В. П. Раков
ИНТЕЛЛИГЕНТОВЕДЕНИЕ В СОСТАВЕ ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ ШТУДИЙ
В настоящее время положение интеллигентоведения в системе учебных дисциплин зыбко; многие профессора и доценты считают эту дисциплину необязательной и присутствие даже ее элементов в специальных курсах рас-ценивается как пустая трата времени, и без того ограниченного министер-скими планами занятий. Эта позиция – плод вульгарно понимаемой прагма-тики, следствием которой можно считать то и дело вспыхивающие дискуссии на тему: «Нужно ли специалистам (и не только технического, но и гумани-тарного профиля) сдавать кандидатский экзамен по философии?» Статья академика А. Б. Мигдала 1на какое-то время охладила пыл сторонников ло-зунга: «Ученым-специалистам философия не нужна!» Однако эта «идея» не умерла и до сих пор находит своих, если не агрессивных, то весьма стойких защитников.
Подобно тому, как философия содействует повышению качества отрасле-вых исследований, помогая ученым раздвинуть горизонты той или иной те-матики – за счет методологической вариативности возможных решений, ин-теллигентоведение способствует осознанной гуманитарной рефлексии над проблемами как жизни, так и науки, в частности об искусстве и литературе.
Прежде чем приступить к размышлениям о тематизируемой в данной ста-тье проблематике, необходимо отдавать себе отчет в следующем:
;интеллигентоведение тесно («органично») связано с культурой и ее эво-люцией;
;культура понимается нами как интеллектуальная история нации и чело-вечества в целом;
;методические вопросы, возникающие в процессе развертывания интел-лигентоведческой тематики, должны находить решения, соответствующие уровню анализируемых идей и не заслонять их авторов всякого рода бытовой и рутинной информацией; в личности творцов нам интересны лишь такие биографические факты, которые имеют культурную значимость2;
;поскольку существование интеллигентоведения отягощается его, если так можно выразиться, неопределенным статусом в ряду учебных дисциплин, то желательно систематическое подчеркивание преподавателем ноологиче-ской природы его специального предмета, каким бы он ни был – гуманитар-ным или относящимся к естественнонаучной области;
;рассмотрение тех или иных интеллигентоведческих аспектов изучаемой дисциплины должно сопрягаться с исторически известными типами когни-тивности и с последующим сравнительно-сопоставительным их анализом;
;в центре интеллигентоведческого внимания находится человек, взятый в духовной сущности и поведенческом своеобразии. Само собой разумеется, что личностная деятельность обладает общежизненным смыслом, который преподавателю нужно словесно сформулировать и, таким образом, предста-вить как рационально воссозданный миф. При этом понятно, что ни одна из вербальных форм не может претендовать на его содержательное исчерпание.
При оговоренных исходных позициях только и возможен анализ интелли-гентоведческой проблематики, сопутствующей теме «Из истории науки о ли-тературе» – курсу, читаемому на филологическом факультете Ивановского государственного университета. Этот курс адресуется аспирантам первого года обучения и имеет целью ознакомить слушателей с многообразием мето-дологических направлений русского литературоведения конца XIX – XX ве-ков. Собственно методической задачей автор цикла лекций считает (а) по-мощь аспирантам в овладении ключевыми концептами и терминами науки о литературе изучаемого периода; (б) используя ресурсы майевтики, он стре-мится к тому, чтобы его молодые коллеги сами приходили к выводам, а не ждали их от преподавателя, сознательно приведшего их в пункт некой би-фуркации; одной из стратегий курса является (в) стремление лектора уяснить человековедческое содержание литературно-эстетических теорий, что, по существу, и есть их интеллигентоведческий смысл.
Объем курса ; 30 часов; из них 20 отводится на лекции, 10 – на семинар-ские занятия. Впрочем, жесткого распределения времени тут быть не может. Если слушатели высказывают просьбу увеличить количество семинарских занятий, это пожелание удовлетворяется. Практика показывает, что аспиран-ты дорожат и лекционным временем.
Вводная лекция посвящена методологии курса и общей характеристике литературоведения XIX – ХХ вв. Специфичным здесь является то обстоя-тельство, что наука о литературе рубежа столетий, развивая романтическую традицию и осваивая принципы новейшего психологизма, строит теории ху-дожественного творчества на основе безмысленно понимаемого содержания и телесно трактуемого образа человека. Тут же ставится вопрос об отноше-нии этих новаций к классическим теориям искусства. В курсе лекций вся эта проблематика рассматривается с позиций дальнейшей ее эволюции и естест-венно входит в состав структуралистских концепций и теорий деконструк-ции.
Первый блок лекций посвящен анализу «органического» литературоведе-ния. Наряду со специально-филологической проблематикой, тут подвергает-ся внимательному рассмотрению идея человека как живого статуарного тела. Это – отзвук теории «скульптурного мифа», которым многие века жило и живет искусство, в том числе и художественная литература, а также наука о ней. На семинарских занятиях данная тема – в центре дискуссий. От аспи-рантов требуется определить меру ценности такого осмысления человече-ской личности, уяснить последствия отказа теоретической мысли от ноологи-ческого восприятия индивидуума, что указывает на наличие в науке элемен-тов детскости3, исходящих из чисто внешних реакций на художественный образ. Так вскрывается одна из особенностей интеллигентского мышления указанной поры. Эта особенность определяется тотальным воздействием психологизма на рационалистические формы познания рубежа столетий. Участники семинара по просьбе преподавателя делают экскурсы в область психологической науки (эти сообщения они готовят заранее).
Подобным же образом освещается тема « ;Формальная школа; в литера-туроведении». Кроме специальных, теоретико-филологических вопросов, здесь рассматривается человековедческая проблема как составная часть гу-манитарной идеологии ученых-морфологов. Преподаватель подчеркивает, что в концептуальных построениях «формалистов» человек представлен не сам по себе, а – отчужденно-конструктивистски, в системе обезличенных функций текста, его психолого-эстетической суггестивности. На семинар-ских занятиях слушателям дается задание: установить (в противоположность «формальной» доктрине) эффект авторского присутствия в произведениях литературной классики, где его образ не всегда дан непосредственно, то есть не выражен структурно, но, тем не менее, выказывает свое бытие на уровне интенциональности текста, его аксиологических, эмоциональных и иных обертонов. Таким образом, возникает полемический диалог молодых ученых с творческим наследием В. Шкловского и его коллег. Главный вывод, к кото-рому продвигаются участники семинара, заключается в том, что человек как существо творческое не подвержен энергиям аннигиляции; он проявляет себя даже тогда, когда не имеет явно выраженной формы своей манифестирован-ности, находясь лишь в зоне апофатической означенности.
