Мария

Отрывок из романа Между двух империй.

               

                ****

Целую неделю Мария и Алтынай жили в землянке старовера, словно в заточении. Наверху до них никому не было дела, и женщины проводили дни в долгих молитвах во имя Господа и Богородицы. Также они прославляли, святых мучениц Феодосию Морозову, Евдокию Урусову и Марию Данилову. Последние в пантеоне старообрядства были высокопочитаемы, и Мельникова обратилась к ним, как наиболее подходящим покровительницам в условиях существования в яме, вспоминая меж молитвами, что о сестрах-страдалицах она слышала.
Про вовлеченную Аввакумом в раскол Феодосию Прокопьевну, жену боярина Глеба Ивановича Морозова, брата «дядьки» царя Алексея Михайловича Бориса, Мельникова знала очень мало. По рассказам многих повстречавшихся Марии на долгом пути в Сибирь женщин, общая картина была такова: рано овдовев, Феодосия хотела уйти в монашки и запереться в обители, но близкое знакомство с духовником сестры Евдокии протопопом Аввакумом Петровичем, привело обеих в старообрядство. За приверженность к Старине они и пострадали, были сосланы в Боровск и в течение кого-то времени уморены в яме голодом. Уже после их смерти в народе появилось некое устное сказание «Слово о боярыне, ее сестре и стрелецкой женке». Старообрядцами страдалицы были возведены в святые, и о них было написано и «Житие святых мучениц…».
Дословно событий в Боровске Мария не знала, ни со стороны тайного святого писания, сочиненного в Поморских скитах, ни со стороны народного пересказа. Ведала она о том мученичестве из третьего повествования, самого непредсказуемого источника, рассказов от колодниц о бабьем несгибаемом духе и женской силе перед бесчисленными превратностями судьбы. Это были сказы тех, кто сам не раз, и не два побывал в зловонных ямах, оттого они и поражали правдивостью, казались достоверными. Но что в сказаниях действительно пришлось на долю сестер Феодосии и Евдокии, а что испытали сами рассказчицы, вплетая, ими пережитые страдания в ореол святости боярыни, разобрать, она не имела возможности. Сотворенное в скитах старцами Старины Житие Морозовой, Урусовой и Даниловой, если можно так сказать, в его каноническом образе, Мельникова не читала, такой книги в барской усадьбе не было, и быть не могло.
Череда ярких картин событий в Боровске, рисуемых воображением колодниц, зависли от многого, солнечной или дождливой погоды, возраста или настроения рассказчицы, таланта, нрава и ее собственного виденья смысла жизни. В арестантских домах, жизнь баб протекала на короткой цепи, рядом с мужиками, желая как-то их подержать, развеселить, очень часто сказительницы сводили свои рассказы к похотливым сценам. Будь то, домогание стражи или извечно женский вопрос мытья, приобретающий в условиях ямы множество игривых оттенков, повествовались обычно ими в подробностях, особо ярких красках. Через образ страданий боярыни, ее сестры или стрелецкой женки, бабы печалились о себе, о дне нынешнем.
Особенно слезно выходило это у одной из колодниц, новокрещенной татарки Феклы Казанской. Долгими ночами в скученности арестантского дома, она часто рассказывала, как Феодосия, сняв с себя нательную рубаху, умоляла служивого постирать ее в воде ключевой ручья Истерьмы, что у реки Протвы, а тот не соглашался и не отказывал, наслаждаясь красивыми формами вдовы Морозовой.
«Тело же боярыни было бело и молодо! — говорила Фекла, оглядывая  женщин со ссадинами на лицах, кровоподтеках, полуголых, чуть прикрытых ветхим истасканным нарядом. — Не коснулись его, ни грязь ямы, ни нечистоты, которые они с сестрой и женкой стрелецкой, были вынуждены оставлять прямо в яме, поскольку сидели невылазно! И старостью, мучениц время не тронуло! Не имели оные девы морщин пролежных, ни на грудях, ни на бедрах. Красота их и в яме не увядала. Шли месяцы, а лик Феодосии оставался, словно токмо поутру был белен да сурьмлен. Рубаху же, просила она постирать в водах городка Боровска, потому, что знала: будет за ней приход скорый Иисуса Навина, и не могла Феодосия Сына Господня встретить в виде срамном. Одежда же на ней загрязнилась и истлела, ибо не имела святости, стойкости человеческой и веры во Всевышнего. Пришел же за ней Господь в тот самый момент, как она упрашивала служивого об том, и завернул святу вдову в сияющую плащаницу, словно младенца невинного! Унес Господь Феодосию на небеса, в гущи обетованные! А служивый ослеп от сияния оного одеяния Божьего и не зрел более, ни на вдовиц, телом пригожих, ни на девиц красных...».
