братишки...
Тот невольно оглянулся и пропустил тот момент, когда соседский парень налетел на невидимую в темноте стальную проволоку. Туго натянутая между двумя утопленными в бетон ржавыми столбами четырехмиллиметровая калёная струна выдержала. Она, похоже, даже не заметила короткого резкого удара. Не выдержала шея мотоциклиста.
Когда Серёга обернулся, все уже было кончено: влево, в сторону арыка, огибавшего школьное футбольное поле, уносилась разогнавшаяся "Ява" с обезглавленным седоком. Его одетая в шлем голова, словно посланный в дальнюю лузу бильярдный шар, подпрыгивая на невидимых в темноте неровностях, с глухим костяным стуком катилась к ногам оторопевших мальчишек. Щиток на шлеме не захлопнулся, и поэтому было видно, что веки соседа изредка подрагивают. Они продолжали подрагивать даже тогда, когда голова, исчерпав запас инерции, остановилась у самых Серёгиных ног. "Совсем как у убитого утром голубя", — подумалось ему. Опомнился он лишь тогда, когда взгляд оторванной головы потускнел, веки неподвижно застыли, а рядом, на скамейке, уже никого не было. Нахлынувший ужас был настолько велик, что Серёга не запомнил, как перемахнул скамью и рванул в сторону своего подъезда, домой. Впопыхах и по причине наступивших сумерек, он не заметил кольцо той же самой проволоки, торчавшее из арыка, проходившего вдоль бетонного тротуара. Обрезки проволоки осталась там с прошлого лета, когда жильцы дома закончили оборудование злополучной перетяжки.
Далее в Серёгиной памяти наступил новый провал: он совершенно не помнил, как в прыжке зацепился за проволоку ногой и как летел на покрывавшую двор бетонку.
Первое, что пробилось в замутнённое ударом о жесткий бетон сознание, был голос брата:
— Серёжа, Серёжа... Вставай, Серёжа! Ты сильно ударился? — безуспешно пытался поднять он упавшего Серёгу. — Мама кушать зовет. Если опоздаем, ругаться будет, — судя по всему, братишка так и не разглядел, что там случилось с мотоциклистом.
Спорить с настырным младшим братом Серёга не стал. Тот был прав. Склонная к истерии мать всегда долго ругалась, если ожидавшие мальчишек обед или ужин успевали остыть. Опаздывать на ужин было нельзя, не смотря на уважительную причину. Впрочем, рассказывать впечатлительной маме об этой причине и о том, свидетелем какого зрелища он только что стал, тоже не стоило. Пусть уж лучше узнает всё потом, попозже. В пересказе соседок.
Самостоятельно встать у Серёги не получилось. Опиравшаяся о бетон рука надломилась в середине предплечья, да так и осталась согнутой под прямым углом там, где отродясь никакого локтя и не было. Встал Серёга, лишь перекатившись на спину, да и то с помощью брата. Придерживая правую руку за локоть, он кое-как доковылял до стоявшей у подъезда скамейки.
Когда мальчик отпустил травмированную руку, вместо привычного треугольника из кисти, предплечья и плеча, к его груди оказался прижат жуткий в своей неестественности квадрат.
— Серёжа... Что это? — перепуганным столбиком застыл возле него брат.
— Ничего страшного, — успокоил его Серёга и, после некоторых колебаний, зажал кисть и часть предплечья правой руки между колен, а затем, используя корпус и левую руку в качестве рычагов, надавил.
Кости сломанного предплечья с противным хрустом встали на место. Когда из глаз исчезли разноцветные круги и звездочки, Серёга встал, осмотрел не совсем ровно выпрямленную руку, и опробовал подвижность её кисти.
Кисть слушалась с трудом.
— Маме не говори! — предупредил он брата. — А то расстроится и заругает.
— А ты меня завтра с собой гулять возьмешь? — тут же поставил условие прагматичный братишка.
— Возьму, если не будешь болтать, — ответил Сергей и, на всякий случай, пригрозил: — А проговоришься — по шее получишь!
Брат обиженно засопел, но смолчал.
Помыть руки и усесться за стол Серёге удалось не вызвав подозрений. Правда, ужинать ему пришлось левой рукой: правая перестала слушаться и начала быстро опухать. Боль перебивала аппетит, и поэтому ел он медленно и через силу.