В течение нескольких лекционных и семинарских занятий слушатели ов-ладевают предложенными стратегиями, а затем и сами проявляют живой ин-терес к интеллигентоведческим аспектам истории науки. Они приходят к по-ниманию того, что за любой концепцией, гипотезой или теорией стоит чело-век как их творец – с собственными представлениями о космосе и мире, в ко-тором ему довелось жить и мыслить. В таком же, не лишенном интеллекту-ального напряжения, контексте рассмотрены литературные доктрины по-следних десятилетий.
Преподавание истории науки в ее интеллигентоведческой проекции – плодотворно и открывает путь к новым методологическим стратегиям.
При истолковании того, что есть преподаваемая дисциплина с ее катего-риальным аппаратом, полезно отдавать себе отчет в том, что в гуманитарных науках, какими бы развитыми они не были, присутствует такое содержание, которое невозможно не только исчерпать, но и описать. Оно может быть лишь обозначенным и, строго говоря, его нельзя назвать научным в первич-ном смысле слова. Мы говорим о жизненном содержании дисциплин, о чем многие преподаватели академических курсов не столько забывают, сколько не знают. Более того, даже не подозревают о таящейся здесь проблеме.
В лекциях и на семинарских занятиях внимание слушателей привлекается к проблеме осознания указанного пласта, не поддающегося словесному фор-мулированию. Тут уместны вопросы, задаваемые автором курса участникам дискуссии. Как достичь большей степени ясности в передаче такого содер-жания? Какие ресурсы интеллектуального и сенсорного восприятия учащего-ся человека могут помочь справиться с задачей? Конечно, аспиранты имеют право на ответ, построенный на базе их собственных переживаний, и это бу-дет первой ступенью на пути к истине. Но, желая продвинуться дальше, по-лезно обратиться к совету М. М. Бахтина, который предлагал в подобных си-туациях следующие альтернативы: «Может быть, ; писал он, ; либо отно-сительная рационализация смысла (обычный научный анализ), либо углуб-ление его с помощью других смыслов (философско-художественная интер-претация). Углубление путем расширения далекого контекста»4.
Обычно на занятиях эта идея встречает живое сочувствие слушателей; они соотносят свои психологизированные догадки с ноологичностью тезисов мыслителя. Часто молодые ученые признаются, что после ознакомления с суждениями Бахтина ими переживается острое чувство уверенности в себе: ведь то, что ранее смутно ощущалось, теперь приобрело определенность – без какого-либо подавления смысла и его чувственного ореола рационализи-рованным комментированием. Как правило, аспиранты с пониманием вос-принимают сказанное С. С. Аверинцевым: «Без таких мыслителей, как Бах-тин, наука измельчала бы, выродилась из жизненного дела в «только науку»5. Как бы ни оспаривались некоторые положения бахтинских построений, их жизненное содержание обладает самоценностью и предстает как всегда акту-альное6. Надо ли говорить о внимании аудитории к проблемам ближнего и дальнего контекстов, а также о том, что сопутствует этим понятиям, в част ности, о своем и чужом в культуре, о ее пограничных зонах и мн. др. Но са-мым большим методическим эффектом, если его удается осуществить, сле-дует назвать уяснение посетителями лекций и участниками семинаров симво-личности и, следовательно, глубокой содержательности самого языка науки, допускающего в свою сферу невыразимое и рассматривающего этот феномен как элемент, равноправный с другими в системе гуманитарного знания. При этом преподавателю никак нельзя забывать итогового по своему смыслу за-мечания Аверинцева, процитировав его с буквальной точностью: «Надо бу-дет признать символологию не ненаучной, но инонаучной формой знания, имеющей свои внутренние законы и критерии точности»7.
В результате такой методологической подачи тематизируемых мате-риалов слушатели усваивают важную мысль о многообразии способов по-знания, о степени точности языка науки и тщетности попыток исчерпания содержательных глубин изучаемого предмета – с помощью исторически сформировавшейся номенклатуры дефиниций и терминов. Последние – хо-роши и необходимы, они указывают на то, что наука освоила и, вместе с тем (очевидность этого становится ясной в процессе занятий), то, что дискурсив-но не формулируется, но о чем дается знать. Таким образом, терминология расшифровывает познанное и кодирует то, что до поры не удается расшиф-ровать, но это-то и подстегивает любопытствующий разум. Заглянуть в про-сторы неисследимого и незнаемого – цель, которая манит всякого мыслящего человека. А если он умеет синтезировать знание и высокую мораль, инфор-мацию и нравственный идеал, то он и будет интеллигентной личностью – с собственной психикой и умом, то есть с индивидуально-творческим мифом, в котором запечатлелась встреча с познанием, интенсивное переживание это-го процесса и в словах изложенное понимание его сущности и логики.
Другим, весьма важным, эпизодом на занятиях является проблемная ситуация, возникающая при рассмотрении вопроса о творческой индивиду-альности художника – в тесной связности с ее борьбой за стиль. Вопрос этот требует методологического заострения, особенно в научном контексте вто-рой половины ХХ-го и начала нынешнего веков, когда возник комплекс про-блем вокруг концепции «смерти автора». Мы полагаем, что без обращения к ресурсам интеллигентоведения здесь не обойтись и имеем в виду пафос ноо-логичности, который культивируется этой отраслью знания и без которого трудно представить такую дисциплину, как история литературоведения.
