Und solange ich lebe, wirst du niemals alleine sein
Nun bist du dran, meine Liebe…
G.G.
1.
Скайп меняет звучание человеческого голоса. Мне знаком этот голос. Не вспомнить, где и при каких обстоятельствах слышала его. Наверное, ещё в детстве. На секунду закрываю глаза и превращаюсь в подобие стиральной доски. По ней – голосовые касания. От рёбрышка к рёбрышку, в углублениях дыханием задерживаясь. Резонируют у сердца.
- Что сделать для тебя?
Не надо ничего делать, только говори. Трогай цинковые рёбра. Ещё неделю назад я жила в вакууме, без прикосновений, без резонирующих вибраций. Смотрю на твою фотографию и соединяю тембр голоса с изображением.
- Сладкая моя...
Мы знакомы уже целых семь дней. Последние два часа непрерывно говорим в микрофон. Между нами полторы тысячи километров. Скайп являет присутствие.
- Спасибо за вчерашний поздний, но очень приятный разговор. Сложилось впечатление, будто общался напрямую с твоей душой. Очень благодарен за это!
Прядка волос зацепилась за наушник и тянет кожу. Пусть остаётся так, иначе пропущу главное.
- Что сделать для тебя?
2.
Моя мама трудилась мастером на механическом заводе, а папа посменно вкалывал в забое. Как выглядела мать в то время, практически не помню, но до сих пор вижу отца в иссиня-чёрной робе, обвешанного горняцкими прибамбасами: личной складной лопатой, коногонкой, увесистым спасателем. На ремне болталась литровая фляга с водой, из-за пазухи выглядывал тормозок, завёрнутый в газету, в руках – холщовая сумка с алюминиевой кастрюлькой борща, поперёк перетянутая резинкой, чтоб крышка не соскочила. Поверх штанов – наколенники. Сапоги из толстой резины на ногах и каска с лампой на голове завершали костюм потенциального смертника.
В семь лет родители подарили мне ГДР-овскую капроновую куклу. Придя из школы, неизменно брала игрушку в руки, всматривалась в серые неподвижные глаза и разговаривала за двоих. Волосы и ресницы не отличались от настоящих. Руки, ноги, голова и шея куклы походили на таковые взрослой женщины, а под платьем скрывалось безрельефное туловище. Я трогала свои едва выступающие соски на грудке и розовую «пипочку» с дырочкой внизу, а потом добавила недостающее - вылепила кукле из пластилина сисечки и писечку, а сзади между двумя полушариями ягодиц поставила авторучкой заметную точку. Кукла каждый день меняла причёску и лоскутные наряды, саморучно сшитые мной. Ноготки на капроновых пальцах рук и ног сверкали розовым «лаком», который без труда приготовила, смешав с канцелярским клеем несколько растолчённых таблеток пургена. Вместе со мной кукла ела тефтельки, кряхтела над дыркой в туалете, заучивала стихи и делала двум голым пупсам замечания. А перед сном читала ей «Ослиную шкуру» .
Оттрубив шестидневку, по воскресеньям, плотненько пообедав, папа брал маму на руки, целовал в губы и уносил в спальню. Кроватная сетка пела привычное «тах-тах-тах», а я, сидя в зале на узорчатом ковре, краснела лицом, брала куклу и уходила в сарай. Искала остатки ветоши , запихивала в куклины трусики спутанные ветошные косицы. Сделав кукле беременный живот, не отрывала от него взгляда и замирала, погружаясь в сладостные ощущения. В гениталиях начинало щекотать, под пупком становилось очень горячо, будто туда вылили целую миску только что сваренного вишнёвого варенья. Сарай наполнялся дрожащим туманом, и даже полоски света, проникающие в щели между досок, начинали пританцовывать. Когда сладость из живота переливалась в ноги, выкатив на трусики густую капельку, я засыпала и видела себя сидящей на корточках на берегу узкого и прозрачного ручья, дно которого устилали жёлто-коричневые камешки. Вода движущейся плёнкой покрывала россыпи плоских «самоцветов», солнце пекло в макушку, ступни утопали в мокром прохладном песке, и день никогда не кончался. Наяву он множился на тысячи одинаковых, скоротечных дней, повторяющихся и монотонных. И неоткуда было взяться чуду.
3.
- Милая, чувственная россиянка! Прочитал, сочинённую тобой, эротическую историю, которую ты прислала в обмен на мою. Ты настолько органична в эротике, так человечна, тепла и сладостна, что я не шокирован, как можно было бы этого ожидать, но благодарен за такой особый и прекрасный способ порадовать. Мои же эротические фантазии отличаются грубой маскулинностью, просты, как харакири – прямо и без обиняков приступать к делу. Вот они - известные различия мужского и женского. Я готов исхлестать себя по щекам – так стыдно за свою юношескую простоту. Пожалуйста, уничтожь текст, чтоб от него и следа не осталось... Ах, мечта моих бессонных ночей! Сегодня снова не смогу уснуть. Думаю, это не нанесёт ущерба твоему Эго. Просто мысленно наслаждайся тем, что любима, желанна, носима мной на руках. Это не страшно и не больно, только позволь осуществиться желанию. Знаю, ты всё сможешь. Спасибо за безграничное доверие. Завтра пошлю музыкальный подарок – песню, которую недавно записал. Расскажи, что будешь чувствовать, слушая её. Теперь твоя очередь, моя любовь. Хочу знать о твоих чувствах... Приятных сновидений, любимая.