Рассказывала колодница историю эту часто. Если ее слушали мужики, Фекла напирала на описание белого тела боярыни, если женщины на исход с небес Господа и на ослепление блудливого стражника от сияния плащаницы. В героинях у нее были, то Феодосия, то Евдо-кия, реже Мария. Стрелецкой женке больше отводились вспомогательные черты, но иногда и она становилась главной в повествовании. Оставшись в яме последней, принимала те образы, что еще в предыдущем сказе Феклы Казанской, принадлежали боярыне или ее сестре.
Маленькая юркая и словоохотливая Фекла была удивительная женщина. Лет сорока, а может, и моложе, в колодках жизнь проходила быстро, бабенка причисляла себя к прямой линии князей казанских от самого Едыгея Мангита, правителя Золотой Орды, потому в арестантском доме и имела прозвище «Казанская». На вопрос товарок: «Почему же столь знатная особа, дочь князей веры магометанской, приняла крещение?», — отвечала, что не первая из потомков Едыгеевых в православии.
«И Кутумовы, и Шейдяковы, и Байтерековы, — говорила Фекла, в близкой родне причисляла себя к последним, — были давно крещены. Один Тевкелев Кутлу Мухаммед, что по женской линии к потомкам Едыгеевым, тоже принадлежит, при вере магометанской и сегодня остался, но самые именитые княжеские роды от темника Едыгея: Юсуповы-Княжево и Урусовы…».
По вечерам дверьми успокаивалась стража, и она тихо, но с удовольствием рассказывала:

«В девичестве-то Евдокия Урусова была Соковнина, но по мужу, тоже является моей дальней родственницей. Род Урусовых знаменит тем, что один из его родоначальников Петр Урусов Арасланович отрубил голову лжецарю Митрию, отомстив за смерть своего дяди по матери Ураз Мухаммеда, что из Сибири аманатом в Москву привезли. От того убиенного дяди Петра Урусова и пошли Тевеккелевы, потомки царевичей Орды Казачьей. Слыхала как-то: ныне правнук ихний Мамет Тевкелев в Степи заправляет. В Оренбурге большой мурза! А случай с лжецарем, давно, девки, был. Больше ста лет назад, в Смуту великую. Часто не покоилось моим предкам у государева двора, вот и дед, не желая менять веру Магометанскую, ушел из князей да в воры. К Стеньке Разину, атаману казачьему в покручики подался. С тех пор и живут его отпрыски, князья да княгини Байтерековы, по арестантским домам скрывая истинное имя. Но, об том, девки, не я жалею. От сумы да от тюрьмы, и великая покорность не спасает!
Слыхала я, что лет тридцать тому, сродственница моя дальняя, Петром Алексеевичем в чело целована Прасковья Юсупова-Княжево, на плаху, было, взошла, да государыней Анной Иоанновной за язычество тайное, за творение обрядов Богородичных, радений блудных, была в последний миг прощена. Деву юную в инокинях Проклу, в монастырь Введенский на Камне, в строгое послушание отправили. Здесь мы хоть при мужиках, есть на кого глянуть, коль охота появиться, обласкаться, а там… Теперь-то поди по возрасту матушка, но по сути дева, сидит княгиня взаперти, одна-одинешенька. А может, и померла уж, о том не ведаю…».