В границах нашей темы с этой точки зрения интересны творческие ис-кания академика П. Н. Сакулина. В эпоху почти тотального пренебрежения личностью художника ученый выдвинул свое понимание проблемы, под-черкнув при этом подлинно интеллигентоведческие аспекты творчества. Не «исчезновение» автора и его воли, а, напротив, активизация интеллектуаль-ных, эстетических и – специально отметим это! – нравственных сил личности с их мобилизацией для создания художественных шедевров национального и мирового значения – вот что волновало филолога. Было знаменательным то, что категорию стиля и гармонии он мыслил в качестве первенствующих в системе творчества. Да и его собственные научные сочинения демонстриру-ют тонко развитое чувство архитектоничности, что, по определению, свой-ственно одаренному человеку, в какой бы сфере деятельности ни реализовы-вался его талант8. Читая труды Сакулина, видишь, как высоко он ценил гар-монизм и стильность теоретических построений. Автор спецкурса считает целесообразным ознакомить слушателей с такой дефиницией, как меон. Этот термин означает «не-сущее», «небытие», деструктивное начало, отнюдь не лишенное созидательного импульса, который должен использовать художник и ученый. Примеров меональности в мировом искусстве – великое множест-во. Картины преступлений, кровавых битв, социальных катастроф и трагиче-ских людских судеб – можно сказать, привычное явление в эстетическом контексте культуры. Произведения Гомера, Данте и Достоевского воссозда-ют сцены разрушенной гармонии жизни, ее чадности и, кажется, невыноси-мой безнадежности. Вот тут-то и наступает тот момент, когда читатель заду-мывается над тем, как же великим художникам удается совладать с меоном и направить его энергию в непосредственно эстетическое русло. Классики хо-рошо знали свое дело: Ад у Данте – смердит и поражает ужасом, герои Дос-тоевского захвачены вихрем маниакальности и безумия, однако в том и дру-гом случаях мы имеем дело не с нагромождением бед и несчастий, но – про-изведениями искусства, чей художественный мир телеологичен и соразмерен с эстетическими идеалами их творцов9. Так хаос оказывается побежденным ноологической и нравственной энергией создателей «Божественной коме-дии» и «Братьев Карамазовых». Духовная устойчивость писателей дана здесь в противоборстве со стихиями зла, греховности и слепых взрывов человече-ских страстей. На наш взгляд, тут представлена интеллигентность творческих личностей, взятая в ее величайшем жизненном напряжении. Иное дело – де Сад и его романы. Задавшись целью опровергнуть беспочвенную философию просветителей, писатель сконцентрировал полемическую программу на не-скольких пунктах, одним из которых является, несомненно, интуиция чело-веческого тела. Утрата художником триединства, завещанного классической культурой, ; Истины, Добра и Красоты, привела его к соблазнам атавистиче-ского поведения – и в жизни, и в творчестве, к тому, что получило название «садизма». Тут мы видим почти полное торжество меона.
Эти примеры и их научный комментарий вызывает у слушателей непод-дельный интерес. Как правило, возникает дискуссия, формулируются неожи-данные вопросы, которые преподаватель целенаправленно переводит в план истории литературы и науки о ней. В последней также случаются провалы в меональные бездны: то объявляется безмысленность художественного твор-чества, то предлагается его чисто конструктивная трактовка с воспеванием формальной мастеровитости, то, что еще хуже, восхваляется и даже декрети-руется теория классовости и прочие идеи, далекие от целостной природы творчества.
Обращение к исследованиям Сакулина действует на слушателей осве-жающе. Они отдают должное его суждениям о стиле как гармонии, подчи-няющей себе силы хаоса; для них небезразличны высказывания ученого о русских писателях-классиках: о Пушкине с его универсализмом, о «лучистой и ароматной» душе Тургенева и мн. др. Размышляя об истории национальной литературы, Сакулин стремился уяснить ее закономерности и логику истори-ческого развития10. В художественной эволюции он видел скрытый смысл, который необходимо распознать, для чего и служит ноологический подход к проблеме. Но этого мало! Эволюционируют не только идеи, но и неотрывные от них этические нормы и идеалы, которые, изменяясь, тем не менее, никогда не умирают. Этим единством пронизано не только творчество писателей как личностей, но и литературный процесс в целом, что, по нашему мнению, и есть указание на интеллигентоведческую специфику как литературы, так и науки о ней. Данная идея особенно ярко развита Сакулиным в теории творче-ской индивидуальности писателя, личность которого выступает в качестве prima agens культурного контекста. Тут у филолога мы находим много таких суждений, которые плодотворны для ряда наук, например, литературоведе-ния и культурологии, а также, скажем об этом во весь голос, для истории ин-теллигенции. Личность, по Сакулину, невозможно подвергнуть какой-либо унификации, ограничив ее сущность рамками исторического, социологиче-ского, психологического, биографического и иного характера. Мысли и чув-ства художника открыты в безграничные перспективы и горизонты культу-ры. При конкретном подходе к теме необходимо подчеркнуть следующее: наука 1920-х годов весьма часто рассматривала человека как соматический феномен, педалируя при этом его репрезентативный и знаковый характер в срезе классовости. С опорой на бихевиоризм и реактологию была выработана поведенческая концепция личности с выдвижением в ней бессознательных психологических моментов. Сакулин справедливо полагал, что строить тео-ретическую поэтику на таких основаниях – значит обрекать себя на неудачу. Обращаясь к принципу историзма, он ищет ответы в ноологической природе и сущности творческой личности, в ее вечном стремлении к креативности.