4.
Каждое воскресенье, как только папа вместо десерта уволакивал смеющуюся и понарошку сопротивляющуюся маму в спальню, я, не дожидаясь скрипа кровати, убегала за дом. В полумраке сарая, пахнущего сырыми досками и затхлым тряпьём, на перевёрнутом вверх дном ящике светлело капроновое тельце. На кукле срочно вырастала «беременность», внизу моего живота разливалась вареньевая сладость, на трусики истекала капелька, и - короткое забытьё завершало странный обряд. Я томилась чувством безмерного стыда, хуже, чем за воровство. Украдкой покидая сарай, какое-то время сторонилась родителей и не позволяла папе перед сном полежать рядом.
Однажды, сидя с ногами на диване, взяла две декоративные подушки, неожиданно засунула их под футболку в спортивные штаны. Спрыгнув с дивана, подошла к большому шифоньерному зеркалу и уставилась на своё отражение. Теперь горячее вишнёвое варенье заполнило весь живот. Поворачивалась так и сяк, в зеркале рассматривая подушечную выпуклость. Колени размягчались и, уже лёжа на ковре, часто дыша, обнаруживала ухнувшее под лобок, трепещущее сердце. От него в ноги и до самой груди шли горячие волны.
5.
- Загляни в почту, я послал песню. Слушай её… Слушай внимательно.
Я давно уже превратилась в одно большое ухо, в морскую раковину, в слуховую трубу и в стетоскоп вместе взятые. Тембр твоего голоса вызывал в сознании стойкие эйдетические образы. И я увидела тебя. Белобрысый мальчик. На четыре года старше, и, кажется, понимает меня. Коснулся стриженной головой плеча. Мы обнялись, нам хорошо. Прошептал на ушко, как будучи маленьким нашел среди хлама на чердаке разноцветные оплавленные стекляшки. Потом достал из кармана богатство. Раскрыл мою ладонь и вложил в неё островок тускло поблёскивающих оплавков. Так мужчина влагает в женщину семя. Наши глаза встретились. Я вспомнила плоские, отточенные водой и временем, камешки на дне ручья из собственного сна. Теперь таким убежищем стал ты. Вот оно, чудо дня. Сидели счастливые, думая, что богаче всех на свете, потому что обладаем сокровищем – стекляшками и их тайной.
- Когда встретимся, и мне позволено будет обонять твою кожу и почувствовать тебя...
- Захвати рубашку в клетку. У тебя наверняка найдётся такая рубашка.
- Хорошо.
- Продолжай. Я слушаю.
- Это будет абсолютное наслаждение. Даже не знаю, чем заслужил привилегию – познакомиться с такой женщиной, как ты. Сегодня буду ласкать тебя до тех пор, пока не уснёшь. А когда проснёшься, станет ясно, что на безлюдной Земле есть тот, кто понимает, кто всегда будет рядом. Видишь, расстояния могут тоже сближать. Вообрази, отныне я намагнитился твоим телом. И сантиметр за сантиметром... нет! миллиметр за миллиметром, медленно-медленно буду углубляться...
- Продолжай, пожалуйста.
- Хочу знать все твои желания и фантазии.
6.
Летом я болталась по соседним улицам, ковырялась с подружками в мусорнике, дрессировала Шарика. Просто бездельничала, умостившись в развилку ствола шелковицы, кушая сушёные абрикоски, а в положенное время ходила встречать папу с работы. Меня никто не просил об этом, сама хотела. Наш дом вместе с кучкой других таких же притулился к шахте под номером двадцать четыре. Некоторые жилые строения стояли впритык к террикону. Сперва я шла по глубокой колее загребая сандалетами штыб, а за второй пирамидой выходила на светлую землю. Она быстро кончалась, переходя в следующую чёрную колею, ведущую вниз к водоёму. Над ставком покачивался подвесной канатный мост. Местность вокруг отличалась особой инопланетностью. Преисподняя шахты номер четыре. Серые, покрытые слоем угольной пыли, промышленные постройки походили скорее на невероятным образом уцелевшие, но порядком покорёженные, здания после бомбёжки, чем на активно действующее производство. В трёх местах возвышались шахтные вышки. Шелестя крутились колёса, наматывая стальные тросы, а по соединительной галерее тянулся ленточный конвейер с углём. На отвальную гору тяжело тащилась вагонетка, гружёная породой. Достигнув вершины, опрокидывалась на бок, шумно рассыпая по склону тусклые каменья. Угольная пыль оседала многослойно на всё находящееся вокруг шахты в радиусе нескольких сотен метров. Я стояла у моста и тоже покрывалась чёрной вуалью въедливой, всепроникающей пыли. Странно, но эта грязь казалась какой-то естественной и не воспринималась, как собственно грязь. Спустя минуту со стороны подъёмника раздавался зумм барабана - поднимающейся клети, подобия тёмного железного ящика. Из забоя выходили горняки. Не земные – подземные люди. В народе шутили: «Где ты видишь людей? Одни шахтёры». Рослые чёрные дядьки, только что рубавшие для страны уголёк, вышагивали устало и размеренно по направлению к мосту. Завидев меня, как по команде, улыбались. Зубы и белки глаз на измазанных штыбом лицах выделялись невероятной белизной. ЗапЫленные мужчины выглядели необычно и смешно, я улыбалась им в ответ, пытаясь определить среди одинаково чумазых шахтёров отца. Дойдя до моста группа просачивалась по одному по шаткой канатной дороге и, равняясь со мной, каждый считал себя вправе потрепать девочку по щеке или погладить по голове, удовлетворённо цокая: «Оце папина дочкА!». Хорошо, когда отец шёл по мосту в числе первых.