Брякая кандалами и перебирая звенья цепи, словно проповедник четки, она продолжала:

«От оного нашего жития, девки, светы мои ясные, стало быть, лишь одно, не завсегда, но спасает, души осквернение. Вот Васятка, сынок Евдокии Урусовой родный. Кровинушка ее, плоть от плоти, а не признал матерь перед государем, и в почете остался. Уж, как она ему из темницы писала! Послушайте только: «Ой мой любезный Васенька, не видишь ты моего лица плачевного и не слышишь ты моего рыдания слезного, не слышишь как рыдает сердце мое о тебе и душа моя о тебе сокрушается. О любезный мой Васенька, или ты забыл меня, или я тебе на ум не взойду, или забыл любовь и ласку мою…».
Но не жаловал Васятка матерь, бросил забытую в яме, поменял на почести от двора государева. Внук его Василий Алексеевич, князь Урусов, тоже при Оренбурге был, да недолго, лет двадцать тому, как помер. Я, девки,  как про то письмо случаем узнала, сердце мое защемило! У меня-то, сколь детишек не было, все мертвенькие рождались, а и то знаю: нет для матери страшнее, чем оттолкнутой быть сыном родным! Узнала про слезы ее горькие на бумаге солью оставленные, и окрестилась в православие, чтобы утешить на небесах мученицу Евдокию Прокопьевну. А Сибири, девки, не бойтесь. Там люди добрые живут. Во Всевышнего, в Медведя, в Голубое Небо веруют. В Огонь. Но все они, землю свою, яко матерь почитают и не предают ее ласк и любви за блага от государыни».

Правду ли говорила Фекла Казанская? Действительно ли была она потомком княжеского рода? Или лишь служила в сенных девках у тех же Урусовых? Или у какого другого отпрыска Едыгеева? Поскольку знала о них в подробностях. Тайну сию, она унесла с собой. Вернувшись с Акулиной и Катькой от купца Ахмета в арестантский дом по весне, Мария узнала, что Фекла зимой подхватила  студеницу и померла. Благодаря ее неутомимым повествованиям многие «непотребные» мужчины и женщины собирались под капель в далекую Сибирь с надеждой, но сама сказительница Фекла Казанская навсегда осталась в Казани, похороненная без имени на погосте для приводных людишек. В пышных волосах Акулины, на страже, всегда был четырехгранный острозаточенный кованый гвоздь. При прощании, по просьбе Марии, на могильном кресте она нацарапала «Княгиня Казанская».
Мельникова часто вспоминала сказы Феклы. На тяжелом пути в Сибирь, Мария рассказывала их в минуты отдыха как могла. И сказания покойной снова заставляли людей, с опухшими ногами, язвами и раздирающим грудь кашлем, не упасть, словно загнанная ло-шадь, а идти дальше, преодолевать, порой, невозможное. За два года осмысления слов Феклы, многое из того, что мечталось Марии в барской усадьбе, померкло. Когда-то обожаемая, писанная для дворян книга «Юности честное зерцало», ей уже не казалась тем, к чему нужно стремиться. Теперь у Мельниковой была новая путеводная звезда и название ей Княгиня Казанская. С ее слов Мария знала, что в Сибири живут люди добрые и боятся их нечего…   
Яркие образы боярыни Морозовой, княгини Урусовой, стрелецкой женки Даниловой и других женщин прошлого, созданные сказительницей, всю неделю бытия в яме Лазаря Огнепалого стояли пред глазами Марии, позволяя переносить зловоние, скачущих по одежде блох и прочее. По утрам проповедник покидал землянку, и она рассказывала Алтынай про святых мучениц. Чтобы, та не падала духом, говорила ей и о подругах: стройной Акулине и пышной Катьке. С безудержным весельем вспоминая, как по дороге в Казань познакомилась с Катькой, а Акулиной в арестантском доме, и подружилась. Рассказывала, как Катька на воде и на сухаре в день умудрялась не худеть. А по возвращению из верхнего мира старца, матушка Мария, вместе с ним, билась в полуденных молитвах об земляной, кишащий насекомыми пол. Заставляя и Алтынай раболепно пов-торять за Лазарем Огнепалым слова из священного писания, поминать святых мучениц.
