«Зона», учит нас сегодняшняя жизнь со всеми ее аберрациями и дурными наклонностями, – превосходная школа выживания, лучшее из экстремальных увлечений, но желательно все же ее заканчивать экстерном, считает автор, который в начале 90-х из тюрем не вылезал.
Законопослушание, являясь наиболее распространенным типом взаимоотношений между государством и гражданином, тем не менее, учит своих приверженцев не зарекаться в жизни от двух вещей – от сумы да от тюрьмы. Малейший неверный поворот судьбы, и в мгновение ока можно остаться без того, что с точки зрения общепринятой обывательской морали является мерилом сего сущего – достатка и свободы.
В свою очередь, те, кому рукоположено ей пребывать по ту сторону решетчато-колючего орнамента, зарекаются по поводу и без оного. Наиболее распространенный тюремный зарок «Век воли не видать!» в переводе с русского блатного на русский литературный язык означает «Клянусь честью!»
Совместив поведенческие линии «двух миров – двух образов жизни» можно сделать вполне определенный безрадостный вывод: расстаться со свободой легко, а вот вырваться на нее из цепких лап уголовщины опосля очень трудно, ибо, чтобы не «быть падлой», придется всякий раз ставить ее на кон, добиваясь доверия тюремного сообщества. А карканье, квинтэссенцией которого (равно как и сглаза) является зарок, очень плохой спутник в жизни. Если что-то часто упоминаешь всуе, так оно потом и случается.
Так что, дорогой читатель, если уж слишком кручина приспичила изучать для общего развития уголовные понятия и тюремную субкультуру, делай это заочно.
Тюремный ликбез
Основы нравов, царящих на «зоне», и смачного тюремного жаргона законопослушное советское общество постигало, сгрудившись у киноэкранов. Культовая комедия режиссера Александра Серого «Джентльмены удачи» вышла в прокат в 1972 году, и в народ сразу ушел целый букет изумительных «перлов». Пасть порву! Моргалы выколю! Рога поотшибаю! Главный герой ленты – заведующий московским детским садом № 83 Евгений Иванович Трошкин, сыгравший в ней что-то наподобие роли в роли, перевоплотившись в махрового рецидивиста Доцента (актер Евгений Леонов), воспринимал постигаемую им науку исключительно в развитии, разнообразив, прямо скажем, скудный фразеологический словарь своими собственными высказываниями – от вполне нейтрального, рекомендованного для использования даже в дошкольных учреждениях, «в угол поставлю!», до садомазовампиронекрофильского «носы пооткушу!» Сразу видно, довели человека.
А эта волшебная, как симфония, фраза: «Деточка, вам не кажется, что ваше место возле параши?» Так, в одночасье из обихода было навсегда выведено замечательное женское имя Параша, детский вариант взрослого звучного – Прасковья. Конечно, кому, а особенно женщине, захочется, чтобы при уменьшительно-ласкательном обращении к тебе у всех вокруг возникали ассоциации с такими словами, как «туалет», «сортир», «очко», и все сопутствующие им аналогии. Прославленный русский художник Николай Аргунов, нарисовавший проникновенный «Портрет крепостной актрисы Параши Жемчуговой», был бы очень недоволен.
С момента всесоюзной премьеры «джентльменов» всех нехороших людей поголовно стали называть «редисками». Пивные – «тошниловками», что, в общем-то, соответствовало действительности. Но сам фильм не давал верного представления о происходящем по ту сторону свободы. Много в нем было, если можно так выразиться, фактических неточностей и даже откровенных ляпов. То, что Василий Алибабаевич (Раднэр Мурадов), разбавлявший на заправке бензин ослиной мочой, за что, собственно, и севший, спал в камере на самом почетном месте, у окна, – бред сивой кобылы. Вопль верзилы (Роман Филиппов): «Караул, хулиганы зрения лишают!» - вообще нонсенс. Такого «там» просто не бывает.
Недоброжелателей кинофильма, однако, эти нюансы не интересовали. Навострив свои перья, они выступили против самой идеи воспитывать таким образом общество, строящее коммунизм. «Чему мы учим нашего человека?!» – доносилось со всех сторон. Мэтр советской детской литературы Сергей Михалков разразился инвективой на страницах партийной «Правды», в которой взялся вправлять мозги народу, взывая к его разуму и вкусу.