Мы встречались глазами, улыбались друг другу. Незабываемый, удивительный момент. После шести часов каторжной пахоты в темноте, тесноте, влажности, среди крыс, при дефиците кислорода и густом облаке колкой угольной пыли поднимался отец на поверхность с товарищами по смене. Высокий, ладный, широкоплечий, но морально и физически истощённый, теперь он мог с облегчением вздохнуть – с ним не случилось несчастья, день не отметился аварией, не взорвался метан, снова можно дышать свободно и полно, предвкушать удовольствие от мытья в бане и по-детски радоваться солнцу. Ещё издалека он замечал дочь. Никто не приходит встречать своих мужей и отцов. Только одна маленькая, коротко стриженная девчушка. Мы молча шли к душевой, папа уходил мыться. В помещении ламповой я набирала из специального крана в алюминиевую фляжку газированной воды и ждала, смирно сидя на отполированной горняцкими спецовками деревянной скамье. Отпивая несколько глотков шахтёрского напитка, причащалась телу отца. Шипучка с металлическим привкусом кусала язык и лопалась пузырьками под нёбом. Папа возвращался, родной и привычный, пахнущий ядреным мылом, в чистой одежде. Брал меня за руку, и мы отправлялись домой.
7.
- Вчера и сегодня, когда говорил с тобой, почувствовал, как беззащитна ты, моя сладкая девочка. Многого тебе не достаёт. Признания, уважения, нежности, принадлежности любимому. Такое удовольствие - слушать тебя! Ты бурлила, как водопад. Наши души соприкоснулись друг с другом. Хотелось обнять тебя, гладить по волосам, утешить. Ты ещё будешь счастлива. Я рад, что часть пути пройдём вместе. Нам по пятьдесят, но мы не утратили чувств. Скажу прямо, я влюбился в твой голос! Знаю о тебе немного, видел всего три твоих фотографии, и так потрясён! Ты с лёгкостью говоришь на темы эротики... Слушая, испытываю сладость и неописуемое тепло. Это обезоруживает. Не понимаю, куда смотрят мужчины! В то же время быть любимым может стать сущим наказанием. Но не знать, что любим, - пыткой.
- Люблю тебя, мой замечательный мужчина.
- Насколько замечательный, об этом лишь звёзды догадываются. Но сегодня ночью снова будешь «моей девочкой». Позволь владеть тобой эмоционально. Ciao, mia cara! До завтра.
8.
Отец ремонтировал машину. Резко постукивали гаечные и разводные ключи, пахло соляркой, бензином и машинным маслом. Из-под кузова изредка доносился отборный мат и звук плевков. Я помогала отцу. По команде нажимала на стартёр, стараясь не вздрагивать, услышав ругательства. Чувства к отцу проявлялись так сильно, что у меня доставало терпения часами быть на подхвате, бежать на каждый призыв, держать шланги, подавать инструменты, доставать воду из колодца и поливать ему на руки. Когда работа заканчивалась, мы садились плечо к плечу на траву под яблоней, растущей посреди двора, жевали бутерброды и пили ситро .
- Достигнешь совершеннолетия, выучишься на шОфера , - планировал отец.
Несколько месяцев назад он списался на поверхность, уйдя из шахты. В тридцать два года государство выделило ему пенсию по профзаболеванию – запылению лёгких. На маленькую пенсию хозяйство не потянешь. Отец шоферил и, как все, подворовывал потихоньку, сливая для собственных нужд из бака казённого автомобиля бензин. Бортовик часто ломался. Отец откладывал деньги на солидную взятку, чтобы в будущем можно было работать на более-менее исправной машине.
- Мне бы платья шить из красивой материи, - робко мечтала я.
- В тех сферах знакомых у меня нет. Зато на автобазе каждую собаку знаю. Если что, всегда помогу. Взятку там какую дать или рожу кому набить.
