Отец, который к нам приезжал по пути в Сталинград, на побывку 10 дней зимой 1943 года, тоже попал в волчью стаю, которая шла за ним. Он рассказывал, что уже перестрелял все патроны, всю бумагу сжёг и уже думал, что не дойдёт до остатков своей семьи, но нагнал его мужик на волах и подвёз к нашей хате. А так как люди хотели слышать о войне от самого очевидца, то я мало видела отца в эти его отпускные дни. После приезда отца в отпуск, отношение сельчан к нам изменилось. До приезда отца, из-за того, что волосы были вьющимися после тифа у всех нас троих ( к сожалению через год они выпрямились), нас нызывали жидами. На стенах нашей мазанки можно было увидеть следующие надписи:"Здеся живут жиды пархатые", "Жиды, убирайтесь из нашей Расеи". И частенько мы давились от едкого дыма, который шёл не в трубу, а в дом, так как труба была со стороны крыши заложена ледышкой. Сестре приходилось залезать на крышу, благо хата не высока была, и сбрасывать лёд. Но после выступлений отца с его рассказами о войне, после его просьб помочь его разорённой семье, мы были признаны русскими и нам стали оказывать всемерную помощь.
Летом там жара была до сорока градусов. Купались в речке с ребятами, по вечерам бегали на танцульки и стеснительные девушки просили меня "зачинать", это меня, 5-летнюю девчёнку. Я выходила в круг и под саратовскую гармошку с колокольчиками запузыривала жуткие похабные частушки. Это меня девушки научили перед танцульками. Частушки были про председателя сельсовета и про любовь какой-то девушки к парню. Председатель просил обычно маму не пускать меня на танцы, но бесполезно. Без меня не обходилась ни одна танцулька. Я своей наглой непосредственностью заводила все эти взрослые танцы и сама любила поплясать. Вот поэтому уже с детства умела танцевать "русскую", "цыганочку" и "яблочко". А петь любила очень! По радио стоило мне услышать песню хоть один раз, и я её уже повторяла со словами и точной мелодией. Меня всегда просили спеть и я с удовольствием пела все новые тогда военные песни : "Синенький тонкий платочек", "Землянка".
Тамара наравне со взрослыми работала в поле. А нас малолетков привозили на телеге в поле для сбора колосков ржи или пшеницы после жатвы. Я зимой и летом бегала босяком. Зимой потому, что валенки были одни у нас с Тамарой, и ей они нужней были, так как она была маминой помошницей во всём, а я - нахлебница.В мороз 40 градусов я босяком бегала к своим подружкам, когда мне было скучно сидеть в мазанке одной. Прибегала и сразу же на печку русскую греть ноги. А летом по скошенному жнивью сначала было больно ходить, но потом привыкала и было очень здорово. Я помню, что кроме малярии и конъюктивита ничем не болела. Летом мы мылись в ручье, а зимой в самой русской печи. Сначала было страшновато и непривычно. Голову мы мыли золой или кислым молоком, поэтому волосы были очень густые.
Самыми любимыми друзьями были мои козлята Борька и Черныш, а самым главным врагом был деревенский козёл по кличке "Цыган", который обязательно меня бодал, как только видел на улице. Козёл был очень злопамятным и за то, что я его постоянно задирала, мне спуску не давал. Подстережёт и поддаст мне под зад рогами и я под хохот сельчан, бежала с рёвом домой. А потом я его исподтишка подстерегала и тоже чем-нибудь пришибала. Эта война с козлом была до конца нашей эвакуации там.
Удивительный был там климат: зимой -40, а летом +40. Когда долго стояла жара, то все сельчане в хатах не спали, а у домов на земле.Мы тоже так делали. Мама стелила около хатки, а утром просыпались и оказывались рядом с забредшими к нам свиньями, собаками, козами. Вот так и спали вповалку люди и наши меньшие братья.
Научилась я там говорить особым "слэнгом": это была смесь русского мата, местного наречия и татарских слов. Мама готова была в обморок упасть, как только я заговаривала. Отучилась я так говорить только по приезде в Ленинград и то не сразу, долго ещё кричала ребятам:"Айда" или "Киль манда"("иди сюда"). Но у меня осталось очень хорошее впечатление о тех людях, которые жили в нашем селе. Я не помню, чтоб меня кто-нибудь обидел из взрослых. А какие там были бахчи дынь и арбузов, мы ими объедались и запасались на зиму. Тяжёлое время было для взрослых, а для меня очень светлое и доброе.
Когда мы уезжали в марте 1944 года обратно в Ленинград, сельчане плакали и просили маму ещё пожить, зная, что в Ленинграде, хоть уже не голод, но всё же трудно. А мама надеялась, что Коля наш жив и может быть, уже ждёт нас, рвалась в свой город.