МАЗЛ ТОВ!

Немышев Вячеслав
«МАЗЛ ТОВ!»

     Начхим полка Петр Федотыч Колокольников страшно не любил мусульман.
     - Ермак наш, батюшка, ослобонил Сибирь от иноверцев. Великий человек, великий. И мы грешники по стопам его идем.
     Офицеры посмеивались над Федотычем, но незаметно, в кулаки. Был начхим гигантского сибирского телосложения с огромными плечами и огромным животом. Возраст у Федотыча был предпенсионный, оттого много имел он жизненного опыта и без толку себя под пули не подставлял.
     - Чечения эта нам, христьянам православным, в наказание, - каялся по вечерам Федотыч в своей палатке.
     Дружил с ним, как и бывает в таких случаях, щуплый офицерик: приличный, в меру пьющий, только больно уж незаметный для должности ротного командира. К тому же был он по-национальности еврей. Звали его Леня Маркман, капитан.
     - В наказание случаются всякие войны. И эта война тож… Сытно жить захотели! Ваучеры на всех распределили, чтоба все стали мильонерами. Так?
     Маркман терпеливо слушает. Он знает, пока Федотыч не выговорится, с ним спорить бесполезно: у Федотыча хоть словарный запас и небольшой, но емкий, как у всякого доброго армейского служаки.
     - Сионисты с американцами во всем виноваты. Они и развалили Союз. Конечно, не сладко жилось нам, хотя уважение от госуд,арства нам офицерам в погонах было. Уважение государственного уровня дорогого стоит.
     Федотыч вдруг вспоминал, что Леня друг его - еврей.
     - А ты Ленька, щучий сын, не правильный еврей. Ты сотый еврей, хотя и обрезанный.
     Маркман стащил сапог и внимательно разглядывает гноящуюся рану на голени, под коленом. Голенищем натерло. Не заживает месяц уже. Мазью пахучей, что докторишка присоветовал, мажет, нос воротит. Морщится Леня.
     - Ты не морщись, не морщись, иудей. Слушай правду…
     Эту историю Леня Маркман знал наизусть. Но в палатке комфортно: прохладно, комар с улицы не летит - сеткой завешано; у начхима всегда в загашнике спиртику грамулька найдется. Так можно хоть сколько раз слушать.
     - Когда бог раздавал всякие качества разным людям, то вызывал пред собой каждый народ и давал им этакое особенное, чтоб только у них в черте характера было это особенное и боле ни у кого. Так и дал он: нам, русским… - тут Федотыч всегда говорил гордо: - кха-кха, крепость духа и душевность! Англичанам чопорность, немцам расчетливость, французишкам там разным с итальяшками достоинства всякие мужские и женские, китайцам… ну так далее, всем по чуть-чуть, кто сколько унесет. И закончились характеры у бога. Нету больше, пуста коробочка!
     Федотыч на этом месте всегда разводил руками и выворачивал карманы, словно это он сидел на небе и хозяйничал в этом миру по-божески.
     - И что ты думаешь? Приходят к нему самые последние опоздавшие евреи. Вот-те нате, хвост в томате! Как так, батюшка бог? Нас, самый, можно сказать, избранный народ и без особенностей оставить? Не выйдет, товарищ бог! Давай нам качества - а ну! Ну и как водится, бог пожалел народец этот запоздалый. И говорит - дам я вам собственного божественного дара: будете вы и расчетливые и душевные, и достоинства всякие мужские и женские иметь будете в достатке. Но…
     Тут начхим хитро улыбался, потрясал пальцем.
     - Каждый сотый из вас будет никудышным. Вот вам мой сказ! - Федотыч выдерживал паузу, ожидая реакцию слушателя. И не дожидаясь, выдавал: - Ты и есть Ленька такой вот сотый, никудышный. Потому как воюешь бок о бок с нами, православными христьянами. Я тебя за это и люблю. Давай теперь выпьем, иудейская твоя душа.
     Одним словом, считал себя Колокольников самым ярым националистом в полку. Но когда его спрашивал Леня Маркман: ну хорошо, Федотыч. Я еврей. Эти - басурмане. Но в чем твоя идея или, как ты говоришь, русская национальная идея? Петр Федотыч свирепел.
     - Вопросы твои, Ленька, есть истинное прохиндейство. От таких вопросов и развалился Советский Союз. Оттого, что мы, русские люди, все понимаем, но сказать не можем.
     Начинался минометный обстрел, оба спорщика выбегали из палатки и прятались в окопе. В окопе Колокольников молчал. Он считал себя бывалым на войне и во время обстрела старался о всякой ерунде не разговаривать, чтобы пустыми словами не накликать на себя беду.
