Ружьё мне отец подарил в первом классе. При этом он строго наказал, чтобы я каждый раз, когда беру его, иду в лес или ещё куда, предупреждал его об этом. У меня сейчас трое сыновей, но я не смог бы доверить ружьё ни одному из них даже в пятнадцать лет. Может быть,и они вполне разумно пользовались бы оружием, но у меня не хватает духу — мир другой, ответственность другая, тревожность, и нет у моих мальчишек простой крестьянской основательности.
Впрочем, наверное, это наши отцы проще относились к оружию, к возможной смерти, и сама тревога о детях была у них какая-то другая.
А когда мне не было ещё пятнадцати, в конце восьмого класса, майским вечером мы с одноклассниками Витькой Кудиновым и Геной Вахрамеевым решили уйти в ночь на открывшиеся ото льда старицы. Летела утка, и молва по нашему лесному посёлку шла уже вовсю: и что дядька Илья Ковальчук на прошлой заре двенадцать штук набил, и что братья Козловы два рюкзака утей нагрохали, мать их отгулы взяла — весь день ощипывает....Азарт поднимал и мужиков, и пацанов. Впереди были выходные дни — День Победы и с ним суббота с воскресеньем.
У Виталия с Геной ружья были получше моей берданки: «ИЖ» шестнадцатого калибра у Генки и «Зауэр» двенадцатого — у Витька.
У Витьки вообще вся амуниция была основательная. Нож, выточенный из тракторной рессоры, больше похожий на спартанский меч, рюкзак с шестью карманами; картонные литые и цветные гильзы патронов — всё было редким, каким-то боевым — настоящим!
Взрослая жизнь пахла для нас тогда папиросами «Север» и сигаретами без фильтра «Шипка», порохом и оружейным маслом, кожей патронташей и дымом костров. Попивали мы на рыбалках и охотах и водочку. А как же — мужики ведь прихватывали с собой чекушечки, прихватывали и мы...
Витька — крепыш, взбитый молодой казачок. Его мать приехала в наш посёлок беременная Витькой, когда его отец сидел в лагере Княж-Погоста за убийство милиционера. Случилось это на далёком Дону и неродившийся Витька поехал к отцу на Север.
У Генки, наоборот, отец был милиционером. Правда, тихим и унылым. Дядя Толя казался нам всегда молодым стариком. Он был начальником районного вытрезвителя, молчун, небрежно и неизвестно зачем одетый в форму. Майор Вахрамеев имел привычку сосредоточенно смотреть под ноги, будто что-то ищет, печалится или таким образом прячет от людей глаза. Гена – прямая противоположность отцу. «Пустосмех» - звала его моя бабушка, потому что хохотал он по любому поводу. В спорте он всегда пытался быть первым. Гена и вправду очень хорошо бегал, занимался гимнастикой, а на охоте всё время дразнил нас курильщиками и чахоточниками. Сам не курил.
* * * * * *
От старицы, берега которой с одной стороны были густо заболочены, а с другой неровно заросли ивняком, мы отошли не слишком далеко – метров на триста. Нас от неё отгораживал ещё и молодой ельник, и поэтому мы надеялись, что перелётная птица – гусь или утка, - заходя на старицу со стороны реки, нас не увидит. С другой стороны от нашего костерка был высокий и довольно крутой склон, который когда-то, вероятно, был берегом. Может, лет триста назад, а может, и всего-то пятьдесят-шестьдесят. Но русло реки ушло на полкилометра западнее, оставило старицу-озеро, заливаемое вешними водами, и этот берег-террасу высотой метров в двадцать.
В мае ночь темна всего-то два-три часа. Ещё недельки три – и совсем белые будут стоять ночи, благодатные для мошки и овода, позволяющие птице высидеть яйца и вскормить молодняк до первого пера.
Костёр горел. Домашние бутерброды были съедены нами уже к полуночи – и съедены с таким неистовством, будто мы на свежем воздухе весь день валили лес без обеда. Чекушечку мы тоже выпили. Рассказывали друг другу байки – больше из охотничьих былей отцов и соседей (своих-то было ещё немного…)
Уже и темно стало, а всё не спится. Сидим тихо. Пьём крепкий чай. Мечтаем об утренней удаче. Вот бабахнуть бы штучки по три утки, а? Если ж гусь подвернётся – совсем здорово!