За это время длинные, нечесаные волосы женщин спутались, глаза стали кошачьими, искусанные блохами немытые тела, чесались до одури. По ночам, уже и самой Марии стало казаться, что промозглый холод нетопленой ямы с крышей из озерного камыша, поселился в них навсегда. Лежа, в обнимку на тонкой грязной кошме, покрываясь ергачем и прижимая к себе девушку, она старалась хоть как-то согреть ее худенькое, еще не оформившееся тело. Иногда Алтынай начинал колотить неудержимый озноб, и тогда Мария снимала с себя все, что только могла снять и укутывала ее в свое тепло. Засовывая руки Алтынай себе подмышки, прижимая лицом к груди, под могучий храп проповедника, она шептала спящей в полузабытьи девушке колыбельные песни, пока ту не переставало трясти.
Каждое утро Мария послушно шла к красному углу землянки, и с трудом разминая заиндевевшие пальцы, вставала на колени, кланялась, троекратно трамбуя лбом яму. Обдавая паром из-за рта изображенный на истертой облупленной иконе образ Иисуса Христа, она крестилась двоеперстно, опасаясь нечаянно перепутать количество перстов. Алтынай покладисто следовала ее примеру. Начинался новый день, который следовала пережить, так же стойко, что и предыдущий…
Как бы не было тяжело Марии, Алтынай было еще хуже, притворяться не только христианкой, но еще и староверкой оказалось выше ее духовных и физических сил. Про себя, она просила Кок-Тенгри: не наказывать ее за сотворенную хитрость, на которую сохраняя непорочность девушка пошла вынуждено. Пошла, чтобы отстоять данное Великой Степью право, самой выбрать мужа.
Рассказы Марии о прошлом поддерживали ее, но все же Алтынай жила в своем юном мире, в мире сказок, и образы у нее были другие. Смотря на лампадку, единственный светоч в полной темноте, девушка представляла ласковое Голубое Небо. Сильного брата Жунсузбая, мчащегося по небесной дымчатой синеве на крылатом жеребце Кулагере в поисках любимой сестры. Представить своего жениха, как ни хотела, отчего-то Алтынай не могла. Перед ее юным, неискушенным сознанием чередой проходили лишь волшебные или родственные лица. Образ дяди наплывал на яму огромным огненным шаром, обдавая теплом и согревая дрожащее тело.
Согласившись временно стать юной раскольницей, послушницей при самоназваной матушке Марии, девушка стойко выдержала пять дней. На шестой, ее уверенность в правильности выбранного пути к спасению пошатнулась. На седьмой, она готова была выйти замуж за любого, кто избавит ее невинное тело от грязи и безжалостно-кусачих земляных блох. Но больше всего, Алтынай мучила покорность, с которой Мария отбивала поклоны и читала молитвы вместе с Лазарем Огнепалым. Всю истекшую неделю, Белая волчица вела себя кротко, будто жертвенная овечка.
После того, как Лазарь сунул руку в кипящий котел и вынул, при том не проронив ни звука, Алтынай овладел благоговейный страх, доставшийся ей от предков почитателей огня, от веры в аруахов. Считая, что не вправе чинить какой-либо вред Лазарю Огнепалому, да и сильно сомневаясь в успехе на данном поприще, она подчинилась тому. Гордой девушке степей, смирение далось не просто, но безропотность Марии Алтынай переносила еще бо-лезненней, чем свое вынужденное бездействие. Бездействие, скованное впечатлением от шамана Огня.
Наблюдая за Марией и Лазарем Огнепалым, с утра до вечера и с вечера до утра, Алтынай размышляла:
«Зачем Марьям берет его руку и прикладывает к груди? Зачем целует, покусывает? Зачем скоблит его грязные пятки? Старая Апа-каракесек, когда в ее юрте собираются замужние женщины, всегда неустанно повторяет: «Огонь добор к людям, когда его чтят и страшен, когда о нем забывают». Шаман Огня — могучий шаман, но Ак-Каскыр — не Алтынай, она сильная и огненный баксы не властен над ней. Почему же, она покорна?»...
Смятение, содрогание перед духом Огня в человеческой плоти, затмили глаза Алтынай. На самом деле Мария совсем не бездействовала. По крайней мере, последние три дня. Некая обреченность сковала ее лишь на время, но сказы Феклы Казанской, нелегкая жизнь в арестантском доме, привычка бороться с любыми обстоятельствами, взяла верх над трепетом души.