— Опять ковыряешься? — недовольно заметил отец. — Вон брат, как человек, порубал и убежал! Сразу видно, мужиком растет!
— Я тоже мужик, — буркнул под нос Серёга.
Помыв за собой тарелку, он прошёл в детскую, уселся на кровать и открыл недочитанного "Франкенштейна". Сосредоточиться на сюжете не удалось — нить повествования ускользала, зато боль в сломанной руке ежеминутно усиливалась. Брат, надо полагать из сочувствия, не досаждал. Он тихонько сидел на своей кровати и листал детскую книжку. Спокойное поведение претило бурному темпераменту и братишка, судя по его картинным вздохам, держался из последних сил.
Когда во дворе завыла сирена, и послышались возбужденные голоса соседей, он сразу же оставил своё занятие, метнулся к окну и, расплющив о стекло нос, со свойственной возрасту непосредственностью стал комментировать происходящее:
— "Скорая помощь" приехала!!! И соседи из нашего и из шестого дома стоят...
— Наверное, кому-нибудь плохо, — вяло отреагировал Серёга. — Сейчас погрузят и увезут в больницу... — добавил он и представил, как через пару дней в соседнем дворе зазвучит тягучий выматывающий душу похоронный марш. Похоронную музыку и покойников Серёга не переносил, и у него окончательно испортилось настроение.
— Тебе тоже плохо? — осторожно уточнил братишка.
— Плохо, — ответил Сергей и, отложив "Франкенштейна" в сторону, улегся на левый бок, носом к висевшему на стене ковру.
Через полтора часа в детскую заглянула мать:
— Что это у вас так тихо? — удивилась она и, не дожидаясь ответа, скомандовала. — Ну-ка, орлы, быстренько встали! Зубы чистить, ноги мыть и спать!
Брат стремглав прошмыгнул за её спиной. Оставшемуся в одиночестве Сергею пришлось шествовать в ванную комнату под бдительным маминым присмотром.
— Что это ты боком ходишь? Что у тебя там? В руке?.. Нет, в другой! В другой, я сказала!
Делать было нечего, и Сергей показал матери пустую правую ладонь. Рука к этому времени изрядно опухла, и кисть стала напоминать надутую воздухом медицинскую перчатку.
— Что это? — растерянно спросила мама.
— Упал...
— Отец?! Николай!!! Иди сюда! Посмотри, что это с ним? — в голосе мамы стояли слёзы, она явно была на грани истерики. — Говорит, что упал...
— Больно? — поинтересовался отец, ощупывая Серёгину руку. — А так?
— Не больно... — зачем-то соврал Сергей.
— Всё ясно! Вывих в локтевом суставе! — определил отец. — Сейчас вправим!
Он крепко ухватил мальчика за кисть и с силой дернул её вниз. Серёга взвыл, но устоял на ногах и сознания не потерял. Как он потом не раз имел возможность убедиться — его организм не имел такого свойства: терять сознание.
— Хруста или щелчка не было, — заметил отец и снова, ещё более резко дернул Серёгину руку. — Да стой же ты, в конце концов, смирно!
— Больше не дам! — заплакал мальчик и стал по одному отрывать от своей ладони крепкие отцовские пальцы. Отец, почувствовав неладное, не противился.
Более мягкосердечная мать тут же вступилась за Серёгу, и вопрос с "вправлением вывиха" был отложен до утра. Спал Сергей плохо, рука немилосердно ныла, и к утру её натянутая до глянца кожа приобрела зловещий сине-зелёный оттенок.
* * *
— Совсем сдурели... — заметил матери пожилой крепко сбитый хирург-травматолог, рассматривая ещё влажный снимок. — Зачем дёргать-то было? Думали что вывих?
Мать, едва сдерживая слёзы и косясь на пришпиленный к стенду рентгеновский негатив, сначала испуганно кивнула, а затем зачем-то пожала плечами.
— Думали...
— Если бы думали, то не лезли бы не в свое дело, — вздохнул хирург. Он снова взглянул на снимок и, что-то прикинув, предложил: — Давайте сделаем так: сейчас наложим гипс, а дней через десять посмотрим, не началось ли образование ложного сустава. Не начнётся, так и оставим. А нет — будем опять ломать, и вставлять спицы. Понятно?
— А долго ему в гипсе ходить? — спросил мать.
