СВЕТЛЫЕ ВОДЫ ОКИ
Очерк
Наш пароход шёл сквозь полусумрак короткой июньской ночи. Солнце, едва скрывшись за горизонтом, уже снова готовилось взойти. Тишина и безветрие стояли необыкновенные. Ровная, как лёд, гладь реки казалась настолько твёрдой и прочной, что так и подмывало спрыгнуть с палубы и пойти навстречу новой заре, желтоватым кружочком уже обозначившейся на востоке. Нос парохода, как нож в масло, врезался в водную поверхность, и, развалившись надвое, она жирными, увесистыми ломтями отваливалась по обе стороны форштевня, попадая далее под плицы колёс, которые перемалывали её в блики капелек, двумя светлыми дорожками отмечавшими путь парохода. По обоим берегам проглядывали кусты, леса, перелески, серые в полутьме дома деревень с церквами на пригорках, а следом за пароходом по песчаным закоскам бежала постоянная волна, возникавшая от движения судна. Поэзия этой русской ночи была так волшебно - притягательна, что спать не хотелось совершенно. И мы с женой бродили по палубе, а наверху, на мостике, мелькал белый китель капитана парохода, нашего доброго знакомого Виктора Павловича Иванова. Он нёс свою обязательную капитанскую вахту в самое сложное время суток. И когда пароход подходил к очередной пристани, которых тогда на Оке было великое множество, а затем и отчаливал, то неизменно звучал его внушительный капитанский баритон:
- Отдать кормовой!
Почему-то мне запомнились именно эти слова, при которых я и до сих пор чувствую лёгкую дрожь судна, звук трения борта о старые покрышки, для амортизации развешанные на пристани, и толчок от соприкосновения с причалом. И что удивительно, даже на самой маленькой, затрапезной остановке в ночь и за полночь всегда находились пассажиры, которым надо было куда-то ехать. И ведь ездили! Да ещё как ездили! И Москва - река, и Волга, и наша родная Ока были, как современные автомобильные магистрали, переполнены баржами, буксирами, пароходами, разными водомётными, на воздушных крыльях, и прочими средствами передвижения. И стоило такое передвижение совсем недорого, столько, что даже самый небогатый человек мог позволить себе прокатиться на пароходе.
Утро в сопровождении солнышка поднималось из воды, улыбаясь, как розовощёкий младенец. Появились лодки с рыбаками, из близлежащих деревень послышались крики петухов, лай собак, мычанье коров и блеянье овец, которых пастухи уже выпроваживали на пастбища.
- Ты Маруську-то зазря не гоняй! – напутствовала пастуха какая-то заботливая женщина.
- А ты рога ей опили! – отвечал пастух.
- Да будя тебе ужо кочевряжиться! - увещевала женщина. – Небось не забодала ведь!
- Ещё чего!
И это почти ласковое переругивание с набором чисто русских, родных рязанских слов, как елеем, ласкает мою душу, потому как я - рязанец, что ни на есть, самый «косопузый…»
После ночной вахты наш капитан идёт к себе в каюту, чтобы немного отдохнуть, но вскоре вновь появляется на мостике. Молодой, широкоплечий, с крупными чертами слегка обветренного лица, с тёмными выразительными глазами, в идеально белом кителе, в форменной фуражке, он производит ошеломляющее впечатление на бледнолицых московских девиц, гуляющих по палубе. И они украдкой, как школьницы, зыркают на него. А Виктор Павлович, наверно, уже давно освоившийся с этим разглядыванием, невозмутимо занимается своим профессиональным делом. Отваливаем от очередной пристани и опять звучит капитанское:
- Отдать кормовой!
И пароход неторопливо, как живое существо, оберегаясь, чтобы не удариться о причал, отходит и набирает ход.
Синее безоблачное небо на протяжённых плёсах будто смыкается с гладью реки и иногда трудно понять, где начинается одно и заканчивается другое, и кажется, что всё это единое целое. А по берегам зелень, разнотравье, луга, песчаные пляжи и, как на торной дороге, навстречу баржи с буксирами, самоходки, пароходы, катера. Упрямые рыбаки в лодках стоят на самом фарватере и не желают уступать. Пароход сигналит им, но лишь немногие снимаются с якоря и отплывают в сторонку, а мимо других судно идёт, едва не задевая их колёсами. «Придурки!» - кричат им пассажиры. Рыбаки в ответ выразительно отмахиваются: мол, сами «придурки» – клёв-то какой!
За каждым поворотом, изгибом ждёшь чего-то нового, и это новое неизменно возникает в виде деревень и сёл, в которых особенно впечатляют полуразрушенные церкви, высящиеся как монументы, поставленные некогда великим православным народом. Красивая река Ока. Русская река. Говорят, так её называли в древности.
Через некоторое время на крутом правом берегу возникает Константиново – всему миру известное село. Пароход причаливает и пассажиры, пыхтя, лезут в высокую гору посмотреть родимые места Есенина. Именно – родимые, а не просто родные, ибо эта земля родила его, как мать рожает ребёнка. Мы с женой давно всё знаем здесь, но тоже идём наверх, чтобы ещё раз поклониться нашему земляку, великому русичу, который по нынешним меркам в « щенячьем» ещё возрасте стал гением. Невольно вспоминаются подленькие споры об авторстве Шолохова – мол, уж слишком молод был, чтобы написать такое… Некоторым господам и невдомёк, что гений и земля наша - это по сути одно и то же, и что напичкана она талантами, как сдобная булка изюмом, и если бы не топили мы свои дарования в водочном стакане, сколько бы их ещё проявилось.