Ученый не забывает и о национальной специфике искусства слова. Так фор-мируется то, что на современном научном языке можно было бы назвать личностным мифом художника. Слушатели подхватывают эту мысль, а пре-подаватель приглашает их подумать над вопросом: имеются ли аргументы в пользу существования личностного мифа ученого? Тут же профессор напо-минает, что у Я. Э. Голосовкера имеется работа «Миф моей жизни». Избран-ный нами ход мысли показывает, как, отправляясь от внимательного изуче-ния терминологии с ее определенной и, вместе с тем, загадочной семантикой, мы, далее, соприкасаемся с проблемой таланта и гения, с меональной обла-стью жизни и искусства ; с целью увидеть процесс превозмагания хаоса си-лами Логоса, разума и слова. Этот путь увенчивается нашим осознанием личностного мифа каждого из творцов, будь то художник или ученый, мыс-литель. Достигнутый рубеж – это пространство, находящееся в пределах ин-теллигентоведческого рассмотрения: ведь эта наука стремится понять всякую ноологическую деятельность в сложных – связях ее с целостным миром лич-ности. Сакулиным свершено то, что для истории русской интеллигенции имеет значение вехи: отвергнув телесную, статуарно-скульптурную трактов-ку человека, он предложил концепцию его распредмеченного понимания со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Насколько актуальна эта проблема, слушатели убеждаются при анализе человековедческих аспектов «органической» поэтики, которая и ныне вызы-вает противоречивые комментарии. Главная фигура тут – В. Ф. Переверзев, автор исследований о русских писателях-классиках. Он сформулировал ли-тературно-эстетическую систему, которую правомерно назвать онтологиче-ской. Что такое художественное произведение? Это – бытие, которое само себя строит. В центре его – соматически, телесно, то есть скульптурно дан-ный человек, подчиняющийся слепой энергии жизни. И, тем не менее, он оп-ределяет конфигурацию, архитектуру бытия. Стиль – это дом, жилище, хо-ромы с их комфортом и уютом, созданными «хозяином». Удивительно, что определяемая категория подается в модусе экзистенциальной предметности, чем, заметим, подчеркивается ее жизнеустроительная специфика. Филологии же здесь нет и в помине. У преподавателя есть все основания обратиться к слушателям с просьбой обдумать данную когнитивную схему. Какова сте-пень ее «научности»? Что в этой схеме вызывает сомнение?
То, что Переверзев акцентирует бытийственные качества литературно-го творчества, одобряется участниками семинара. И они правы: ведь произ-ведение и в самом деле есть нечто реальное, в частности эстетическое. Кста-ти, вероятно, поэтому М. М. Бахтин писал о том, что «предмет гумантарных наук – выразительное и говорящее бытие»11. В теоретических работах Пере-верзева также говорится о том, что бытие выражает себя и говорит о себе, но – не через логосные, языковые формы, а посредством их денотатов, то есть дома, хором и иной предметности. Человек же – хозяин комфортабельной вещности – является ее узником. Он способен воспринимать только то, что очерчено границами предметного круга, тогда как в нашем понимании лич-ность потому и есть личность, а не только живой знак архитектурной среды, что ей принадлежит не какой-то один locus, но – пространство всего мысли-мого (и немыслимого!) мира, в первую очередь, мира культуры. Это положе-ние для нас имеет решающее значение.
Чтобы полемика с соматической философией в области литературове-дения и эстетики была плодотворной и приводила бы участвующих в ней мо-лодых филологов к пониманию интеллигентоведческих аспектов темы, к специальному заседанию ученого сообщества прорабатывается текст статьи Г. С. Батищева «Особенности культуры глубинного общения». Эта работа до сих пор, к сожалению, не нашла достойного распространения среди истори-ков и теоретиков литературы. Но ее освоение не вызывает затруднений: к со-чинению Батищева аспиранты подготовлены ранее изученными трудами Бахтина, в частности, его теорией диалогичности культуры. На занятиях (по-рою они продолжаются не два, как принято, а четыре часа) выступающие фиксируют точки полярных расхождений автора трактата с предметно-соматической теорией бытия и человека. Если у Переверзева интуиции тела и вещи имеют глобальную значимость, то Батищев настаивает на другой пара-дигме знания, «проблематизирующего всякое бытие»12. Каким путем это осуществляется? Конечно же, достижение означенной цели возможно лишь с помощью того, что залегает в основе и составляет сущность интеллигентове-ления. Вслед за Батищевым мы говорим об интенсификации процесса когни-тивности, об охвате им таких сфер бытия, которые превозмогают всякую граничность и находятся в пространстве «межпарадигмальной общности» (с. 114), а не «в пределах хтонически замкнутого горизонта» (с. 119). Результа-том такой направленности мышления может быть событие, методологически знаменательное, именно, распредмечивание бытия и выявление его беско-нечно глубокой символичности. Преподаватель при этом выражает пожела-ние, чтобы филологи продумали названный феномен. Это тем более необхо-димо потому, что, как пишет с горечью Батищев, «увы, даже и во многих весьма содержательных произведениях искусства, заслуживающего имени классического, тяготение к общекультурным и транскультурным общим зна-менателям присутствует нечасто, скорее – как исключение из привычных правил» (с. 114). Ведущий занятие профессор инициирует обсуждение во-проса, остающегося и до сих пор весьма острым: «Какова роль «скульптур-ного мифа» при воссоздании характера персонажа – в поэтике классицизма, романтизма и реализма?» Аспирантам есть над чем подумать и дать ответ с учетом прочитанного у Батищева.
Проблемная ситуация, намеренно созданная преподавателем, повышает теоретический градус мысли, только при таких условиях аспиранты могут уяснить ту истину, что безмысленно-поведенческая модель человека, пред-ложенная Переверзевым и его школой, обладая известными достоинствами (например, телесная специфика образа человека в искусстве ярко проявляет его эстетизм), все же базируется на сниженном уровне интеллигентоведче-ского потенциала, причиной чего следует считать известное пренебрежение этой теорией ноологическими ресурсами художественного творчества. Зато с особой очевидностью «интеллигенция» (в античном и позднем философ-ском ее понимании) сказывается в построениях Сакулина, вернуться к кото-рым не возбраняется при обсуждении изучаемой проблемы. Ведь в трудах филолога мы читаем о писателях – личностях, одаренных ярким талантом, выдающимся умом, питаемым просторностью мировой культуры. Такие лич-ности – носители редкого качества – умения превозмогать себя и отказывать-ся от «своемерия» (с.125) – во имя Правды. Лишь при таких условиях твор-чество становится ответственным поступком. Только тогда «слово есть ;…; дело-делание» (там же). Естественен вывод, к которому приходят слу-шатели: чем глубже общение художника с универсалиями человеческой культуры, тем содержательнее, в том числе и морально, его творчество.