— Полгода, если не больше. Между костями из-за вашего "усердия" образовался четырёхмиллиметровый разрыв. Сейчас мы туда вколем глюкозу и загипсуем. Через полторы недели, когда спадёт опухоль, этот гипс снимем и наложим более тугую фиксацию.
Когда хирург, сверяясь с подсвеченными дневной лампой снимками, вогнал Сергею в руку длинную иглу, тот даже не вздрогнул. Он лишь стиснул зубы и отвернулся.
— Стоик, — одобрительно заметил хирург. — Это хорошо. Дня полтора, пока глюкоза не усвоится, будет ощущаться ломота. Придется стоику потерпеть. Потерпишь? — и внимательно взглянул Серёге в глаза.
Тот взгляда не отвёл, а лишь кивнул. Уважительный тон врача ему не польстил: на фоне не отпускающей со вчерашнего вечера боли комариные укусы тонкой стальной иглы показались ему сущим пустяком.
Пока хирург беседовал с мамой о пользе школьного мела, мёда и тёртой яичной скорлупы, Серёгу увели в процедурную и наложили гипс. Выполнение этой, куда менее ответственной процедуры было поручено трём молоденьким студенткам-практиканткам.
— Постарайтесь, девочки, — напутствовал их похваливший Серёгу врач. — Сделайте красиво. Чтобы рука смотрелась не хуже, чем у греческого Аполлона.
Практикантки постарались.
Когда они закончили колдовать над четырьмя кусками размоченного в горячей воде гипсового бинта, Серёгиному взору предстала идеально заглаженная поверхность его закованной в белоснежную броню руки. Он улыбнулся студенткам, явно довольным своей работой, и смущённо похвалил:
— Как у средневекового рыцаря! — покосившись на быстро застывающий гипс, на всякий случай уточнил: — Мне теперь так с прямой рукой и ходить? А если на уроках писать надо будет? Или в затылке почесать?
Девицы переглянулись и ахнули.
Признаваться хирургу в допущенном ляпе и переделывать работу заново им явно не хотелось.
— Ты, главное, не волнуйся, — сказала одна из них Сергёге. — Гипс ещё не застыл, мы его сейчас аккуратненько согнём и морщинки загладим. Будет смотреться не хуже чем сейчас.
Через четверть часа мальчик продемонстрировал маме и одобрительно хмыкнувшему врачу подвешенную на марлевой петле загипсованную руку.
* * *
По прошествии полутора недель Сергей встретил свое одиннадцатилетие в кабинете уже знакомого ему хирурга-травматолога. Контрольный снимок показал, что необдуманное сгибание гипса, из-за упёршегося в локтевой сгиб и запястье участка, скрутило сломанные кости винтом и увеличило расстояние между ними до восьми миллиметров. Несмотря на это, хрящ в месте перелома образовался качественный, без намёков на ложный сустав или костную мозоль.
Сравнивая свежие снимки со старыми, хирург долго ругался и чесал в затылке. Наконец он решился:
— Послушайте, мамочка. Врать и изворачиваться не буду. Из-за безмозглых практиканток руку надо снова ломать и ставить на стяжку. Но есть одно "но" — срастается всё на удивление хорошо, хотя вашему мальчику никогда уже не быть ни спортсменом, ни военным. Смещение костей таково, что если всё так и оставить, то к совершеннолетию без зазрения совести выпишу ему справку для "белого" военного билета.
Серёгина мать колебалась недолго:
— Давайте уж в день его рождения ничего не будем ломать? Пусть всё остается как есть... Мальчик он у нас тихий и неспортивный. Мы хотим, чтобы он стал инженером или художником, —смущённо улыбнулась она и пояснила: — Он хорошо рисует и к технике тянется.
Гипс Серёге менять не стали, и он проносил его долгих одиннадцать месяцев.
Художником он не стал.
Но и прогнозы хирурга-травматолога не сбылись.
Через семь лет, скрыв от медицинской комиссии факт имевшегося у него перелома, Серёга со второй попытки поступил в элитное военное училище. Закончив его с отличием, прослужил в армии без малого четверть века. Назло хирургу, курсант, а впоследствии лейтенант Серёга выполнил нормы кандидата в мастера спорта по нескольким далёким от домино и шахмат спортивным дисциплинам.
Судьба — штука непредсказуемая, и тем, кто проявляет настойчивость, она позволяет строить свою жизнь вне предписанной колеи. Позволяет жить так, как они сами это решили.
Впрочем, не всем, и не всегда...