     Обстрел заканчивался, и Федотыч снова пускался в пространственные рассуждения о нациях и религиях. Леня Маркман засыпал под мерное бормотание начхима. Федотыч замечал, что дружок его заснул, накрывал того бушлатом и на цыпочках выбирался из палатки, чтобы поймать какого-нибудь зазевавшегося солдатика или прапорщика из молодых и выпытывать у того, а знает ли молодой военный, сколько атаман сибирский, Ермак Тимофеевич, сил положил, пока не заставил басурманов подчиниться царю русскому. И тыкал кулачиной в бок говоруну, если тот особенно громко отвечал «не знаю».
     - Не вопи, басурманин, человек спит!
     Соглашался Леня Маркман с начхимом - с ним спорить себе дороже, - только всегда сердился и краснел до кончиков ушей, когда Федотыч утверждал, будто он, еврей Маркман есть двоюродный брат со всеми мусульманами-басурманами.
     - Все вы одной породы - обрезанной! Нехристи, право слово. Эх, наказание вы нам, честным христьянам!
     - Обрезание - обряд торжественный, - говорил Леня Маркман.
     И начинал рассказывать то, что знал еще с детства.
     Церемония обрезания - важный семейный, религиозный праздник, сопровождающийся весельем и праздничным застольем. У евреев и мусульман есть свои легенды, как появился обряд обрезания. Вот как у мусульман. Пророк Мухаммед во время битв за веру, попал почти на месяц во вражеское окружение. Из-за невыносимой жары, антисанитарных условий и недостатка воды, у некоторых его воинов начался фимоз - воспаление головки. Пророк нашел радикальное решение, распорядившись срезать им кожу на кончике члена, чем и сберег их от неминуемых мучений. У евреев так. И Леня цитировал. «…Это обрезание, которое Ципора, жена Моисея, сделала их сыну перед тем, как Моисей пошел выводить еврейский народ из Египта…» После совершения обряда обрезания у евреев присутствующие кричат "Мазл Тов!" что означает «Поздравляю!»
     Федотыч отмахивался:
      - Ленька, не пудри мне мозги!
      Леня поначалу даже думал разругаться и больше не иметь дел с «антисемитом» Федотычем. Но как-то сгладилось. Федотыч про «двоюродных братьев» редко упоминал, а когда заводил разговор, то Леня делал вид, что не слышит. Потом начались военные маневры. Передвижения войск из села в село по предгорьям и горным дорогам так выматывали войска, что и Федотыч-начхим и Леня-ротный после переходов и всякой военной канители валились без ног. Не до споров пустых было.
     Полк развернулся во фронт у предгорий: танками, пушками и минометными батареями врылся в землю, растянулись серые шатры для пехоты, солдаты нарыли землянок и блиндажей. Стали войска на позиции и по всем приметам надолго, даже полевой госпиталь развернули. Колокольников вечерами греет Маркману уши; отлеживаются офицеры после пыльных маневров; у Лени стала заживать нога.
     Прошел месяц.
     Колокольников с Маркманом дни считают до смены. Оставалось им неделю прожить на войне: по негласному закону пребывали оба на сохранении, чтоб дурная последняя пуля или осколок-неудачник не испортили бы дорогу домой. 
     В полукилометре от позиций полка на склоне пологой горы раскинулось небольшое село, оно было тут спокон веку. Ночью пришли в село боевики, швырнули в колодцы мешки с хлоркой. Боевики были из тейпа, с которым местный тейп давно был в контрах. И вот представился случай напакостить. Остались селяне без воды. Пришли старики в папахах к военным просить помощи. Командир задумался - опасно! Снайпер позицию займет, место там открытое, ухлопает людей, в лес не ходи. Колокольникова, как начхима, позвали, советуются с ним, что можно сделать.
     - Рыть надо, - сказал Колокольников.
     Как не отговаривали Петра Федотыча, а пошел он.
     Леня Маркман пустил две группы разведчиков по склонам, чтоб шерстили и в случае чего отогнали снайперов от села. Федотыч - громадина. По нему милое дело пульнуть - не промахнешься.
     - Разойдись басурмане, - грохотал Федотыч на местных. - Давай Ленька, иудейская твоя душа, поторапливай своих.
     Местные кучковались в сторонке, пока военные выбирали место, где копать колодец. Подогнали технику, бэтеры стали в охранении. Федотыч влез на броню: командует, размахался руками, как мельничными крыльями. Мельница - не человек! Леня Маркман щурится, но не от солнца - тучи нанесло с гор. Страшно ему… так страшно, как в жизни не было. Он почти видит, кожей ощущает, как вражеский снайпер целит в это огромное живое тело - тело его друга…
     Федотыч на солдат, что с техникой копаются, шумнул:
     - Шевелись славяне! Разойдись басурмане!
     Солдаты, чувствуя опасность, поторапливались, но вид громадного начхима, как гора высившегося над всеми - как памятник, как мемориал страху - придавал солдатам уверенности, и они принимались за свою работу весело и живо.