Разговор о сочинении Батищева может быть продолжен в той или дру-гой системе координат, задаваемых рассматриваемой темой и методологией ее развертывания. В любом случае ясно: понимание искусства и науки о ней невозможно без осознания роли ноологических аспектов как того, так и дру-гой, что тесно связано с человековедческой проблематикой, укорененной в самой сущности интеллигентоведения.
Кратко скажем о тех моментах, с которыми автор спецкурса сталкивал-ся всякий раз, когда возникала необходимость трактовать литературно-теоретические материалы в интеллигентоведческой проекции. Признаемся: дело это – не из легких. К настоящему времени не существует хорошо отра-ботанных стратегий и методик подачи историко-научных фактов – с позиции новой, только еще формирующейся отрасли знания. Тем не менее, и на таком фоне преподаватель может чувствовать себя уверенно, если он (а) хорошо владеет материалом темы и (б) умеет видеть в ней культурологически акту-альные смыслы, (в) тесно увязанные с человековедческой проблематикой, (г) взятой в ее ноологической специфике. За терминами и теориями стоит исто-рия науки и ее творцы – живые люди, разделяющие высокие порывы, а также мыслительные стереотипы своего времени. Это – черты нескончаемого диа-лога человека с самим собой, с другостью, какой бы она ни была, – бытовой или космической. Она всегда объемлется мыслью, а если ее мощь недоста-точна, восполняется интуицией. Когнитивная энергия личности с ощущением ею своего единства с миром, «вслушивание» в него (М. Цветаева), победа над «своемерием» – в пользу Истины, Добра и Красоты – вот что надо углядеть (иначе не скажешь!) в сочинениях ученых, над трудами которых нам дове-лось размышлять…
То, что художники и их аналитики порою отдаляются от идеала, впадая в меональный соблазн, – причина драмы тех и других. Однако надо видеть, как интуиция и мысль созидающей личности, покидая хтонические горизон-ты восприятия, рвется к просторам культуры, где только и возможно глубин-ное общение с ее духовным богатством. Автор настоящей статьи в своей ис-следовательской и преподавательской практике стремится внедрять и разви-вать указанную стратегию постижения историко-научных фактов. Батищев называл избранный путь онтокоммуникацией, в которую, как он писал, «вступить способен только тот, кто предварительно превозмог в себе и по-рвал пленящие сети эмоционального своемерия» (с. 125), что совсем не озна-чает какой-то аннигиляции присущей нам сенсорности, но указывает на воз-можность «возвыситься до тех духовных чувств, которые эпически-беспристрастны. Только такие не эмоциональные, но сострадательно-сердечные чувства, в атмосфере ответственного самообладания, делают воз-можной чистоту «звучания» правды ;…; » (там же), сопряженной с тем, что Батищевым названо «фоном-над-адресатом». Эта дефиниция ассоциируется с мыслью Бахтина о «дальних контекстах» культуры, укрепляя в памяти уча-стников штудий тезис о символичности и духовной содержательности языка науки.
Имея дело с очень сложным научным материалом, мы, тем не менее, стремимся найти его вечно актуальную доминанту. Как видел читатель, она обнаружена нами. Это – человековедческий смысл науки, какой бы она ни была – «точной» или гуманитарной. Участникам семинара предоставляется возможность поразмышлять на эту тему. Задача – не из легких, но ведь мыш-ление далеко не всегда обладает импровизационной динамикой, требуя на-стойчивых усилий при решении тех или иных познавательных проблем. Как известно, Сократу принадлежит самое краткое и выразительное определение ведущей категории эстетики. Оно звучит так: «Прекрасное – трудно».
В ходе занятий слушатели задаются вопросом о ценностной значимо-сти изучаемых литературных теорий. История науки имеет горький опыт за-блуждений, построенных на содержательно зауженном восприятии эстетиче-ских концепций. Глубокие теоретические системы подвергались унифициро-ванному «анализу», а научный контекст насыщался политизированной лек-сикой, сдабриваемой эмфатической и разоблачительной интонацией. Поле-мика с инакомыслящими филологами была направлена не столько на совме-стный поиск истины, сколько на утверждение априорно принятых тезисов, семантически незатейливых, а нередко и просто безграмотных. Тут полезно привести несколько примеров из текстов зоилов, предававшихся травле та-лантливо мыслящих исследователей. Преподаватель видит, что на слушате-лей эти цитаты производят сильное впечатление, и он приглашает аудиторию к дискуссии. Здесь высказывается много интересного и методологически по-лезного, того, что расширяет мыслительные границы диалога. В итоге моло-дые ученые приходят к выводу, сформулировать который им помогает про-фессор, приводящий высказывание Л. Витгенштейна, находимое в его сочи-нении «О достоверном». Там читаем: «Чтобы ошибаться, человек уже дол-жен судить согласно с человечеством» . Не является ли это указанием на высшее качество дискурса – его интеллигентность? Мы полагаем, что дело обстоит именно так.
Есть в литературно-интеллигентоведческих штудиях такой аспект, зна-чимость которого должна осмысливаться как неустранимая из жизни челове-ческого духа. Мы говорим о принципах глубинного познания культуры, не-отрывной от ее судьбических моментов. Пусть читатель не страшится некой загадочности последней фразы. Речь идет вот о чем: какова природа и спе-цифика знания? Поддается ли оно каузальному объяснению, а если – да, то в какой степени? И каковы задачи, стоящие перед всяким ученым, претендую-щим на креативность собственной деятельности? У нас нет нужды отвечать на каждый из этих вопросов, достаточно напомнить слушателям суждения Батищева, который справедливо полагал, что «творчество возможно практи-ковать и понимать как по конечной сути заключающееся в конструктивном привнесении в мир чего-то небывалого, что в нем самом по себе онтологиче-ских корней не имеет и иметь не может, т. е. в наложении на внечеловече-скую действительность принципиально инаковой печати в построении ина-кового бытия, существующего по инаковой логике» . Смысл приведенного высказывания в том, что знание не есть продукт натуралистически понимае-мой причинности или некоего повеления слепого Миропорядка ; оно имеет собственную структуру, которая, как помним, С. С. Аверинцевым названа инонаучной, то есть допускающей не стереотипную, но вероятностную ло-гику интерпретации изучаемого предмета.