Как и Алтынай, Мельникова тоже была не обделена паническим страхом пред сверхъестественными силами. Веруя в Господа Бога, она вольно или невольно признавала и существование дьявола. Если не на свете, то где-то во тьме, наверняка имелась некая черная сила. Но Лазарь Огнепалый не являлся слугой антихриста, и это истина была для нее несомненна. Борьба с дьяволом и его воплощениями одна из догм староверов, и ее мучило другое…
Какими бы не были суеверия людей, они родились из почитаний народом светлых, но частично забытых сил, облаченных церковью в сатанинские одеяния. С приходом в Медвежий угол единоверия, православные попы всячески старались  искоренить не старую веру, а обычаи, в которых она содержалась. До конца осуществить задуманное, им так и не удалось. По Верхнему, Среднему и Нижнему Поволжью крещенные люди, которых принято называть русскими, продолжали тайно творить обряды предков. Но, постепенно они стали относиться к ним с неким страхом суеверия. Сосредоточием обрядовых действий была баня, та самая, любимая народом Русская баня, которую священники отказывались святить, да их не больно и просили. В бане были воедино съедены две особо почитаемых стихии Огнь и Вода, женское и мужское начало.   
В деревне, где родилась Мария, в деревне крепостнической с сильным влиянием поддерживаемого государством православия, от веры предков остались лишь повседневные обычаи бытия. И отец ее, и мать почитали огонь, подкармливали его за обедом, утром и вечером, но, под давлением приходского священника, делали они это скорее из страха, чем из почитания. Многое в крепостные делали из страха, а рядом жила вольная жизнь. Она притягивала самых умных, самых умелых, самых храбрых. Тянула на волю в степь, в казачество. Несмотря на пребывание в православной вере, на куренях обряды дедов и прадедов творили открыто и не считали их за суеверие.
Малая родина Марии под Саратовом, в которой еще полста лет назад яркими, расписными нарядами кипела самобытность. В правления Петра поволжские селения, где еще недавно старцы перехожие сказывали сказы былинные, скоморохи пели и плясали, дудели в сопели, устраивали переполох и вольность, заставляя баб, нарочито, ругаться, а девушек краснеть, превратилась в безликое количество душ, сенных девок и забитых плетьми мужиков. Холопов и холопок, одетых помещиками по усмотрению и средствам, и, зачастую, отличавшихся от крепостных душ соседа, лишь цветом сарафанов и рубах. Посещение церкви в крепостной деревне превратилось в воскресную обязанность, а в качестве отдушины, выпускания накопившегося пара во избежание мощного повсеместного возмущения, оставались лишь истинно народные праздники, вроде Масленицы, где можно было открыто предаваться суевериям, не боясь анафемы от церкви, и слыша со стороны приходского священника настойчивое, но мягкое осуждение.
Воспитанная дядей в уважительном почитании Аруахов, Голубого Неба и Огня, Алтынай даже подумать не могла, что Ак-Каскыр могут одолевать страхи суеверия. Веры в то же самое, во что верила она, но с примесью навеянного православием сатанизма. При сцене у котла, еще недавно крепостная Казанской губернии, нелишенная предрассудков Мария, на самом деле чуть не умерла от ужаса. Лишь обстоятельства, лицо устрашенной шаманом Алтынай и прочее, не дали ей упасть без чувств. Рухнуть в обморок, прямо посреди юрты, на глазах у султана и его батыров.
Всю последующую ночь Ак-Каскыр не спала. Стоило ей смежить веки, как ей чудился Лазарь Огнепалый с  наслаждением купающийся в кипятке. Страх довлел над ней и на утренней молитве. Мельникова не показывала вида, но она растерялась. Ни в арестантском доме, ни по дороге в Сибирь, ни когда брела по белой пелене в степной бесконечности к юрте Дудара, Мария не ощущала себя в такой острой безысходности. Творя поклоны пахнувшей рыбой иконе, молилась она с превеликим усердием. Ища какого-то земного, а не божественного или, упаси Господь, сатанинского, подтверждения случившемуся, ее глаза, неосознанно, но весьма пытливо, блуждали в полутьме. Блуждали в малых просветах от горевшего в лампаде масла, пока не заметили вялость, с которой шаман Огня кладет кресты на чело. Характерную при ожогах вздутость и покраснение, на его правой руке.