- А если из-за этой мужицкой профессии со мной дружить не станут?
- Не дрейфь. Пока живу, никогда не будешь одинокой, - притягивал к себе, сжимал по-братски, - Ну давай, подымайся. Нам ещё колодки менять надо.
9.
- Надеюсь, после вчерашнего разговора ты хорошо спала. Видишь, мы можем живо беседовать и получать от этого настоящее удовольствие... Обнимал тебя всю ночь. И ещё... наслаждался тобой до самого утра. Прости, не мог по-другому. В объятьях такой женщины, лежать спокойно не в состоянии. При этом смотрел тебе в глаза, и видел, тебе нравится то, что делаю. О небо, что за ночь мы пережили! Настоящие чувственные американские горки, но нам это так нравилось! Ощущал каждый мускул твоего прекрасного тела. Чувствовал, ты хотела моей любви. Просто потрясающе и полностью обезоруживающе!.. Желаю хорошего дня. Позвоню, как только захочешь снова стать «моей». Знаю, что властный. Но, пожалуйста, позволь хотя бы чуть-чуть владеть тобой эмоционально... Вчера узнал, ты отдаёшь предпочтение швейцарскому шоколаду. Так прими же шоколадный поцелуй.
Пронзительное чувство благодарности накрывает меня с головой. Сижу перед монитором и молю Всевышнего, продлить, растянуть связь с тобой. Эти мгновения так хороши, полны обещаний. Вздыхаю и иду мыть кастрюли.
10.
Едва дотянув до четырнадцати лет в кустах низкорослой посадки я легкомысленно отдалась хипповатому тридцатилетнему солисту вокальной группы, игравшей на летних танцах в городском парке. Тот, кончив дело, бросил как бы невзначай:
- А ты не целочка.
- Почему это? До тебя у меня не было мужчин.
- Тогда спроси у своего папы.
Я обиделась на певца, а вечером учинила допрос матери. Отец уже давно с нами не жил и предъявлять счёт было некому. Мать, не подозревая о причине расспросов, рассказала о первых годах замужества. Выяснилось, уже имея на руках четырёхлетнюю дочь, она поступила в строительный техникум и в течение трёх лет два раза в году уезжала на сессии, оставляя малышку на попечении отца. Я с размаху влепила матери пощёчину и, оставив её в диком недоумении, выбежала из дома.
Тогда что-то сместилось в моём восприятии. Взбешённой собакой я будто не по асфальту бежала, а передвигалась в отвратной вязкой жиже. Низкие пятиэтажки по обе стороны улицы вытянулись до размеров небоскрёбов и сомкнулись, затмив сплочёнными вершинами бурое солнце. Чавкающая жижа под ногами вызывала рвотный рефлекс и брезгливые передёргивания телом. Добежав до угла обшарпанного панельного дома, я наклонилась и буквально изошла желчью. В воображении невольно проявился недостающий фрагмент целостной картины. Ритуалы с «беременным» животом и выделения из влагалища, когда в том возрасте их не должно быть в принципе. Ранняя менструация, тяга к мужчинам, годящимся в отцы. Тайные игры давно вытеснились запойным чтением. Было непонятно, откуда растут ноги моей сексуальности. Я ступила несколько шагов в сторону, всё ещё низко опустив голову. Между асфальтовых трещин лавировали коричневые муравьи. Если крыши домов не смогут удержать небо, оно расплющит невинных насекомых.
11.
Снова слушаю записи присланных итальянских песен. Ты сохранил юношескую эмоциональность. Я очарована твоим голосом, ты влюблён в мой. Предчувствие утраты, а вернее, - уверенность в несбыточности надежд омрачает удовольствие. Хочется плакать. Я не стыжусь сентиментальности. В конце-концов, наедине с собой нечего стыдиться. Неожиданно на ум приходит роман Эдмонды Шарль-Ру. В шестнадцать лет прочитала его в первый раз. На полках городской библиотеки случайно наткнулась на невзрачную книжку в серо-коричневой обложке. «Забыть Палермо». Открыла первую страницу и не смогла оторваться. Трижды перечитывала книгу. То же чувство безвозвратной утраты задолго до явления самой утраты. Там – Антонио, здесь – Джованни. Там – настоящий итальянец, здесь швейцарец австрийского происхождения под итальянским псевдонимом. Второму позволяю роскошно владеть мной на расстоянии. «Вся наша жизнь – игра. И люди в ней – актёры». Звонок скайпа выуживает из задумчивости.
- Невозможно представить, что со мной происходит! Отродясь не испытывал столько нежности к женщине. Инстинкт защитника не даёт мне покоя. Что сделать для тебя, милая?
- Осталось только жениться.
- Сначала создадим общее дитя. Я даже придумал имя. Валентина.
Знаешь, хитрец, на какие кнопки нажимать, чтоб уложить госпожу к ногам, а потом и в постель. «Беременная» кукла начала обретать истинный статус. Ты догадываешься о нежности, которая прорывается через интонацию. Нужно ли прятать нежность? Я накрепко прилепилась к тебе. Бессмысленно скрывать чувства.
