На следующее утро Михаил уехал в Москву. Двумя часами позже, по срочной телеграмме, пароходом в Рыбинск выехал Ильин. Газеты публиковали Высочайший Манифест*. Закрылись все винные лавки.** Шла мобилизация. Не дожидаясь вызова из университета, Алексей тоже собирал вещи.
Четыре дня прошло в тревожной неопределенности. Писем из Рыбинска не было. Притихшая Надежда ходила по дому с потерянным и виноватым видом. Наташа тенью следовала за сестрой. В домашнем платье с воротником-стоечкой, с аккуратно зачесанной косой, Натка казалась совсем девочкой. И Алексей, украдкой наблюдая за ней, радовался, что брат остановил его в тот вечер.
В день отъезда, когда все чемоданы были уложены, и мать, ехавшая провожать сына до Вологды, отдавала последние распоряжения по хозяйству, Алексей сидел за столом в своей комнате и писал записку Северьяну. Третий уже лист, исчерканный и смятый, валялся на полу. Слова выходили то пустые, то напыщенные. Алексей спешил, зачеркивал и злился на себя. В дверь стукнули, он обернулся: на пороге стояла Наташа.
- Пора? Уже иду! – сказал он.
- Мама велела тебе через десять минут спускаться. А няня шарф передала, из козьей шерсти, - сестра положила сверток рядом с недописанным письмом.
- Спасибо, Нат. Я сейчас спущусь, записку только допишу…
- А Надька плачет, - сказала Наташа.
- Господи, ну что она так? – спросил брат.
- Она боится, что свадьбы не будет. От Кости четвертый день – ничего.
- Ну, значит занят. Или почта не идет, – пожал плечами Алексей. – Охота вам всё надумывать? Костя не такой человек, чтобы от своего слова отказаться!
- Надя говорит: а вдруг с ним что-нибудь случилось? Почему он уехал так быстро, даже вещи не собрал? Или вдруг он разорился?
- Так она боится, что не женится или что разорился? – с досадой поморщился брат.
- Всего боится! – Наташа замялась, а потом подалась вперед и вдруг сказала: - Алеша, поцелуй меня!
- Что?! – Алексею показалось, что он ослышался.
- Понимаешь, я загадала: если ты меня поцелуешь, то у Нади с Костей всё будет хорошо…
Он нервно засмеялся. Из тысячи событий, которые он мог бы представить себе в это утро, это было самым невероятным.
- Наташка, ты что такое говоришь? – он встал из-за стола и положил вытянутые руки на ее плечи. – Это же нельзя!
Потупившись, она пробормотала:
- Ну, я же из-за Нади. И потом, тогда, на именинах…
- И тогда, на именинах, было нельзя, - тихо и наставительно сказал Алексей. - И причем здесь Надя?
Наташа чуть рванулась из его рук, но он сильнее стиснул пальцы, и она только ниже опустила голову. Он медленно сдавался сам себе и несколько длинных секунд смотрел на нее. Наверно, он был бы похож на кота, играющего с мышью, если бы у него самого так не дрожали колени. Когда он уже не в силах был отдалять этот момент, он привлек ее к себе, щекой коснулся ее виска, отчего легкая дрожь пробежала по ее спине и шее, а потом скользнул губами к уже знакомым маленьким губам. Наташа привстала на цыпочки, поднимая к нему лицо. Он забыл про обещание, данное брату, про войну, про снаряженные дрожки у ворот. Он только помнил, что щеколда на двери не заперта и, передвинув ладонь с Наташиного плеча назад, на шею, больше всего хотел, чтобы ненароком расстегнулась маленькая круглая пуговка, стягивающая воротник-стойку, на которой сейчас лежали его пальцы. Через минуту Наташа вдруг отпрянула от него, ахнула, прижала ладони к щекам и, прежде чем он успел что-то сказать, выскользнула за дверь. Алексей с усилием перевел дыхание, прошептал:
- Сумасшедшая! - и расплылся в счастливой улыбке.
Потом, даже не присаживаясь к столу, наклонившись над листом бумаги, одним росчерком написал записку. В три строки вместились все важные и нужные слова:
«Север, ты – мой первый пациент. Спасибо тебе, что ты выжил!