Такой тип мышления хорошо знаком аспиратам-филологам: ведь еще в студенческую пору своей жизни они изучали теорию искусства, в частности, «Поэтику» Аристотеля, где освещены интересующие нас вопросы. Живое любопытство участников семинара ведет к тому, чтобы воспроизвести в па-мяти это творческое наследие, а оно базируется на истолковании искусства как отступления от логики так называемого здравого смысла. Животные, на-пример, фигурирующие в баснях, думают и разговаривают, подобно людям. Мы говорим: это – образы с вероятностным содержанием. «Но ведь так бы-вает лишь в искусстве! – восклицают иногда слушатели. – А как обстоит дело в науке, то есть в сфере дискурсивного мышления?»
Не следует спешить с ответом в том духе, что в науке-де – все по-другому. Автор этих строк за долгую педагогическую жизнь наслышан об этом. Но он никогда не отступал от мысли о том, что история культуры пре-подносит нам бесчисленные примеры методологических и когнитивных сов-падений, находимых в художественном творчестве и научных трудах. Прой-ти мимо этого невозможно. В противном случае лекции историографическо-го характера становятся объятыми аурой неодолимой скуки, общих мест и интеллектуального бесплодия. О необходимости синтеза рационального и иррационального в системе познавательных стратегий настаивал академик Б. В. Раушенбах. Он писал: «Получив огромное количество рациональных зна-ний, мы, на мой взгляд, испытываем недостаток <…> древнего алогического, образного, поэтического мировосприятия, которое тоже по-своему представ-ляет мир» . Ученый говорит, следовательно, об умножении когнитивных признаков научной деятельности. Для него ясно, что ни одна из форм мыш-ления не должна быть исключенной из ноологического содержания культу-ры, о чем мы в своих интеллигентоведческих исследованиях писало неодно-кратно . Но – пойдем дальше.
Б. В. Раушенбах заинтересован не только в том, чтобы умножать непо-средственные мыслительные возможности дискурса, допуская в него извест-ную дозу алогичности (можно сказать и так: парадоксальности), но и ввести ее в зону аксиологического восприятия. «Если говорить о человеческих цен-ностях, – рассуждает физик-теоретик, – то здесь опять-таки большую роль играет эта иррациональная составляющая. Например, милосердие по сути своей иррационально, оно должно быть основано на чувстве, а не на рацио-нальных размышлениях. Именно в конструировании человеческих ценностей иррациональная составляющая играет решающую роль. Пока что наша наука не оценивает в должной мере это обстоятельство» .
В процессе занятий у преподавателя возникает возможность подчерк-нуть значимость морального элемента в жизни ученого. Нравственная чисто-та и глубина мышления – пример для других и гарантия душевного комфорта его как человека. Одновременно с Раушенбахом на обсуждаемую нами тему писал Батищев, выделяя «высшую совестную инстанцию в личностном мире человека, призванную все сознательно и критически взвешивать и за все не-сти ответственность – и за претворение принципов, и за самые принципы» .
Ярким примером тут могут быть В. Ф. Переверзев и П. Н. Сакулин. Первый был обвинен в меньшевизме, что было небезопасно не только для его судьбы как ученого, но и для самой жизни: политизированный культурный климат эпохи требовал жертв. В государстве царила атмосфера неоязыческой жестокости. Ученый был сослан в глухие области страны и тем самым отлу-чен от активной исследовательской работы. И все же не поддался обстоя-тельствам! Из ссылки филолог привез не одно, а несколько историко-литературных и теоретико-эстетических сочинений, не утративших своего научного значения и в наши дни . Этот результат был достигнут ученым, благодаря и его таланту, и верности тем принципам понимания искусства, которые были им сформулированы еще в начале ХХ века. Переверзев не от-казался от «органического» восприятия художественного творчества, и там, где он следует этой методологической программе, его труды обретают теоре-тическую перспективу. Вот что значит чувство ответственности за то дело, которое выбрано как смысл собственной жизни!
Подобное же можно сказать и о П. Н. Сакулине. В эпоху, когда творче-ская личность художника трактовалась в качестве слепого орудия классовой борьбы, ученый, как помним, во весь голос заявил, что создатель литератур-ных произведений – prima agens культурной жизни, а не рупор какой-либо социальной группы, и это положение стало основой теоретической и истори-ческой поэтики, принадлежащей перу филолога. Его внезапная смерть зага-дочна; он был физически здоров и крепок. Не исключено, что режим посто-янной фрустрации, свойственный общественной жизни конца 1920-х – нача-ла 1930-х годов, а также несправедливые, иногда просто невежественные и злобные отзывы о его статьях и книгах сделали свое дело. Но – хватит об этом!
Пришло время продвинуться к следующей ступени наших размышле-ний. Скажем о том, что обычно выпадает из науковедческих штудий, потому что, по какой-то странной и молчаливо принятой логике, считается ненуж-ным и даже относящимся к разряду безответственной лирики. Речь идет о чуде. Само это понятие непривычно для дискурсивно мыслящих исследова-телей. Ну, снизойти до утверждений о красоте, например, релятивистской теории и ее формулы в трудах А. Эйнштейна – для физиков сейчас не но-вость. Именно о красоте и симметрии как ее структурном принципе в систе-ме теоретических построений писал академик А. Б. Мигдал в уже упоминав-шейся статье. Но вот о чуде… Разве оно возможно в каком бы то ни было ти-пе рационализированного знания? Однако существо проблемы таково, что позволяет нам сказать: «Возможно!»
Интеллигентоведение – наука, не удовлетворяющаяся лишь одной раз-новидностью ноологичности, она обнимает все формы последней, в частно-сти, и такие, которые насыщены элементами мифологичности, этого источ-ника чудесного. В самом деле, когда, скажем, Переверзев полагает, что лите-ратурное произведение есть «живое тело», а весь предметный мир, воспроиз-веденный в нем, пронизан токами этого «живого», – разве это не чудо? Или, когда филолог утверждает идентичность автора и героя художественного шедевра, – разве нельзя строй мысли исследователя расценить не иначе, как чудесный, волшебный, вообще – инонаучный ? Известную параллель такому мышлению может составить отождествление слова и вещи, в силу чего тео-рия искусства, выдвинутая русским формализмом, входит в состав так назы-ваемой «материальной эстетики».