Мельникова призадумалась. Когда она была маленькой, в их деревне жил дурачок Киря, кормился тем, что втыкал в себя разные острые предметы. Поначалу люди изумлялись, но затем догадались, что Киря, по какой-то причине, попросту не чувствует боли. Разгадав тайну полоумного парня, они все же продолжали дивиться его чудачествам из сострадания. Жалея, кормили дурачка тем малым, что сами ели от господских щедрот, пока тот не поджог себя не ради пропитания, а для потехи ребятишек. Потушить несчастного и безобидного Кирю не успели.
Очередной раз, падая вместе с проповедником лбом о кишащую блохами землю, Мария незаметно вынула из волос булавку и ткнула ею в его оголенную пятку. Никакого отклика не последовало. Ак-Каскыр вздохнула и перекрестилась, на сей случай искренне, с огромным облегчением. Лазарь Огнепалый, действительно, был человек из плоти и крови, а с человеком ей тягаться не впервой. Совладать сложно, но можно. Немного отойдя от суеверного наваждения, она даже вспомнила, что вчера стоя у котла, он сам назвался человеком, именем Игнатий. И как же Мария не припомнила этого ранее, проведя ночь в кошмарах, навеянных собственным, одурманенным попами сознанием.
Для начала, Мельникова внимательно пригляделась к Лазарю Огнепалому. При более детальном осмотре, насколько это позволял огонь в лампадке, старец вовсе токовым не оказался. Присущим лишь женщинам взором, она без особого труда определила: старым Игнатия делала грязная борода. Его старили длинные, давно не стриженые волосы, рубище из лохмотьев и посох, в два человеческих роста с костяным навершием головы медведя. При упавшем ниже пояса взгляде, через прорехи полусгнившей и изорванной монашеской власяницы, Ак-Каскыр неожиданно увидела то, что снова окунуло ее в давно минувшее. Нахлынули воспоминания о причудах барина Сидора Ивановича, вызывая у Марии скверные думы: «От чего ушли, к тому и пришли. Бежали от волов, а попали на волков». Странно, еще минуту назад она не видела в Лазаре мужчину, почти голого, грязного, но мужчину! И, возможно, более похотливого, чем покойный барин, или вполне живой, и довольно деятельный джунгарин. Потому, не менее опасного. 
В уме тертой мирским бытием женщины, снова мелькнула боязнь за Алтынай. Нелишенные плоти приходские батюшки из захудалых деревенских церквей, толстомордые монахи поволжских мужских обителей, в бабьем пантеоне охальников, после бравых драгунских офицеров и губастых приказчиков, стойко занимали почетное третье место. О мужской части староверов, Поморских старцев и прочих поповцев и беспоповцев, при посиделках за тканьем и шитьем, бабы судачили всякое. Иногда поощряя соблазны оных, но чаще, все же понося опальных бесстыдников. Доходило до повествований о целых крестовых подворьях, домах-гаремах с юными наложницами.
Игнатий не подходил к категории, ласково, но с двойным смыслом, именуемой бабами «батюшка», «духовник», он не был священником и был далеко не мордатым монахом, с лоснившимися щеками и похотливым прищуром. Зато он вполне вписывался в народное понятие «старец». Этакий мужичек в полном соку, отрастивший длинную бороду и бравший на похоть вдовых баб и засидевшихся девок причудами, ласковым словом.
Первым делом, Мария решила проверить на благонадежность тело мнимого старца. Намеренно вызывая мужскую плоть на неосознанные порывы, она оголяла свои интимные части. В условиях ямы, приходилось обнажаться по естественным нуждам. Алтынай обычно это делала по степному изящно, раскинув длиннополое платье шатром, и чуть присев, словно графиня в реверансе. Мария же, нарочито поднимала подол без всякой меры. Использовала для своих бабьих надобностей светлые минуты полдня. После чего, как бы ненароком прижимаясь к Лазарю, она ощупывала его чресла…
Мужская плоть Игнатия была безучастной к ее призывающим к греху действиям. Хоть Мария и старалась, чтобы все выглядело естественно, Лазарь Огнепалый все же заподозрил неладное, и на третий раз она услышала из его уст изречение из «Жития протопопа Аввакума…».
