Я люблю её. Эти кусочки тишины, которые удается урвать у жизни, они – моё богатство. Когда получается выключить весь этот говор вокруг, то зелёный, цветистый луг в душе очищается, чтобы туда опустилось что-то большее. И я жду, жду… Не знаю, не хватает мне времени или в жизни что-то не так, но ни разу я ничего не дождался. Остаётся ещё надежда.
На свете я прожил всего лет двадцать с небольшим. Могу вспомнить несколько прошедших дней, пару десятков событий, бывших раньше и множество минут, каких-то обрывков, не знаю зачем, сидящих в памяти.
Вроде бы как все.
Ну да, ещё есть люди. У меня есть мама, мы давно не говорили. У меня есть подруга, мы живем вместе, мы провели множество забываемых ночей.
Вокруг меня очень большой город.
Много чего я сделал за свою жизнь, а может и не сделал. Несколько раз ломал случайно дорогостоящие вещи. Пару раз я мог попасть под машину, но не сложилось. Получал двойки и реже пятерки. Сложилось мнение, что я умен. Кое-где работаю, кое-где – нет. Несколько раз тратил деньги безрассудно, много раз жадничал. Украл несколько мелкогабаритных предметов у людей и предприятий. Всегда чищу зубы. Никогда не дрался. Люблю ощущение женской груди в моей руке. Противны многие. Не люблю грибы и кабачки. Крещусь троеперстием. Был в турции.
На следующий день пошла рабочая неделя. Я работаю в лощёной строительной фирме.
Понедельник. Сижу в сером кресле, вокруг белые перегородки, они создают наш лабиринт внутри большого зала. Я приподнимаюсь и смотрю поверх этих стенок. Вокруг, как по рельсам, ездят по проходам головы сотрудников фирмы. Кабинет главного, сделанный на подъёме, возвышается, он видит всех нас сквозь стеклянные стены своей комнаты. Фирма живет в бывшем спортивном зале машиностроительного завода. Раньше тут с энтузиазмом разминали мышцы рабочие, теперь кряхтят и потеют клерки.
Вторник. В соседней клетке слева от меня тоже сидит человек. Я слышу, как постукивает клавиатура. Он айтишник, кажется. Очки в квадратной оправе, небрежная стрижка, потертые джинсы – мне можно, потому что вы не знаете, как работают компьютеры и как наладить сеть. Он выглядит так, как предписывает образ компьютерщика. Он читает журнал Chip, потому что это предписывает образ компьютерщика. Он знает много анекдотов про компьютеры. Он невзначай говорит специальные термины, чтобы показать свою значимость. Он часто раздражается на толстых бухгалтерш, а они ласково говорят ему «Да будет тебе, Федя, я ж не понимаю ничего в этом», и это раздражает его ещё больше. Толстые бухгалтерши ничего не понимают в компьютерах.
Среда. Мимо моей двери проходит девушка из сметчиц. Она недавно устроилась. Она такая молодая. Посмотрела вбок на меня, улыбнулась. У неё расстёгнута лишняя пуговица на рубашке. Она специально так делает.
Четверг. В курилке охранник смотрит что-то по маленькому телевизору. Его смена скоро кончится, он ждёт второго. По какому-то мелкому каналу идет передача вроде «Мы вас – в шок!» или как-то похоже. Запись бытовых кадров американской семьи, говорящие головы, закадровый текст, читаемый гробовым баритоном. Показывают пятнадцатилетнего парня, который перестрелял из отцовского ружья своих родителей и старую негритянку-соседку. Вернее, сперва он из своей комнаты – «родители в детстве подарили ему телескоп, но в тот вечерний час из окна показалась другая трубка» - подстрелил соседку, а затем прибежавших на шум родителей. Показывают фотографии с драматическим приближением к лицам, показывают и самого парня. Он сидит у белой тюремной стены за толстой решеткой, у него были пустые голубые глаза, детская белёсая чёлка. Он смотрит куда-то, куда никто больше не может посмотреть и спокойно говорит: «Я что-то просто почувствовал. Как они меня все достали». Ну и дальше говорили что-то про вред боевиков и группу Slipknot.
- Вон че за бугром, съехали совсем – комментирует охранник.
Пятница. Все шутят. Всем хочется выходных. Все ненавидят эту работу и тщательно это скрывают и всё равно все понимают. Вот рабочий день заканчивается, люди идут по коридору. На лицах предвкушение каких-то вечерних удовольствий. Вот парень ещё моложе меня, новый курьер. Курьеры всегда новые и молодые, они долго не задерживаются на одних и тех же работах. Парень мрачно смотрит на меня. Длинные волосы, прыщи на лбу. Рюкзак, картинка на булавках: панк показывает средний палец.