Константиново мне знакомо с детства. Хотя и числюсь я москвичом, но родился километрах в восьми отсюда в большом селе Новосёлки, на его окраине, именуемом Солпово. И корни мои вместе с дедами и прадедами лежат тут же, и в годы войны, будучи в эвакуации, а потом и все школьные каникулы и рабочие отпуска я провёл здесь. Иногда, ещё пацанами, мы ходили на базар, который собирался в селе Кузьминском, смыкавшемся с Константиновом. Тогда здесь было захолустье с непролазными в дожди грунтовыми дорогами, с отсутствием в редких магазинах каких - либо продуктов, кроме разве консервов, с жизнью и бытом, мало чем отличавшимися от дореволюционного. О Есенине здесь помнили, читали иногда, когда удавалось достать томик его стихов. Но было его творчество почему-то неудобоваримо товарищам из правящей партэлиты и потому замалчивалось. Моя бабушка, когда однажды зашёл разговор о Есенине, вспомнила, что « кузьминские с константиновскими на кулачки драться приходили». Был я в то время ещё мал и лишь краем уха слушал разговор взрослых и, конечно, ни о чём не спросил, не поинтересовался. А жаль, ибо теперь и спросить не у кого.
После Константинова пароход заходит в Кузьминский шлюз. Здесь находится первая в России межколхозная гидроэлектростанция. И если на Москва-реке целый каскад шлюзов нужен для поддержания необходимого судоходству уровня воды, то этот шлюз служит для обхода плотины. За шлюзом открывается знаменитый лещовый плёс длиной километров в семь, на котором во время войны рыбацкая артель иной раз ловила столько рыбы, что приходилось звать на помощь, чтобы вытащить невод. А сразу за плёсом – поворот, и на обрывистом берегу появляются Новосёлки, огромное село, растянувшееся километра на три.
В Новосёлках родились певцы Пироговы, с которыми наше семейство, именуемое на селе «Маниными», находилось даже в каком-то свойстве. Моя бабушка хорошо знала Пироговых, уважала, как людей работящих, а вот об их умении петь отзывалась пренебрежительно. «Вся семья у них горластая…» - говорила она, подразумевая, что пение – это пустота, забава. На моё замечание, что это известные певцы и что своими голосами они не только доставляют людям удовольствие, но и зарабатывают на жизнь, бабушка фыркала: « Лихоманку они зарабатывают…» И я не умел возразить, так как не знал, что такое «лихоманка». В детском моём воображении это слово соответствовало закутанной в рваное тряпьё злой старухе, трясущейся в лихорадочном ознобе.
В семи километрах от Новосёлок, на другой стороне Оки, стоит Солотчинский монастырь, построенный по указанию великого рязанского князя Олега Ивановича, в котором он по принятию схимы и был похоронен. Кстати, в древности Новосёлки были одной из вотчин Солотчинского монастыря. А неподалёку от села, хорошо видный с горки, в небо поднимается шпиль древнейшего русского монастыря Иоанна Богослова. В детстве я слышал от рыбаков из местной артели, что будто бы на Оке в ветреную осеннюю ночь они встретили самого Иоанна, который шёл по воде им навстречу, а потом пропал, словно растворился. Правда то было или сочинили рыбаки, повторив Евангелие, - не знаю. Но то, что это место наверняка святое, у меня не вызывает никаких сомнений, иначе невозможно объяснить такую концентрацию духовных сущностей на одном небольшом пятачке пространства.
А вот у капитанов рейсовых пароходов Новосёлки прослыли «сумасшедшей пристанью». Сумасшедшей она звалась потому, что здесь на пароходы, идущие в Москву, грузилось такое изобилие смородины, малины, крыжовника и яблок, что не всем хватало места, и дело иногда доходило до драки, ибо на палубе уже громоздились штабеля ящиков с помидорами из Касимова.
Так я впервые услышал о Касимове. Конечно, для москвича со столичным гонором это был какой-то там заштатный городок, который часто упоминался, но который совершенно не интересовал меня. Однако судьбе угодно было сделать так, что девушка из этого города стала моей женой. И теперь мы ехали в отпуск в её родной Касимов.
С ласковой грустью распрощались мы с Новосёлками, потом была Рязань, а на следующий день на высоком берегу в излучине Оки вырос Касимов. Город впечатлял. Белокаменные старинные здания, расположившиеся на покрытом деревьями склоне, вкупе с куполами церквей и круглой башней минарета, создавали ощущение света и простора. Город не сползал вниз к Оке, а наоборот – как бы поднимался выше и выше, преодолевал кромку горы и незримо, но явственно продолжаясь, растворялся в глубине летнего неба.
Наш капитан был родом из Касимова, и на пристани его встречала супруга с сыном. Пароход здесь должен был стоять часа два, а затем вновь отправлялся в путь до Волги и далее.
А мы с супругой сошли по трапу, и я впервые ступил на загадочную землю древнего городка, ровесника Москвы, в котором с давних времён перемешались судьбы русского, татарского, мещёрского, мордовского и других народов, и что самое замечательное, никогда между этими народами не было никаких особых противоречий.
Мы шли берегом реки, было тихо, тепло, ярко светило солнце, предстоял месяц отпуска, и на душе было так, как бывает только, когда окружающий физический мир полностью согласуется с миром внутренним, духовным. С той поры я полюбил Касимов, и теперь мы постоянно живём в этом небольшом городке, а из окна нашего старенького домика видна Ока, которая светлыми своими водами навсегда соединила мои родные Новосёлки с Касимовом.