- Валентина - бывшее увлечение?
- Красивое имя, не правда ли? Я заказал номер на двоих в отеле «Леонардо» и по мэйлу послал билет на поезд. Затарился упаковкой «Циалиса» и коробкой «Линдор».
- Растоплю в ладонях шоколад и покрою им твою малую главу, а потом языком умою этого «негритёнка».
- Как мило: малую главу. Перед тем, как начнём лакомиться друг другом, скушаешь «Линдор», боюсь, потом будет не до шоколада. У нас просто ни на что не останется времени, как только на зачатие Валентины, а с этим нужно торопиться. Будем прилежны до тех пор, пока Валентина не прорастёт в тебе... Девочка моя, люблю, когда ты смеёшься!...
- Готова трудиться на благо Валентины не сходя с перрона.
- Постараюсь всё так организовать, чтоб мы начали эту славную работу прямо на вокзале. Заранее подыщу какой-нибудь полутёмный, надёжный закуток. Забудь застенчивость. Понимаю, как непривычно это состояние, но лучше, если между нами не останется границ. Буду лакомиться тобой во всех вариантах. А потом повторю в номере. Только прошу, приезжай без трусиков.
- ...?
- Пусть под брючками пребывает отсутствие трусиков. Ты – особенная женщина, красивое дитя – вспоминаю снимок, где тридцатилетней лежишь с обнажённой грудью. Пробудила во мне глубинное доверие. Благодарен и хочу быть достойным тебя. Пока живу, никогда не будешь одинокой. Люблю бесконечно. Целую во все эрогенные зоны. Ciao, аmore miо.
12.
В середине семидесятых под прикрытием поступления в училище я сбежала в Северную Пальмиру . Безучастная мать холодила даже стены в доме. Она осталась в памяти картинкой из детства, уносимая на отцовских руках, и позже - разведёнкой, замкнутой, засунутой в личную раковину улиткой, и оттуда одним глазом напряжённо смотрящей в телевизор. Мама держалась от меня на расстоянии миллионов световых лет. Когда доводилось вместе ужинать, она не отрывала взгляда от тарелки. Уйдя в себя, молча хлебала варево. Возможно, она страдала депрессией. Но тогда никто об этом не думал. Я же мучилась вопросами: что делает здесь эта чужая женщина? Почему мы вместе? Кем мы доводимся друг другу? Неужели родственниками? Едва дождалась окончания восьмилетки и «упорхнула из гнезда». Мать, как будто даже с облегчением, в первом же письме написала: «Теперь ты в доме гостья». Я чувствовала себя сиротой и часто вспоминала отца, неожиданно сделав открытие, что со дня рождения и до развода родителей он был мне эмоциональной матерью. Мы постоянно обнимались и тискались, смешили друг друга, вместе хозяйничали. Отец приобщил меня к безграничному ресурсу – миру книг, посвящал в тайны обыденной жизни. С женщинами у меня до сих пор не складывается. Они не интересны мне, я опасаюсь их. А всяким проходимцам мужского пола безгранично доверяю.
Поступив в училище, определилась в самодеятельный театр и записалась в клуб юных искусствоведов при Государственном Русском Музее. С утра до обеда училась, вечером репетировала, по выходным изучала живопись в музеях, ходила в театры и на концерты, а три ночи в неделю за половину зарплаты мыла полы в одной из средних школ. Мало спала, много потребляла культуры. Искала иных удовольствий. Ненасытная жрачка искусства, по-видимому, отражала не имеющую конца, ненасыщаемую потребность в материнской любви. Выпадение материнского участия обошлось слишком дорогой ценой.
На заработанные в течение года деньги купила у фарцовщицы в туалете на Думской трузера - клёш от бедра и коричневый облегающий свитер из шёлка в мелкий рубчик. Зимой и летом носила обувь на высокой платформе. Ходить каждый день в одной и той же одежде ничуть не смущало. В сравнении с безвкусицей советской моды я выглядела почти стильно. Трузера поднимали самооценку и укрепляли чувство собственного достоинства лучше всякого психоанализа. Тогда же сделала второе открытие - я красива. Но так и не научилась им пользоваться.
13.
- Сладкая моя, надеюсь, ты хорошо спала. Скоро, скоро мы встретимся. Как раз в средней точке расстояния, разделяющего нас. Жаль, что ты боишься летать самолётом. Всю ночь томился тобою. Не утерпел. Входил в тебя по миллиметру, медленно, потом всё быстрее и быстрее до тех пор, пока мы одновременно не испытали оргазм. Твои глаза стали тёмно-зелёного цвета. Невыразимое наслаждение – смотреть в глаза во время секса. Кстати, мысленно был всецело поглощён нашей будущей дочерью Валентиной. Под утро ты взяла мою лучшую штуку в ротик. Да, я помню, ты не любишь сперму. Так получилось, что я кончил в твой сладкий ротик. Мне было ужасно стыдно, что я не сдержался. Но ты сказала просто: «пусть будет». Я так люблю тебя! Потом обнял тебя, поцеловал, и мы ещё долго разговаривали друг с другом...