     Стреляли где-то в горах. Начхим глыбой на броне. Солдаты копали. Местные кучковались в сторонке.
     Копали четыре часа.
     Вода пошла.
     Местные побежали к колодцу с ведрами и тазами.
     Военные отошли на свои позиции: врылись, как и прежде, в землю, разбрелись по палаткам и блиндажам.
     Начхим как вернулись, почувствовал себя нехорошо. Прилег. Солдаты Лени Маркмана соорудили стол: чай, сгущенку и галеты. От тушенки начхим отказался. «Перенервничал старик», - подумал Леня. Выставив из палатки солдата с дымящимся чайником, вышел и сам; присел у палатки, закурил. Думал Леня о разном: о доме, что скоро меняться, и тогда амба этой дурацкой войне. Что война дурацкая, Леня не сомневался, да никто из его роты, и всего полка в этом не сомневались. Думал Леня про жену, дочь и начхима Федотыча, что когда вернуться они, разбегутся их пути-дорожки: Федотыч на пенсию, он в майоры, на повышение, а может и совсем уйдет из армии. Тяжело думалось Лене Маркману о войне и мире, как, впрочем, и остальному личному составу его мотострелкового полка.
     Темнело на глазах. Как совсем стемнело, начался обстрел…
     Побежал Леня к окопу. Жахнуло впереди. Леня нырнул в окоп. Еще жахнуло теперь сзади.
     «Вилка», - подумал Леня и сразу же звонко лопнул воздух рядом метрах в десяти. Похолодело на спине у Лени: Федотыч! 
     Не раздумывая, рванул Маркман из окопа к начхимовской палатке. Чует носом - тянет дымом от палатки. Темень, не видно. Хватает Леня брезентуху рукой. Сильно дым повалил, всполохи рыжие. И вдруг прямо на худосочного Маркмана из-под брезента со стоном, похожим на рев медведя-шатуна, вываливается громадное тело начхима.
     -Ле-енька, щучий сын! А-аа-а! Ыы-ыы! Ранен я, ранило меня! Ы-ы… 
     Санитары подбежали. Стали укладывать раненого на носилки. Федотыч бочком, бочком, сам ложится, но руками за пах держится и Лене дышит в ухо.
      - Прямо туда, прямо туда… Ох, а больна-та как! Горит все, горит.
      Начхим закемарил перед самым обстрелом, от первых разрывов не проснулся, а как шарахнуло его осколком, так и вывалился из палатки на свет божий. Мина попала в край палатки и зажгла брезент. Федотыч толком не сообразил конечно, что произошло, но почувствовал, что цокнуло его осколком туда… Как уж не почувствовать! Леня подумал, что повезло Федотычу, мина разорвалась в трех метрах, один только осколок и долетел. Остальные мимо. Считай, повезло…
      
     Военврач Томанцев закончил операцию и вышел на свежий воздух. Ночь была тихая: далеко стреляли, но редко. Птица ночная всплакнула, мыши летучие шмыгали над санитарной палаткой.
     Легкая была операция, до смешного легкая…
     К Томанцеву подошел невысокий, худой офицер, попросил прикурить. Томанцев рассмотрел впалые щеки, острый нос. Чиркнул зажигалкой, тревога блеснула в глазах рыжим огнем.
     - Что там, доктор? Плохо?
     - Плохо, - сказал Томанцев. - Не славянин больше товарищ Колокольников. Не славянин…
     Офицер забыл, что сигарета тлеет в пальцах, задышал тревожно.
     - Жить будет... как мужик, в смысле… будет?
     - Будет. Еще лучше будет получаться. Ему осколком чиркнуло по крайней плоти. Пришлось сделать обрезание.
      Они сидели, военврач и ротный капитан, беседовали.
      Леня Маркман рассказал Томанцеву, какой человек - человечище на самом деле Петр Федотыч, и как они все за него готовы и кровь и… то самое, если понадобится. Ведь и с одним… можно мужику прожить.  Этого не надо, с этим у него полный порядок, уточнил Томанцев. Долго они беседовали - с час, а может и полтора. Раненых больше не было, война по всем приметам шла к концу.
      Собрался Леня Маркман уходить. Томанцев почувствовал, будто бы и повеселел капитан.
     - Товарищ подполковник, вы только никому не говорите, ну кроме меня, про ранение, про детали интимные. А то у товарища подполковника Колокольникова имидж в полку и все такое... Ну, вы понимаете?      
     Томанцев не совсем понимал, но по рассказам капитана догадывался. Капитан шмыгнул носом. Не засмеялся, не хмыкнул смешливо. Просто сказал:
     - Так всем и передам, что все нормально, дембель вне опасности, - и пошел. Но, уходя, обернулся и сказал: -  Мазл Тов! Поздравляю! Только никому, доктор, никому…