Ехал домой в метро.
«Не прислонятся» закрылось. Шум и желтая темнота до следующей станции. Прижался щекой к жирному стеклу двери, чтобы микробы заползли мне в глаз и в рот и сожрали бы всё там.
У остановки первого вагона было несколько лавочек. На одной, неестественно изогнувшись, полулежал человек, упёршись ногами в пол и свернув голову набок. На его лице была широкая чёрная полоса, видимо он упал и его подняли. По кудрявым волосам и нежным очертаниям лица, видимым сквозь грязный след, я понял, что это девушка. Она была одета во всё чёрное.
Мимо вагона прошли двое милиционеров, мужчина и женщина. На руке женщины болтался какой-то портативный металлоискатель, вроде телефонной трубки; мужчина шёл подобравшись, руки в карманы куртки, и был похож на колобка в брюках. Он с усмешкой говорил что-то женщине, она кивала, и металлоискатель качался в такт движениям её головы.
Не прекращая болтать и не глядя на лежащую, милиционер праздно протянул два пальца – как дети изображают пистолет – и пощупал пульс под скулой девушки.
Двери закрылись и я отвернулся, чтобы не видеть, и так и не узнал, жива он или мертва.
***
Впрочем, однажды кое-что произошло.
Сперва не было ничего. Суббота, завтрак, Света отхлебывала из чашки, говорила мне.
- Пряник, чем будешь заниматься? Я к маме съезжу, она там за одеждой собралась. Мы вместе поедем... Вечерком вернусь.
Радио передавало свою погоду. Окно показывало старый пейзаж. Я сидел за столом, расслабленный после сна. Света собиралась, я полуобнял её на секунду, когда она стояла перед открытым шкафом не одетая, потом она уехала.
Во мне ничего не изменилось.
Я проверил почту и контакт, ответил нескольким хамам на форуме, посмотрел случайные ссылки.
Тогда меня в который раз кольнуло обиженное время.
Оно обижалось на мою жизнь. Ведь время такое большое, а жизнь выхватила один кусочек его и повторяет день за днём. Могу ли я что-то с этим сделать? Эти вопросы всегда меня расстраивали.
Разбуженный этими мыслями, я слонялся по пустой квартире почти до вечера. Это было неприятно. Я метал секунды времени в Интернет, моя голова конвертировала байты в пустые движения мысли. Но отвлечься не получалось, по телу ходила какая-то страсть, какое-то движение.
Прилёг, чтобы успокоиться и стал смотреть. Комната вокруг меня, слишком заезженная взглядом. Не могу даже ничего сказать о нёй.
Поднялся, подошёл к шкафу с бельём. Порылся в тряпках - Света всегда оставляла их в беспорядке, нарушая стопки – и вытащил оттуда завёрнутый в старый халат пистолет. Он тяжелый, холодный. Вещь, которая не имеет ничего общего с моей жизнью. Он появился у моего отца в те самые лихие русские годы, когда я ещё был ребёнком. Ни разу никто из него не стрелял. Я забрал его, когда переехал сюда. Отец был не против.
Я доставал его иногда, чтобы как-то разнообразить предметы вокруг. Положил его на стол перед компьютером, сделал себе чаю, на блюдце принёс сухарей с изюмом. Нелепая сервировка, ухмыльнулся.
Двойной семейный звонок в дверь, вернулась Света. Пистолет быстро назад в шкаф.
Теперь мы ужинали.
- Ну, съездили с ней в Мегу, - говорила Света.
- Я сапоги себе купила. Хочешь посмотреть?
- Ты, кстати, презервативы-то не купил? Кончились…
Я ничего не делал и очень устал от этого за день. Хочется какого-то качества, какой-то перемены, какого-то потока, вычистившего бы эти конюшни.
Света перед телевизором. Вечерние передачи со смехом.
- Может быть, кино посмотрим какое-нибудь?
Я перешёл в спальню и закрыл дверь. Я и так впустил в себя слишком много всего. А мне хочется выкинуть из головы всё, что в ней накопилось. Эти книги, фильмы, образование, память, мои туповатые чувства. Несобранная, неинтересная мозаика и ничего больше. Весь мой луг в душе содрогается. Он звенит, колоски дрожат. Его выкашивают. С шипением косами безликие молодцы.