Поправляйся и зови на свадьбу!
Твой А. Ребров».
* * *
Вологда провожала новобранцев.
На привокзальной площади, в скверах и на сходящихся к вокзалу улицах одновременно тысячи людей прощались, целовались, плакали, давали обещания и говорили самые главные или ничего не значащие слова. Перед оцепленным перроном за покрытыми сукном столами два штабс-капитана отмечали в списках явившихся. Унтер-офицеры сновали в толпе, собирая призывников.
- Господа, живее! Пожалуйста, живее, господа! Проходите, - теребили они прощающихся. А следом шел патруль, и уже почти силой, под руки, забирали полицейские новобранцев, настойчиво высвобождая их из вцепившихся в них женских и детских рук.
Экипажи к вокзалу не пускали, и Ребровым пришлось два квартала идти пешком. Кучер нес чемоданы, Алексей с портфелем и свернутой шинелью, поддерживая под руку Глафиру Федосеевну, пробирался через плотную толпу. Он хотел было ехать ночным, но мать настояла, чтобы он отстоял молебен, который будут служить на вокзале перед отправлением эшелона.
- С Божьим благословлением, Алеша, легче будет тебе… там, - сказала она.
Молебен начался. И людское море постепенно стихло. Неслышные монашки шли между рядами, подавая каждому тонкую свечу. Люди от свечи к свече передавали огонь и, кажется, от этого становились друг другу ближе, сливались в один большой, могучий организм.
- Да ниспошлет Господь победу над врагами российскому христолюбивому воинству, - читал Преосвященный отец Александр. - Во имя Бога-Отца, и Сына, и Святого Духа ныне, и присно, и во веки веков.
- Аминь! – пели певчие.
Алексей крестился вслед за многотысячной толпой. А где-то совсем рядом, на вокзальной площади, пиликала гармонь, и нетрезвые голоса выкрикивали отчаянные частушки. Стараясь молиться, Алексей невольно проникался общей тревогой. Глухое напряжение, словно сжатая пружина, нависло над вокзалом. Заканчивая службу, владыка обошел мобилизованных, окропляя святой водой и осеняя крестом их еще неровные ряды. Невидимый за головами полковник отдал приказ:
- По вагонам!
- По ваго-онам! По ваго-онам!.. – катилось вдоль перрона, и разбитые на отряды новобранцы, оглядываясь на столпившихся за оцеплением матерей, отцов, жен, невест и ребятишек, нестройно, с толчеей и перебранкой стали заходить в эшелон.
Оркестр заиграл марш, и глухой рокот тысяч голосов на минуту растворился в низком звуке труб. И вдруг, перекрывая музыку, истошно закричала какая-то женщина:
- Егорушка-а-а-а!
И рокот разом превратился в вой: голосили бабы, что-то кричали новобранцы, плакали напуганные дети. И Алексея вдруг пронзило осознание, что и он причастен к этим проводам. Что его, медика, могут завтра же призвать на фронт, и эта служба, и слова священника, и беда, предвещенная криком чьей-то чужой матери, быть может, коснутся его ближе, чем кого-либо другого. Он растерянно оглянулся на Глафиру Федосеевну и как-то совсем по-детски, жалобно сказал:
- Мама?..
Мать перекрестила его, а потом, быстрым движением пригнув к себе его голову, прижалась к его лбу стареющей щекой:
- Вернись живым, Алеша!
* * *
На западе, за лесом, в ночное небо взмыла осветительная ракета. Она зависла на парашюте, и свет ее отражался в низких тучах, на тоненьких обледеневших ветках вишни и в густых, набрякших мокрым снегом лужах. На передовой застучали пулеметы, и в такт им у Алексея задергалась щека. Он затянулся сигаретой и с силой потер висок, пытаясь остановить неприятный тик.