- В моих сосудах вместо крови - настой нежности. Который день хожу в постоянном возбуждении. О, Небо! дотерпеть бы до завтра. А если на ушко напоёшь «Per me, per sempre», пойду за тобой невинной овечкой, мой господин, и сделаю всё, что повелит твое сердце.
- Ты великолепна! Ещё позавчера отказывалась принимать мои соки в свой ротик, а сегодня обещаешь сделать всё, что пожелаю. Мы очень доверительно общаемся. Говорим просто о самом интимном. Именно это и ценю в тебе. Ты – настоящая Lady like. Приложу все усилия, чтоб сделать тебя матерью. Пусть Валентина запечатает нашу необыкновенную любовь. Не боишься ли, моя сладкая, стать стопроцентной женщиной, женой «вечно голодного» мужчины, который ежедневно будет лакомиться тобой?.. Тоскую каждой клеточкой и не дождусь завтрашнего дня. Всего одна ночь, и мы, наконец, увидимся! Люблю мою сладкую. Целую нежно в бугорок Венеры .
14.
- Ах, мама! Оставьте! Уйдите, пожалуйста! – Дрейфус морщился, скрипел зубами, но глаз не открывал.
Полина Борисовна прекращала тормошить сына. Замирала подле него скорбным изваянием, упрятав руки под фартук. Я стояла у двери и равнодушно наблюдала за потугами свекрови.
- Ну что вы стоите, мама?! Идите суп варить, что ли!.. Или дайте лучше на опохмелку, - смиренным шёпотом заканчивал муж, натянув плед на голову и нечаянно выставив напоказ ботинки с налипшей грязью. Придя под утро в стельку пьяный, он зарылся на диване под плед, забыв снять обувь.
Полина Борисовна ахнула, увидев растёртую по жаккардовой обивке старинного дивана высохшую, но уже успевшую впитаться уличную грязь. Она пребывала в жуткой растерянности. Ясно, антикварная мебель дороже саморазрушающего сына. Чувство вины за сиюминутную ненависть грозило пересилить женское сострадание к болящему.
- Ты позоришь имя отца! – наконец, выдавливала из себя смятенная мать.
Сын зло стонал под пледом и недовольно дёргался.
- Твой отец был выдающимся партийным работником, образцовым гражданином и любящим семьянином, - дрожал голос матери. – Он был высоконравственным человеком!
- Мама, вы – сумаcшедшая, - доносилось из-под пледа.
- Он никогда, слышишь, никогда! не позволял себе никаких вольностей! И даже выпивая с товарищами по партии, всегда, слышишь, всегда! держал себя в руках! – горячечно продолжала Полина Борисовна.
- У него не было другого выбора... как только казаться таким. Вы забыли самое главное, мама. Он был евреем,- выдавал плед.
Убийственный аргумент останавливал патетическую речь Полины Борисовны. В великом возмущении чувств она выбегала из залы, хлопнув напоследок дверью.
- Так-то лучше будет, - вздыхал плед.
Мне оставалось мысленно аплодировать удачному акту трагикомедии.
Марк Дрейфус – мой нечаянный первый и единственный муж - проживал и прожигал молодость. В течение последних двух лет систематически спивался, ухитряясь всякий раз сдавать экзаменационные сессии в университете и на «отлично» писать курсовые. К счастью, его угораздило родиться интеллектуально одарённым ребёнком, несмотря на то, что родители сыновьей одарённости не примечали. Он довольно рано начал зарабатывать деньги, бомбил в гостиницах с фирмачами, успешно пропивал навар и чувствовал себя абсолютно свободным. Материальная неограниченность позволяла Марку и свободу собственного мнения. Деньги ковались фарцовкой, мнение выражалось без обиняков. Марк обитал чаще под сводами туалетов Гостиного Двора, чем на лекциях в университете. Перепродавал контрабандные джинсы и блейзеры, а когда товар задерживался, не брезговал и фирменными полиэтиленовыми пакетами или газовыми зажигалками. Вечерами оттягивался в толпе «Сайгона», попивая с приятелями за высоким круглым столиком маленький двойной жутко пережаренный кофе, разбавленный коньяком. Полностью удовлетворённый прошедшим днём, особенно, если удавалось избежать стычек с ментами , философствовал о смысле жизни, обсуждал последние концерты битлов и Макара, восторгался андеграундным кино. Гребень, Цой или тот же Андрюха Битов угощали его сигаретой «Camel», хотя у Марка своих «Marlboro» куры не клевали, а он не щадил друганов в критических разборах. Нонконформисты безобидно посылали спорщика куда подальше, а заодно и за чешским дефицитным пивом. Марк доставал через связи в валютном ресторане «Садко» ящик янтарного напитка, приглашал битлаков на Петропавловку и там на крепостных стенах совершалось таинство перемирия. В «Сайгоне» же, за спинами завсегдатаев, получал законный косячок и к ночи, безмятежно счастливый, возвращался домой. Попойки, подобные вчерашней, случались редко, но зато на полную катушку. Если б не дурацкий невыносимый отходняк, Дрейфус пил бы каждый день, а так приходилось после подобных partys воздерживаться – изнурённый психоактивными веществами организм некоторое время отказывался принимать в себя что-либо, кроме крепкого грузинского чая. Дрейфусову голову раскалывало и трясло, как землю во время апокалипсиса. Изо рта разило клоакой, тело колотило так, словно его засунули в пятидесяти-градусную морозилку. А я, всё ещё отрешенно стоя у дверей, всерьёз подумывала о разводе.