Но тому хотелось постигать азы этой пусть даже и лженауки, искажающей нашу действительность, а по определению ханжеской официозной критики, непомерной пошлости, и он все равно валом валил в кинотеатры и смеялся от души. Для него это было чем-то вроде вкушения запретного плода, в отличие от других, тоже достойных лент типа «Дело было в Пенькове» или «Калина красная», в которых рассказывалось об однажды оступившихся людях, у которых был только один путь – «на свободу с чистой совестью».
Тюремная вечерняя школа
Несмотря на то, что разница между демократией и демократизацией, которая стала внедряться в общественное сознание с началом перестройки, примерно такая же, как и между каналом и канализацией, она, вступая в свои права, постепенно ослабляла цензурные путы. Запретные для печати темы постепенно исчезали.
Пишущая братия с энтузиазмом ринулась описывать все мерзости жизни. Журналисты оккупировали морг судебной медицины, расположенный в Кишиневе на улице Короленко, 4. Газеты запестрели типовыми фотографиями, на которых патологоанатом зашивает вскрытого покойника, помогая себе коленом пропихивать внутренности за брюшину, и все это подробно комментировалось выписками из свидетельства о смерти имярека. Целые корреспондентские пункты открылись при столичных отделениях милиции (впоследствии полицейских комиссариатах). Выезд с опергруппой на «жмурика» признавался несомненной профессиональной удачей, «расчлененка» вообще считалась пределом мечтаний. Спешка с пожарной командой, говоря казенным языком, на «возгорание» оправдывалась только в том случае, если на месте обнаруживалось не менее дюжины обугленных трупов.
Но самый, пожалуй, массовый интерес вызывало посещение мест не столь отдаленных. Экскурсии по ту сторону свободы являлись сродни набегам, совершаемым целыми журналистскими бандами. Перед поездкой, как правило, за день проводился подробный инструктаж, как себя следует там вести. Категорически запрещалось подходить близко к зекам, надлежало держаться от них на почтительном расстоянии, если рядом нет надзирателей, иначе можно было бы легко оказаться в заложниках. Еще одно требование: даже не пытаться избавиться от пристрастной опеки персонала «зоны», чтобы шнырять по ее территории без сопровождения. Отдельная настоятельная рекомендация юношам не строить из себя приблатненных, а то можно что-то не то сморозить с непредсказуемыми последствиями. Барышням предлагалось ни в коем случае не надевать мини-юбки и вообще что-то, что подчеркивало бы прелести девичьей фигуры, дабы не спровоцировать в тюрьме голодный сексуальный бунт, беспощадный, хотя и небессмысленный: представьте себе, каково мотать длительный срок без женской ласки. Перед пересечением отнюдь не воображаемой линии между свободой и неволей инструктаж повторялся и проверялась дамская экипировка на предмет пристойности и соответствия аскетическому тюремному быту.
Проку от такого хождения толпой из барака в барак, скажу я вам, не было никакого, ибо в присутствии вертухаев зеки категорически отказывались говорить. К тому же, скудные впечатления от посещения полностью выветривались после обсуждения «шестого вопроса». Праздная увеселительная прогулка за «колючкой» заканчивалась в административном здании исправительно-трудового учреждения, где неизменно накрывался обильный стол с закуской и выпивкой. Посиделки продолжались до позднего вечера. Вино, как правило, выставлялось домашней выделки, в уголовной среде его еще называют «шмурдяком» или «чемергезом», пища была грубой, почти крестьянской, совсем не такой, как на приеме у французского посла, но очень сытной. Наутро после таких застолий почти всегда болела голова и мучила изжога, а из воспоминаний о визите персональный компьютер в черепе сохранял лишь один файл – само возлияние да неоднозначный вывод по поводу него, скорее, из области экономики, нежели пенитенциарных взаимоотношений государства и гражданина: по ту строну свободы процветает натуральное хозяйство, высокую рентабельность которого обеспечивает дармовая рабочая сила.