После ускоренного курса военно-полевой хирургии и санитарии Алексей Ребров вышел из университета зауряд-врачом*** и был призван на фронт в марте 1915 года. Он попал в 3-ю армию, на Юго-Западный фронт, прямо перед Горлицким прорывом.**** И на его долю достались три месяца больших боев, отступление из Галиции, со Львовщины, из Польши. В санитарном обозе, вывозившем раненых, Алексей спешно делал перевязки, накладывал шины, колол морфий, и сам закрыл глаза не одной, а может быть уже и не двум сотням человек. Под Сандомиром он получил контузию и лежал неделю в лазарете. Был представлен к медали «За храбрость», получил звание младшего врача. И в ноябре 1915 года служил в прифронтовом госпитале в составе 2-ой Гвардейской пехотной дивизии под белорусским городом Поставы.
День выдался тяжелым. Алексей сделал шесть операций, во время одной из которых прямо на столе умер молодой офицер с щеголеватыми черными усами. Было уже девять часов вечера, когда сестра милосердия Катя, помогая Реброву снять операционные перчатки, сказала:
- Все, Алексей Аркадьевич, больше срочных нету.
Он отдал ей забрызганный кровью халат, долго умывался в жестяном тазу желтоватой торфяной водой, вышел на прохладный воздух и с наслаждением закурил, прислонясь к широкому мокрому стволу черешни. Голова налилась свинцом, руки дрожали, и больше всего Алексею хотелось сесть на землю прямо в разъезженную, снегом схваченную жижу, и заплакать. Но он знал, что это чувство пройдет: он докурит сигарету, спустится в жарко протопленную, освещенную керосиновой лампой землянку, и грузный, всегда как будто сонный фельдшер Дмитрачук нальет ему горячего чаю напополам со спиртом. Этот «японский», как они называли, «чай» снимет боль в висках и высушит слезы. И он уснет. Если повезет – то до утра, а если не перестанут бить пулеметы, то - до двух или трех часов ночи, когда придет обоз с новыми ранеными. И тогда он снова пойдет в операционную, будет извлекать из рваного живого тела искореженные куски металла, кричать на фельдшера, сестер, и, может быть, снова закрывать глаза человеку, которому не смог помочь.
Ракета догорела, и вернулась ночь. Глаза отдыхали в долгожданной темноте. Перестрелка стихала. И когда умолк последний пулемет, Алексей почувствовал, что продрог. Зябко передернув плечами, он погасил о мокрый ствол окурок и пошел в землянку.
Вот уже третий день он носил в кармане два непрочитанных письма: от матери и от Нади. Когда Дмитрачук принес из штаба почту, Алексей лишь кивнул конверту с надписью «от Ильиных», вскрыл письмо от матери и прочел начало:
«Дорогой Алешенька! Прими от меня материнское благословение…»
и три последних строчки:
«Кланяются тебе бабушка, Надежда и Наташа. Целую тебя. Мама».
«Живы. Слава Богу!» - подумал Алексей и сунул конверты в карман. Ему неловко было читать эти письма: ему казалось, что человека, к которому обращены их строки и которого ласково называют «Алешенькой», уже не существует. Дом не снился ему, память словно опустила занавес на всех воспоминаниях, а оставшийся в мирном прошлом Алеша ни дня не продержался бы в этой мясорубке. Для ответов Алексей выбирал открытки. На обороте красочной картинки с бравыми солдатами, заряжающими пушку, или с гордо плывущим по волнам броненосцем, помещалось не слишком много строк. «Здравствуй, дорогая мама!» - писал он обычно. – «Я жив, здоров. Получил твое письмо и деньги от отца. Спасибо вам за всё. Мне обещали отпуск к Рождеству. Приеду и подробно расскажу, как воевал. Целую тебя, Наташу, Надю и бабушку. Кланяйся Косте. Твой Алеша».
* Высочайшій Манифестъ Николая II от 20 июля (по старому стилю) 1914 г. о начале войны с Германией.
** 19 июля 1914 высочайшим указом был введен запрет на продажу алкоголя на время мобилизации. Впоследствии "сухой закон" был продлен на все время войны.
*** Зауряд-врач — в российской армии звание, присваивавшееся студентам медицинских факультетов университетов, допущенных при мобилизации войск в военное время на должность младшего врача.
**** Горлицкий прорыв - наступательная операция германо-австрийских войск с 19 апреля по 10 июня 1915 г., закончившаяся поражением русских войск.