15.
Поезд по форме напоминающий французский багет медленно скользил вдоль перрона. Достигнув станционного барьера, плавно притормозил, бесшумно выкатил в стороны двери и в считанные минуты опустел. Пассажиры, не мешкая, дружно направились к зданию вокзала, тут же изгнав из памяти многочасовую поездку. Я вышла из последнего вагона. Как рыба вне водной стихии, несколько раз судорожно зевнула. Приложила ладонь к груди, усмиряя сердцебиение, ещё раз вздохнула и побрела к вокзальным залам. Ты ожидал меня на другом конце длинного перрона, у самых киосков. В кармане грел бедро раскалённый от частых перезвонов и эсэмэсок мобильный телефон. Мы держали связь каждые четверть часа. Уравновешенная миниатюрными дорожными сумками в обеих руках, прямая спина выдавала невольное напряжение. Намеренно пускаюсь в авантюру. В течение десяти дней ты возвращал мне чувственность. Разбудил от летаргического сна, оживил. Фривольные разговоры, которые всякий раз заводил, когда созванивались, не походили на пресловутый телефонный секс. Ты оказался редким виртуозом и завораживающим манипулятором.
Узнала тебя сразу. Небольшого роста, с округлым животом и стрижкой ёжиком. Поцеловав, прошептал:
- Любимая, ты превзошла все ожидания, - развернул шарик «Линдор» и аккуратно вложил мне в рот. – Без трусиков приехала?
Не дожидаясь ответа, крепко взяв за руку, увлёк прочь с вокзала. Не более, чем через пять минут двери отеля автоматически раскрылись перед нами. От входа начинался небольшой холл, размеженный колоннами. К лифту прошли никем незамеченные. Рецепшин лишь угадывалась в нише за хороводом колонн. «Проводи кого хочешь», - порхнула бабочкой наивная мысль.
В номере ожидала большая ваза с фруктами. В жёлтом свете притушеных настенных ламп белым островом выпячивалась двуспальная кровать. Шарики «Линдор» в блестящих обёртках, выложенные поверх одеяла в форме сердца, несомненно говорили больше, чем признания вслух.
- Это тебе, - коробка «La Madeline au Truffe» из дамской сумки перекочевала на письменный стол. Обилие пралинЭ обещало явные шоколадные оргии в стиле барокко.
На спинке кресла - клетчатая мужская рубашка.
- Переоденься, пожалуйста, - поцеловав в губы, подал рубашку.
Из ванны я вернулась девчонкой-пацанкой в мужской рубашке на голое тело – воротник приподнят, манжеты расстёгнуты и завёрнуты. Разгорячённые недельным возбуждением по скайпу, мы сразу же бухнулись на кровать. Случилось так, как ты планировал. Мы целовались и любили друг друга. «Циалис» творил чудеса. Твой член стоял, как солдат на посту № 1 у вечного огня. Три оргазма ночью и два под утро. Душа Валентины определённо ликовала. И после каждого оргазма ты потчевал меня шоколадом.
- Мило устроились, не правда ли? – улыбался довольно.
В паузах я поворачивалась на живот, лицом к лицу и, эмоционально вовлечённая, слушала твои рассказы. В который раз, замолчав на полуслове, ты снова целовал меня, переворачивал на спину, раздвигал ноги.
- Не бойся... только коснусь языком, - но дрожащий голос выдавал истинные намерения.
- Не делай этого... Зачем? – не отталкивала тебя, не отводила рук.
На короткое время нас охватывало внезапное оцепенение, при котором господствует только одна страсть.
Пальцами дотрагивался моих коленей.
- Странные какие татуировки.
- Угольная пыль под кожу въелась. В детстве часто падала, коленки расцарапывала в кровь. В раны попадал штыб. Это и есть крупинки угольной пыли. Клеймо донбасское, шахтёрское.
Целовал заклеймённые колени. Твой член вырастал на глазах - просто гриб какой-то Phallus impudicus! - и входил в меня с ещё большей силой и нежностью. Мы, как божьи коровки, без устали пропахали всю ночь.
16.