Два самых тёмных часа прошли быстро, за высокой террасой на востоке стало сереть. А вместе со светом накатил клочковатый туман и какой-то колючий, едва слышимый, лай собак. Напряглись мы уже через несколько минут – лай стал громче, злее и жестче. Это не ленивый лай собак где-то на ближних дворах посёлка. Это не растерянный лай потерявшейся лайки – нет, этот был густой, хрипящий в три глотки. Ближе, ближе, ближе…
И тут мы увидели его. И тут мы вспомнили утреннее объявление по районному радио: «Из исправительно-трудовой колонии посёлка Синдор бежал особо опасный заключённый (далее шли особые приметы), осуждённый за убийство, предположительно вооружённый охотничьим обрезом».
И он увидел нас. Ружья у него не было. Он несколько секунд смотрел на нас, стоя, согнувшись, как обезьяна, на самой кромке берега. Витька рванул на себя ружьё. Зэк то ли погрозил пальцем, то ли так отчаянно затряс рукой – дескать, не балуй! Прошу – не балуй!
Витька кивнул и очевидным жестом показал, что откладывает ружьё. Зэк исчез.
Лай прогремел прямо над нашими головами. Собаки шли по следу, не отвлекаясь на дым нашего костра: дрессированным, им не помешали даже аппетитные запахи картошки с сыром. А ещё через минуту мы поняли, что тот отчаянный дядька, похожий на обезьяну, в куцей телогрейке, кажется, попался. Нет, на самом деле он ещё не попался, но он не знал, что перед ним старица, а не река. И вплавь – глупо, и в обход уже опоздал…
Южнее нашего костра метров за триста собачий лай скатился по склону и застрял где-то между ельником и ивняком. Клоками летящий над ивами туман казался лохмотьями того самого лая. «С пригорка!...Выше поднимись, Андреев, выше… - услышали мы солдатские голоса. – Видишь его?!».
- Ага! Вот он! …Стой!
Траийх! Грохнул выстрел, и эхо прошелестело – «..ийх – ийх – ийх!!!».
«Видишь б…гу? Где он? Дай направление!» А сверху кричал удачливый загонщик Андреев: «У самой воды! Возьми чуть правее…Выходи, гад!» «ТРАИЙХ!!!» - ударило совсем близко; «ийх-ийх-ийх!» - хохотнуло эхо.
Громко плеснулась вода. «Пошел! Уходит! В два ствола. Очередями, Андреев!!». Загрохотало, и сквозь разорванную тишину, скулёж овчарки и возмущённое эхо мы слышали: «Ушёл ведь! Ушёл!». Тявкнула ещё пару раз собака. Наверное, с минуту было тихо. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Казалось, что всё удаляется, почти исчезло, что мы их больше не услышим. Но одиночный выстрел с верхней террасы грохнул, как точка. Всё-таки выстрел выстрелу рознь. Мальчишечье чуткое сердце услышало в самом выстреле эту разницу.
Неведомый Андреев, видно, хорошо целился. «Есть! – рявкнул он с берега. – Есть…Есть…Вон плавает. Щас зацепим с того берега!» - крикнул он своему напарнику.
* * * * * *
Убитого зэка мы не видели. По заболоченному берегу старицы бродили и чавкали сапогами солдаты. Появились еще двое. Когда мы поднялись на террасу, прямо на нас выскочила овчарка. Гавкнула беззлобно – и убежала.
Домой мы уходили не по берегу и не с уточками, как мечтали (какие тут нафиг уточки!), а лесом – по просеке высоковольтной линии. Брели, почти не разговаривая. «У каждого своя охота, - пытался умничать Витька. – А на нас хоть бы рябчик для души вылетел».
- Да ну, - буркнул Гена, - тошно что-то. Для души-и… - гнусавя, передразнил он Витьку. И попросил закурить наш некурящий Гена.
Согласный с ним, сел на соседний пенёк, курил и сопел обиженный на солдат Витёк. Дым сигареток не растворялся, а будто висел космами. Как туман над старицей. Тогда, когда расстреляли человека и тишину...