Мои тюремные университеты
Мне, возможно, в разработке этой благодатной темы повезло больше остальных. Первый начальник Департамента пенитенциарных учреждений Республики Молдавия Евгений Соколов во второй половине 80-х учился в Высшей академии МВД СССР в Москве. И вот прогуливаясь 1 мая 1987 года по Красной площади, бравый майор, только что отстоявший в парадном оцеплении, обратил внимание на нервное поведение одного молодого человека, с виду кавказца, двинувшегося в сторону Боровицких ворот Кремля, откуда несколько минут спустя выехал правительственный кортеж. В следующий момент раздался выстрел, один из находившихся рядом с Мавзолеем зевак с криком схватился за бердо и упал. А на бежевом плаще чернявого типа дымилась черная дыра. Произошел самый банальный самострел револьвера, который тот яростно сжимал в кармане.
Соколов с подоспевшим товарищем по академии, не мешкая, заломил «снайперу» руки за спину, и препроводил в знаменитое московское отделение милиции №100. Здесь житель солнечного Кутаиси сразу сознался, что пришел сюда для того, чтобы казнить Михаила Горбачева.
Главный «архитектор перестройки» очень любил «собирать» покушения на себя, дорогого и любимого, относя к таковым, в том числе, плевки и пощечины от благодарных сограждан. О первом «экспонате» в этой замечательной коллекции он вспомнил в последний день своего пребывания на посту президента Советского Союза. Прежде, чем сложить с себя полномочия главы государства, фактически прекратившего свое существование, он подписал последние указы. Алле Пугачевой и Олегу Янковскому присвоил звания народных артистов СССР, а отважного офицера из Молдавии, своего нечаянного спасителя, наградил орденом Красной Звезды.
Как говориться, герою – почет и слава, а пытливому представителю прессы – информационный повод написать о его подвиге. Однажды опубликованная статья потом несколько раз перепечатывалась, в том числе и в российской прессе, а мне Евгений Соколов в благодарность прописал бессрочный пропуск по ту сторону колючей проволоки. На какое-то время я получил возможность ездить туда, когда захочу, не в составе представительных журналистских делегаций, накачанных инструкциями, а в партикулярном порядке. Выданный мне карт-бланш позволял, в том числе, общаться с зэками без соглядатаев из числа охраны.
Напротив меня сидел старый скрюченный дед Савелий в упраздненном ныне лечебно-трудовом профилактории города Резина. Была в свое время такая форма социальной реабилитации, как ее назвали бы сейчас, алкоголиков. С виду тюрьма тюрьмой, такой же решетчато-проволочный орнамент вокруг возвышающихся стен, такие же надзиратели, такие же блатные авторитеты, ничего от медицинского учреждения, исключая типовой тюремный фельдшерский пункт. Вот только определяли сюда не по судебному приговору, а на основании направления, подписанного участковым инспектором и врачом-наркологом. Бедного старика попутала супруга, бабка Пелагея. Пил он, выйдя на пенсию, по-черному. От безделья и скуки. Старуха ему все уши прожужжала. Слышала, мол, говорит, есть санаторий, где таких дураков, как ты, живо вылечивают. Наконец, уговорила. Дед Савелий дал свое согласие, мент по месту жительства и эскулап справочку подмахнули, и отправился тот на год в город Резину, расположенный неподалеку, прихватив с собой предусмотрительно рюкзак, котелок, удочки. Санаторий как-никак. На входе весь этот рыболовный инвентарь у него, понятное дело, отобрали, а самому, невзирая на почтенный возраст, всучили в руки кувалду и отправили на виноградные плантации шпалеры в землю заколачивать. В народе это называется терапия общественно-полезным трудом. Таких, как этот злосчастный старик, содержавшихся здесь без суда и следствия, было не менее полутора тысяч. Режим (максимальный срок – два года) самый что ни на есть драконовский. Если кто-то из родичей во время свидания пытался передать «пациенту» грелку или клистир со спиртным, «курс лечения» тому автоматически продлевался.