— И сказано Петровичем так: «…Еще вам повесть скажу, — спокойно изрек он, наблюдая за ухищрениями Мельниковой. — Как в попах еще был, прислуживала в дому моем вдова молодая. Давно уж, и имя ей забыл. Помнится, Офимьею звали. Ходит и стряпает, и все хорошо делает, а как станет полдень, так ее бес ударит, раскраснеется вся, яко огонь, и дышит, грудями круглыми вздымая. Растянет ноги средь хором будто в нужде бабьей и на меня искоса зрит. Мне бы кадилом помахать, да нет у меня кадила. Есть токмо молитва к Господу нашему. Прочту про себя один раз: баба и заговорит. Прочту в другой: огонь с лица сойдет. Но подол она не опускает. Ноги белы, мне зреть велит. Не смею туда руку крестом направлять, думаю, от беса и такмо свободна станет, яко полдень пройдет. Прокуда, аль бес был? Много времени в ней блудом играл. Маслом ее лампадным освещу, так вовсе, оное отойдет прочь. Даст Бог, исцелила вдова станет …».
— Не трать на меня масло, Игнатий! Нет во мне, ни прокуды, ни бесов каких! — оправив подол, ответила Мельникова. — Думаю, не такмо в «Житие протопопа…», им сказано. Слова твои это! И изрек их ты, на меня  сейчас глядя.
— Его слова, Мария! — ответил Лазарь, перекрестив Мельникову. — Я лишь иносказал их для тебя.
Чтобы не быть обвиненной в бесовщине, Марии пришлось отказаться от прямых домогательств, и она стала уделять внимание Игнатию не только в часы молитв. Вела речи о Феодосии Морозовой, Евдокии Урусовой и Марии Даниловой. Вот тут ей очень пригоди-лись образы похотливых сцен, созданные Феклой Казанской. Вспоминая о сидении мучениц в яме, она делала упор на соблазнение. На третий день фривольных бесед, Мельникова окончательно убедилась, что относительно нестарый старец, действительно, ничего не чувствовал. Благодаря чему его совсем не беспокоили собачий холод, голод и кусачие блохи. Что нельзя было сказать об Алтынай, девушка угасала на глазах.
Как только Мария убедилась, что со стороны Лазаря Огнепалого, кроме вынужденного близкого соседства и принуждения к ежедневным молитвам, им с Алтынай больше ничего не угрожает, она стала думать, как быть дальше. Твердая уверенность несостоятельности Игнатия по части мужских подвигов, от которых обычно бабы и девки животом тяжелеют, дала Мельниковой некую личную свободу. Когда девушка со старцем засыпали, она стала покидать яму, а утром молилась у иконы вместе со всеми, раболепно стуча лбом о земляной пол.
С Алтынай Мария по-прежнему общалась лишь тогда, когда проповедник Старины брал посох и покидал землянку петь псалмы, на пару часов оставляя их одних. После обязательной утренней молитвы, его глас — труба иерихонская, затихал где-то вдали у чертогов аула, принося женщинам облегчение и свободу в общении между собой. До его прибытия, они скоренько отставлялся в сторону облик боговерных дев и разговоры шли о перекочевках казахов, обычаях традициях. Алтынай рассказывала о брате, реже о дяде, а Мария упорно повествовала о жизни в деревне, о подругах в арестантском доме. О прошлом, и не слова о дне грядущем…
Мельникова обходила, и, даже старательно избегала, настойчивых вопросов девушки, о том, что им делать дальше. Как ее Алтынай не пытала, подражая иерихонской тубе Лазаря, она лишь шутливо отвечала:
— Молись, дщерь моя, свет Просковея! Денно и нощно молись. Да услышит тебя Отец Небесный, да найдет тебя дядя в этой зловонной яме!.. Ну, и меня заодно…