Я ощутил ненависть к себе и через это - к человеку. Это было похоже на вдохновение.
Сразу подумал почему-то о пистолете в шкафу. Рывком поднялся, быстро собрался. Вышел. За презервативами. Света продолжала смотреть телевизор.
Вот это – улица. Промозгло, темно и дождь, потому что сентябрь. Перешел дворами на другую улицу. Всегда путался, направо или налево. Фонари светили ядовито. Холодная вода на лице, летнее пальто отсырело. Карман тяжелый. Случайно стукнул о калитку со стрелкой у входа в торговый зал, железо клацнуло о железо. Охранник обернулся на стук, я посмотрел на него. Напечатанный курсивом бэджик «добро пожаловать» и мелко имя. Потом обошел зал, пробил пачку презервативов с ароматом ментола. Кассирша гюзаль отсчитала сдачу, длинные пальцы с яркими ногтями.
Асфальт и лужи. Сунул руку в карман. От магазина отвернула милицейская машина, буквы-катафоты блеснули в свете витрины. Проводил взглядом, пошел к себе.
Почти никого вокруг.
На перекрестке в старой телефонной будке кто-то стоял, в оранжевом свете видно только по косой половину фигуры. Кажется, молодой парень. Чуть замедлил шаг, достал руку из кармана, он поворотился, он посмотрел, увидел. Прилично вроде одет. Я выстрелил в черный телефончик на стекле, как в мишень.
Моргнул от вспышки.
Он уже падает, спиной ударился об аппарат. Сбитая трубка мотается. Почти как в кино.
***
Медленный утренний желто-белый свет. Занавеска, кусочек пола, тень в клеточку. Этот свет что-то обещает, будто вся комната куда-то плывёт, будто и не дома я, а на сказочном корабле. Воскресенье. Теплые простыни. Кончиками пальцев провёл по её спине, она обернулась, вздохнула, пробуждаясь.
Раньше я ходил в храм по воскресным дням. Наверно год это продолжалось или чуть меньше.
Однажды началось причастие и я оказался почти самым первым. Отойдя от чаши, я остановился в центре храма. Певчие смолкли. Множество людей стояли у аналоя, скрестив руки на груди, священник шептал молитву перед каждым. Рядом со мной слева стояла высокая пожилая женщина с грубым лицом и маленькая девочка – наверно внучка. Справа подошел какой-то мужчина, тоже уже довольно пожилой, смуглый и немного сгорбленный. Вчетвером мы запели «Тела Христова примите». Иногда люди в других частях храма подхватывали песнопение и звуком наполнялся весь храм, а потом снова оставалось только четыре наших голоса. Так было десять минут или больше – не знаю. Я никак не мог ощутить самого себя, понять тихо я пою или громко, но в то же время я и мой голос и весь этот храм и все люди были чем-то одним, едино движущимся, поющим, принимающим святые дары. Потом мужчина справа шепотом сказал «Извините» и отошел куда-то, а мы ещё продолжали петь некоторое время, пока все прихожане не подошли к чаше.
Я был почти как настоящий христианин в то время. Если бы был полностью настоящий – то я им бы и остался. Но было это самое «почти». Я исповедовался, записывал на бумажке свои грехи, молился перед сном – но всё же не мог найти, выкопать в своей душе последнее крепление, к которой так крепко была привязана моя обыденная и вовсе не христианская жизнь.
Почему-то считается, что глас Божий должен быть как гром и молния, потрясать своим могуществом. Но молния уходит в землю и гром исчезает с эхом, всё это мнимое величие. На самом деле человек купается в могуществе Божьем так, что даже перестаёт его ощущать. И многие годы человек способен побарывать этот всеобъемлющий глас.
Вот и сейчас я говорю: Господи, сдвинь чуть-чуть камешек моей воли, чтобы я делал простые дела, которые могли бы достойно наполнить мою жизнь. Ходил в храм, занялся бы чем-нибудь приличным, завел семью – нужен только маленький толчек, ведь всё нужное есть (и церковь, и возможность, и женщина). И я слышу простой ответ: этот маленький камешек должен сдвинуть ты сам.
Что же делать?
Молитвы не помогают.
Не спал в эту ночь.
Когда я нажал на курок, то видел – мелькнуло – какой-то коридор жизни, по которому я пойду от этой низкой ступени к великой, сияющей чистой вершине. Я исправлюсь, я переживу. Будто это зло, которое я принял в душу – в переживании его я изменюсь и сделаюсь лучше. Но камень на своём месте.
У меня нет сил.
Я просто полежу немного в тишине.