На лекциях и семинарских занятиях выясняется, что методологический анализ, вскрывающий явление чуда в самой структуре мысли, вызывает глу-бочайший интерес аспирантов. Кроме того, они приходят к пониманию того, что узнанное ими на занятиях по истории науки превозмогает границы фило-логии. Они хорошо ощущают новизну проблемной ситуации и отдают себе отчет в том, что есть необходимость перевести разговор… – в план каких на-ук? Философии – да. Вероятно, и – психологии. А еще? Конечно же, в кон-текст интеллигентоведения, которое, изучая ноологическую специфику куль-туры, строит свои наблюдения и выводы с опорой на достижения этих наук. Но есть еще одна область мысли и ею невозможно пренебречь. Мы имеем в виду не что иное, как эстетику с ее категорией «интересного», чем следует воспользоваться, «подогревая» любопытствующее отношение слушателей к изучаемой проблематике.
Мы видели, что, размышляя над феноменом «чуда», наши слушатели оживились. Почему? Вероятно, ответ на этот вопрос может быть многосо-ставным. Во-первых, молодые ученые поддались воздействию «остраняюще-го» эффекта, присущего всему необычному и далекому от обмирщенной дей-ствительности. Во-вторых, с «чудом» сопряжены такие качества или черты самой структуры мышления, которым свойственно вызывать у аналитиков чувство очарованности ими, возбуждать инстинкт целенаправленного вни-мания и неотъемлемого от него наслаждения впервые увиденным и прочув-ствованным. Иначе говоря, «чудо» связано с чем-то притягательным или ин-тересным. Скажем по-другому и точнее: оно всегда тождественно последне-му. Именно так полагал Я. Э. Голосовкер, пытавшийся очертить сущность теоретически малоразработанной эстетической категории. Ученый писал: «Интересное – как любопытное, необычное, небывалое – как нечто новое, оригинальное, удивительное, сверхъестественное, чудесное, чудовищное (вы-делено мною.- В. Р.), – как ужасающее, потрясающее (то есть любопытное с ужасом), – «интересное» – как все, что сверх нормы: Квазимодо, античная Химера, джинны.
Интересное – как таинственное, загадочное, неведомое, как нечто нас особенно волнующее, – как наше тяготение к тайне»
, Это – почти универсальное определение «интересного». Отметим и то, что можно считать, скажем так, его источниковым моментом: сама возмож-ность чуда как чего-то интересного объясняется архетипным свойством че-ловеческого воображения и мышления, именно, его «тяготением к тайне». Всякий опытный лектор хорошо знает, как возбудить внимание аудитории, и потому в нужных случаях прибегает к методу инкорпорирования в изучае-мую проблему некоторой дозы загадочности. Однако в данной ситуации в этом нет необходимости, ибо «чудесное» в приведенных примерах лежит на поверхности, оно очевидно, восходя к древним пра-основам культуры, в ча-стности, к ее разветвленной образной ткани. Позволим себе привести еще одно высказывание Я. Э. Голосовкера, отмечавшего, что, «хотя самое увлека-тельное и вообще интересное – это интересное для фантазии и особенно ин-тереснее самой фантазии, однако самый могучий интерес – это все же инте-рес, сидящий в нашем воображении – интерес имагинативный, который про-является как высщий институт культуры. Он выступает как интерес всего че-ловеческого духа, и мы именуем его поэтому нашим духовным интересом.
«Высшее выражение такого ментального интереса, интереса Ума, – за-ключает ученый, – это интерес к идее как к смыслообразу. В сущности, под этим скрывается интерес к знанию»
Эти положения весьма важны по нескольким причинам. Во-первых, потому, что они помогают утвердить мысль о единстве начала и конца наше-го замысла: мы начали курс описываемых лекций с подчеркивания эстетизма как главного принципа русской литературной науки и вот теперь завершаем его суждениями об «интересном» как эстетизированном феномене, движу-щей силе творческого воображения. Во-вторых, с помощью идей ученого мы попытались ввести «интересное» в дискурс интеллигентоведческого типа. И, наконец, анализируя различные теоретические построения, мы пришли к вы-воду, что даже и самые абстрактные их моменты восходят к смыслообразу как высшей форме человеческого духа. Молодые филологи должны помнить, что любая, хотя бы и «не-гуманитарная», отвлеченная теория обладает эйдо-логической спецификой, что может быть поддержано ссылкой на «Логиче-ские исследования» Э. Гуссерля. По его мнению, в математических и геомет-рических абстракциях содержится, пусть только грубое и частичное, но об-разное представление помысленного .
Итак, вместе со слушателями профессор, читающий спецкурс и веду-щий семинар, прошел, мы бы сказали, тернистый путь. Это – (1) путь к зна-нию, осложненному обертонами, ранее, пожалуй, аспирантами не наблюдав-шимися. На занятиях (2) произошла встреча традиционного истолкования яв-лений истории литературоведения и того непривычного, что обогащает мор-фологию и структуру научной мысли. Произошло это, (3) благодаря привне-сению в сам процесс узнавания нового – элементов инонаучного знания, именно (4) его интеллигентоведческого пафоса. Собственно филологические штудии производились (5) в ноологическом аспекте и (6) с точки зрения ког-нитивной типологии, включая такие ее виды, как (7) мышление дискурсив-ное, (8) мифологическое и (9) эстетическое. Постижение этого (10) синтеза осуществлялось одновременно с (11) вскрытием человековедческого содер-жания анализируемых теоретических систем. Если угодно, это было (12) ре-конструкцией целостности каждой из них.