Позже, в тюрьме села Прункул под Кишиневом я познакомился с парнем, который, даже разговаривая со мной, не прекращал строчить апелляции в различные юридические инстанции. Ему, прежде уже однажды отсидевшему, инкриминировали растление несовершеннолетней и посадили на десять лет. А дело, как утверждал сиделец, обстояло так. Вернулся он из зоны шибко охочий до женской ласки. А тут малолетка смазливая, прошедшая в этом деле уже и Крым, и Рым, подвернулась. Лежали они как-то у нее дома на диване и слишком уж шумно предавались плотским утехам. Соседи отреагировали на крики вполне адекватно, подумали что кого-то насилуют и вызвали патруль. Дело было в Бендерах, где присутствуют блюстители закона сразу двух государств – признанной мировым сообществом Молдавии и самопровозглашенного Приднестровья, – поэтому здесь в этом смысле царит полный бардак. Судили страстного любовника по молдавскому уголовному кодексу, вердикт был безжалостным, и напрасно, стоя за кафедрой, рыдала юная невеста, ей было уже почти восемнадцать, когда этим делом можно заниматься на законных основаниях, да ведь и раньше не запретишь, зря свидетельствовали ее родители, что согласны заполучить себе такого зятя. Ничего не помогло. Человеку, уже как-то раз в жизни оступившемуся, предложили незамысловатую альтернативу свободе: сидите, гражданин, и пишите письма.
На этом же «строгаче» мотал девятилетний срок интеллигент Виталий, заведующий тюремной библиотекой, страстный книгочей и пропагандист «источника знаний» среди зеков, многие из которых прежде ничего кроме букваря и Библии в руках не держали. Он – превосходный резчик по дереву, о чем свидетельствовали украшающую библиотеку работы, изготавливал на воле иконы, но поп-заказчик оказался скрягой и был, как однажды определил эту касту святош Михаил Булгаков, типичной сволочью. Денег за филигранную работу не платил. Ну, а если от человека тонкой душевной организации отворачивается бог, то его, как правило, потом путает бес. Как-то вместо святого лика Виталий взял и вырезал штамп одной уважаемой организации, причем не частной, а государственной. Дело в отличие от изографии оказалось прибыльным. Так и стал пробавляться изготовлением печатей. Поймали, разоблачили, впаяли девять лет, и теперь на моих глазах, сея среди отпетой уголовщины разумное, доброе, вечное, он себе таким образом зарабатывал условно досрочное освобождение.
Ну, и венчал галерею «потусторонних» образов, попавших за «колючку» случайно либо вынужденных сюда всякий раз возвращаться, старый рецидивист, который из своих пятидесяти семи лет сорок провел на «зоне». Ему еще долго предстояло париться на нарах, прежде отсидеть полные два года в тюрьме, потом еще «десятку» в колонии, а он уже думал о будущем. И делился со мной своими планами. Вот выйду, говорил, на свободу, первым делом найду под ногами какую-нибудь каменюгу, трахну ей кого-то по башке, чтобы впоследствии побольше дали, погуляю денька три в охотку, а потом опять сюда, на шконку. Там нет ни дома, ни семьи, а здесь постоянная крыша над головой, жрачка, почет и уважение.
Слова матерого уголовника, который совсем не по-киношному хотел вернуться в тюрьму (кто помнит, есть такой фильм «Хочу в тюрьму» с Владимиром Ильиным в главной роли), меня задели за живое. Хотя бы потому, что в этот день по земле ходил человек, он мог быть еще ребенком, обреченный в силу статистики, поскольку через энное количество времени выйдет на свободу этакий гражданин зек, который хватит его булыжником по голове только для того, чтобы реализовать в прямом значении главный тюремный зарок «век воли не видать!»
И я решился на один доказательный эксперимент. На выданном мне пропуске была одна запись «вошел 5 декабря 1995 года». В графе «вышел» я добавил от себя «5 декабря 2000 года», представив, будто мне сидеть в этих мрачных застенках до начала следующего тысячелетия. Такой реакции контролеров я даже не предполагал. Охранник, сидевший на выходе, долго пялился в бумажку, бесполезно силясь понять, что сие означает, затем вызвал старшего по команде, но принцип: один ум хорошо, а два лучше в тюремном «зазеркалье» в данном случае почему-то не сработал. Затем пришел дежурный офицер, видимо, с высшим (не тюремным) образованием, повертел в руках пропуск и сказал своим подчиненным: вы что, идиоты, не видите, человек пошутил. А я в этот момент думал об истинности предположения, что в тюрьму попасть легко, а выйти из нее потом трудно. Даже если речь идет о какой-то нелепой ситуации.
Высшая тюремная академия, как продолжение ликбеза
(Факультеты юриспруденции, словесности, фольклористики и изящных искусств)
В моих руках занимательная книжонка формата «pocket-book», но в твердом переплете. Называется «Криминальная субкультура», издана в 2005 году кишиневским издательством «Museum». На титульном листе оттиснут категорический штамп «Продаже не подлежит».
А зачем тогда, спрашивается, ее писал коллектив компетентных авторов и финансировали такие уважаемые организации, как Фонд Сороса в Молдавии и будапештский Институт конституционной и правовой политики? Неужели для того, чтобы, значит, вертухаи с зеками проводили между собой научно-практические конференции симпозиумы, форумы и коллоквиумы, обмениваясь опытом, совершенствовали, так сказать, «потустороннюю» жизнь, делали ее лучше, краше и веселей.
Нет, она, эта самая «Криминальная субкультура», если рассуждать здраво, должна стать настольной книгой для всех законопослушников, которых жизнь учит не зарекаться.
Что знают о той самой «потусторонней» жизни люди, которые попадают сюда, впервые оступившись, либо вообще по неправедному вердикту суда. Пожалуй, только воровскую попсу, являющуюся составляющей частью пресловутой «субкультуры». Спасибо радиочастотам, которые в последнее время отдают предпочтение этому жанру певческого искусства. Однако, если вы попадете за решетку, одного фундаментального знания творчества покойного Миши Круга или здравствующего Саши Новикова недостаточно для выживания в жестоких условиях тюремного «зазеркалья», обладай ты даже «безупречным» музыкальным слухом Бетховена или «божественным» вокалом Кати Лель.
В первую очередь, надо знать тюремно-воровское законодательство.
Свод воровских понятий – это, конечно, не Конституция, не Уголовный кодекс и даже не органический закон. В нем всего семь статей. Первая, декларативная, взывает к преданности и поддержке воровской идеи. Последняя – категорическое требование уметь играть в карты. Можете представить себе, что находится в диапазоне между ними. Но на «зоне» его знание (или незнание) дорогого стоит.
Воровской закон и тюремный – это совсем не одно и то же. Последний содержит десять основных заповедей и две дополнительные. В первую очередь, он призывает выделять долю в общак. В последнюю, и это тоже является экономической составляющей отношений за «колючкой», не крысятничать, то есть не воровать у своих. А в середине очень даже правильные призывы почитать родителей и старших вообще, не отнимать чужого без имеющихся на то «законных» оснований, не допускать бездоказательных обвинений в адрес братков. Но главное, не материться, и не потому что публика вокруг приличная, падающая в обморок, когда слышит слово «жопа», а исключительно из чувства самосохранения, ибо каждое невзначай оброненное словцо, в особенности непристойное, может на «зоне» стать фатальным.
Чтобы не сыпать ненужными словами, и был создан словарь воровского жаргона, приведенный в книге «Криминальная субкультура». Лексикончик невелик, всего на полторы тысячи слов и понятий, не в смысле законов, а фраз, и содержаньице его так себе, добрая половина запаса формулирует половые извращения и действия, их сопровождающие. Но в иных обстоятельствах он более полезен, нежели «Словарь живого великорусского языка» Владимира Даля (200 тысяч слов) и «Хазарский словарь» Милорада Павича (100 тысяч слов). Но, замечу, что столь полюбившегося народу слова «редиска» в его блатном значении в нем нет.