Избранная методологическая установка имеет для нас особое значение, поскольку она отвечает устроительно-мировоззренческой специфике пред-ставленных литературных концепций. Как отмечает современный исследова-тель, изучение этого поля знания приводит к выводу о том, что «масштабные мировоззренческие идеи не конститутивны (они не принадлежат к научно-теоретическому знанию типа математики или ньютоновской физики)» пото-му что не инструментальны, «а регулятивны» и указывают «путь, направ-ление следования в тех "горизонтах" мироустроения, где действуют уже иные, не строго познавательные ориентиры» . Так чисто академические за-нятия насыщаются глубоким экзистенциальным смыслом, приближение к ко-торому достигнуто с помощью интеллигентоведческих стратегий – при по-нимании того, что высокая степень эффективности развернутого здесь анали-за дается не сразу, а в результате длительных размышлений и, что называет-ся, проб и ошибок. Идущий вперед да не устрашится преград на его пути!..
Примечания
1 См.: Мигдал А. Б. Физика и философия // Вопр. философии. 1990. №1.
2 См.: Винокур Г. Биография и культура. М.,1927.
3 См.: Раков В. П. Русская «органическая» поэтика: ресурсы «детскости» // Вестник Ива-новского гос. ун-та. Серия «Филология». 2003. Вып.1.
4 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.,1979. С.362.
5 Аверинцев С. Михаил Бахтин: ретроспектива и перспектива // Дружба народов. 1988. №3. С.256.
6 См.: Фридман И. Н. Карнавал в одиночку // Вопр. философии. 1994. №12. С.89.
7 Аверинцев С. С. Символ // Кратк. Литер. энцикл. М.,1972. Т.7. Стлб.828.
8 См. об этом: Лапшин И. И. Философские изобретения и изобретение в философии. М.,1999. Т.2. Гл.2. Творческий эрос и архитектонический инстинкт.
9 Подробнее об этом см.: Раков В. П. Меон и стиль // Anzeiger fur Slavische Philologie/ Graz (Austria), ;1999;. Bd. 26.
10 См.: Раков В. П. Литературная теория П. Н. Сакулина (о стилях эпохи и литературных направлениях, о типах творчества) // А. Н. Островский, А. П. Чехов и литературный про-цесс XIX-XX вв. М.,2003.
11 Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика словесного творчества. М.,1979. С.410 (Примечания).
12 Батищев Г. С. Особенности культуры глубинного общения // Вопр. философии. 1995. №3. С.112. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц в скобках.
Витгенштейн Л. О достоверности // Вопр. филос. 1991. №2. С. 79.
Батищев Г. С. Философская концепция человека и креативности в наследии С. Л. Ру-бинштейна // Вопр. филос. 1989. №4. С. 98.
См.: Там же.
Раушенбах Б. В. Точные науки и науки о человеке [Интервью] // Вопр.филос. 1989. №4. С. 111.
См., напр.: Раков В. П. Из истории интеллигентского дискурса: Когнитивный стиль Ап. Григорьева // Интеллигенция и мир. Российск. научн. журнал. 2001. №1; он же. Интелли-гент и миф // Интеллигенция современной России: Духовные процессы, исторические традиции и идеалы. Иваново, 2002; он же. Русский монархический миф и его самоотри-цание // Интеллигенция и мир. 2005. №3-4.
Раушенбах Б. В. Указ. соч. С. 111.
Батищев Г. С. Философская концепция человека и креативности в наследии С. Л. Ру-бинштейна. С. 98. Подобного рода идеи входят в своеобразный канон русского мышления. До сих пор сохраняет актуальность статья М. М. Бахтина с характерным название «Искус-ство и ответственность», где ученый писал не только о свободе творчества, но и о его воз-можной вине, если философия художника бесплодна и умножает «пошлую прозу жизни» (Бахтин М. М. Искусство и ответственность // Бахтин М. М. Эстетика словесного творче-ства. М., 1979. С. 5). Мыслитель сформулировал долженствующее кредо писателя: «Ис-кусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственно-сти» (Там же. С. 6). Статья была опубликована в 1919 году (в однодневном альманахе «День искусства», 13 сентября, Невель) и явилась нравственным заветом для многих ин-теллигентов. В данном контексте полезно вспомнить термин «сердечное созерцание», встречающийся в трудах философа И. А. Ильина, стремившегося максимально глубоко проникнуть в духовную, нравственную сущность национальной культуры. «Русское ис-кусство, – все целиком выросло из свободного сердечного созерцания: и парение русской поэзии, и мечты русской прозы, и глубина русской живописи, и искренний лиризм рус-ской музыки, и выразительность русской скульптуры, и одухотворенность русской архи-тектуры, и предчувственность русского театра. Дух христианской любви проник и в рус-скую медицину, с ее духом служения, бескорыстия, интуитивно-целостного диагноза, ин-дивидуализации пациента, братского отношения к страдающему; и в русскую юриспру-денцию с ее исканием справедливости; и в русскую математику с ее предметной созерца-тельностью» (Ильин И. А. О православии и католичестве // Ильин И. А. Наша задачи. Ис-торическая судьба и будущее России. Статьи 1948 – 1954 годов: В 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 304). Кажется, нет ни одной отрасли культуры, которая осталась бы неназванной в этом перечне, вплоть до такой абстрактной области, как математика. Даже и она пронизана энергией сердечного созерцания! Нынешние ученые-гуманитарии с большим сочувствием относятся к нравственным постулатам культурологической концепции философа. Под-робнее см.: Раков В. П. К. П. Победоносцев в контексте политического модерна // Интел-лигенция и мир. 2004. № 1-2. С. 97.
Особенно см. : Переверзев В. Ф. Основы эйдологической поэтики (Введение в литерату-роведение) // Переверзев В. Ф. Гоголь. Достоевский. Исследования. М., 1982.
Более подробно и специально о теоретических системах В. Ф. Переверзева и П. Н. Саку-лина, а также о судьбе ученых см.: Раков В. П. Новая «органическая» поэтика. Иваново, 2002. Главы 2,3,6,7.
Голосовкер Я. Э. Интересное // Вопр. филос. 1989. №2. С. 117-118.
Там же. С. 119.
Подробнее см.: Ячин С. Е. Слово и феномен. М., 2006. С. 46.
Козлова М. С. Вера и знание. Проблема границы (К публикации работы Л. Витгенштей-на «О достоверности») // Вопр. филос. 1991. №2. С. 62.
Там же.