На этом языке, не имеющем столь динамичного развития, как язык воли, зиждется тюремный фольклор, знание которого обязательно. Так как он лежит в основе тестов, которым подвергается всякий подозрительный тип, впервые оказавшийся в предварительном заключении. Не ищи в них, читатель, ничего, что было бы в общеобразовательной школьной программе. Проверяя тебя на вшивость, никто не задаст тебе вопроса, которым мучился Гамлет, с двумя вариантами ответа. Вместо «быть» или «не быть» тебе предложат ответить на альтернативу вполне определенного свойства: «Что предпочитаешь: х… в ср…у или вилку в глаз». Ну, откуда, скажите на милость, новичку в мрачных тюремный сводах, убоявшемуся, чтобы «хулиганы не лишили его зрения», знать, что здесь вилок не выдают во избежание поножовщины или прочих актов членовредительства. А выбрав первый вариант ответа, считая его наименьшим из зол, несчастливец подвергается ритуалу опущения, сиречь акту мужеложства.
Тюремное изобразительное искусство – вещь специфическая и в меру консервативная. Никакого модернизма, никакого абстракционизма. Эту, с позволения сказать, живопись, украшающую body всякого уважающего себя зека, надо не только созерцать, но и уметь прочитывать, как наскальные рисунки первобытных кроманьонцев. Так вот, если перед тобой заголился матерый зек, а на нем, как на заборе, изображена «Мадонна с младенцем под деревом», являющаяся по сути копией знаменитого полотна Луиса Кранаха-старшего, то, значит, что этот человек очень любит свою мать. Вспомните игру в города из культовых «джентльменов»: «Джамбул, там мой дом, там моя мама!» «Женское распятие», в свою очередь, свидетельствует о нелюбви ко всем остальным женщинам. Чтобы не было никаких сомнений, данный образчик художества сопровождается вытатуированной надписью: «Все бабы – суки!» Или «****и».
Далее только перечисляю: «роза» на руке (символ загубленной молодости), «бабочка» в основании шеи (стремление к свободе), «барс» на груди (ярость, как главная черта характера), «лики святых» на спине (набожность носителя данного иконостаса), «Фемида с безменом» на предплечье (надежда на снисхождение суда, самого, как известно, гуманного в мире), «паук» на ухе (отрицательное отношение к тюремной администрации), «палач» на бедре (жажда мести), «перстни» на пальцах (свидетельство того, что их носитель в свое время загремел еще по «малолетке»), «знак качества» на причинном месте (активный сами знаете кто), «улей пчел» на ягодицах (то же самое, но только пассивное).
Нет, встречаются, конечно, свои «черные квадраты» Казимира Малевича, в виде точек, украшающих иные уголовные хари, но они, как правило, свидетельствуют о пассивном гомосексуализме. И никакого иного смысла или подтекста. Вглядываясь в них, никакого бесконечного пространства, понятное дело, не увидишь.
Такова вкратце «криминальная субкультура» – одна из основ человеческой бездуховности.
Тюремная бездуховная семинария
Как-то подслушал в троллейбусе (не из страсти к наушничеству, а потому что, когда громко говорят, барабанные перепонки ведь гвоздем себе не выковыряешь) двух почтенных матрон, рассказывающих о своих внуках. «Представь себе, – говорит одна, – наш лоботряс мечтает совершить какое-то мелкое правонарушение, чтобы посадили ненадолго, всего на год, зато из тюрьмы он выйдет уважаемым в уголовном мире человеком». Первая стадия такого «уважения» определяет человека в уголовной среде, как «шестерку», если конечно его на «зоне» по недоразумению или за дело не опустили. Прямо скажу, мизерная перспектива для человека, стоящего в начале своего жизненного пути. Прежде помнится, в качестве стартовой карьерной ступени стремились поступить в летную школу ДОСААФ, чтобы потом стать космонавтом.
Так не будем же стремиться, граждане, в чужой монастырь со своим уставом. Это не та обитель, которая может многих из нас порадовать, неся душевное успокоение и отдохновение. В ней многим так и суждено остаться чернецами, в то время как всякая мразь в лице «авторитетов» будут над ними верховными иерархами, обладая, как и в церковной практике, не только мирскими именами, но и канонизированными уголовными. «Доцент», в миру Александр Александрович Белый, «Косой», в миру Федор Петрович Ермаков, «Хмырь», в миру Гаврила Петрович Шереметев, и так далее до определенной ограничениями тюремной жизни бесконечности…
--0--