Дневной свет из окон проявил седину на коротком ёжике твоих волос. Светился синим экраном лептоп. Колонки тихо струили «Hai Scelto Me». Ты просматривал электронную почту. И неожиданно забеспокоился. Пока я расслаблялась под горячим душем, несколько раз кому-то звонил, объясняясь на швейцарском диалекте или по-итальянски. Потом обратился ко мне. Пришлось приводить себя в порядок под неискренние признания в трудоголизме. Стал говорить что-то о проблемах, которые необходимо срочно решить, желательно уже вчера. Но прежде мы спустимся вниз и позавтракаем. Я надела новый джемпер. Широкие горизонтальные полоски так кстати освежали и молодили удовлетворённую божью коровку. В них - музыка и движение.
В ресторан пришли, как деловые партнёры. Ты держался отстранённо, не брал за руку. За столом не сводил с меня глаз и расспрашивал, расспрашивал. Думаю, это не из-за полосок, а по причине беспокойства. Я подыгрывала и охотно болтала. Поднимаясь в номер, подсластил пилюлю, улестив:
- Девочка моя, ты выглядишь несказанно лучше, чем на фотографиях. Потрясающая женщина!
В номере объявил, что должен прервать совместный отдых и срочно уехать. Как бы не решаясь и ужасно сожалея, предложил мне на выбор два варианта: остаться до конца выходных в отеле или...
- Уезжать сейчас?
- Пожалуйста, не пойми превратно.
Безотчётно тревожась, я призналась в подозрениях:
- Уеду, а ты приведёшь другую женщину.
Ты оставался джентельменом до конца. Пожертвовал клетчатой рубашкой, служившей мне лягушачьей кожей . Проводил на вокзал и не дожидаясь поезда, дежурно поцеловав на прощанье, пообещав сегодня же позвонить, скрылся в потоке пассажиров. В поезде тревога усилилась. Подумала, что при такой интересной планировке в отеле, можно, заказав номер на двоих, хоть каждый вечер приводить разных девушек. Так и не дождалась твоего звонка. Ты не отвечал и на мои звонки и смс-сообщения.
По возвращении домой в тот же вечер, позвонила в отель, попросив соединить с тобой. Трубку не взял. Выяснила, в данном номере ты зарегистрирован под другой фамилией. Под настоящей, отличной от той, с которой ты представился в начальной стадии знакомства. Ты оставался в номере до самого воскресенья. А в понедельник прислал по электронной почте официальную отписку. И исчез. Можно думать всё, что угодно. Верить или не верить. Второе притягивало сильнее. Оснований не верить было больше. Переживая ставшую явной эмоциональную эксплуатацию и сугубо эмоциональный ущерб, поддалась депрессивным чувствам. Хотя взрослой пятидесятилетней девочке пора бы уже знать, что сбывающиеся желания не гарантируют будущего. Они хороши в гештальтистских измерениях: здесь и сейчас. И потому плач – не плачь... За чёрную ночь голову потеряла. «Я ранена светлой стрелой, меня не излечат. Я ранена в сердце – чего мне ещё желать?» .
17.
Сорок лет не приезжала в родной город. Когда мне исполнилось десять лет, мать развелась с отцом, которого я больше никогда не видела, и увезла меня в небольшой посёлок при строящейся гидроэлектростанции. С того дня пришла в движение карусель переездов от города к городу, от стране к стране. Вынужденное сиротство привило привычку к уединению, сохранившуюся до сих пор. Я обиталась во временных жилищах, благоустроенных помещениях, хорошо приспособленных под человеческое жильё. Но у меня никогда не было дома. Чувства дома исчезло с разводом родителей. Теперь вернулась в этот город. Пусть эмоционально ограбленная, но всё же явилась. Мне, опустошённой, очень важно сейчас чувство дома, которое надеялась обрести в тебе, Дон Жуан Джованни.
Шла по улице, затенённой могучими каштанами, озиралась по сторонам, высматривая знакомые детали домов, и чуть было не угодила в открытый канализационный люк. Крышка на нём отсутствовала. По пути попадались ещё несколько таких люков. Воруют. Люди воруют чугунные крышки, сдают в металлолом, получая мизерное количество гривен на пропитание. Заметила также отсутствие дверных ручек на старых пятиэтажках и кованых калиток на ограждениях из камня и бетона. В утиль шло всё металлическое, что можно снять, отвинтить, отпилить. Я заторопилась - нужно непременно попасть в место, отмеченное давнишним незабываемым чувством.
Ещё издалека увидела стометровый конусообразный отвал. Подойдя ближе поразилась изменениям: из тёмно-синего он превратился в серый с красноватыми прожилками. Террикон поседел со временем. На склонах росли деревца. Опушком кустарника покрылось подножие. Поотдаль, там, где стоял его брат-двойник, зиял огромный кратерообразный провал - зеркальное отображение пирамидального отвала, вершиной ушедшего в кору Земли. Я подошла к краю. Дно провала было заполнено грунтовыми водами необыкновенного ядовито-зелёного цвета. Обойдя террикон справа обнаружила перед собой целое архитектурное кладбище шахтной промзоны. Стены зданий, умытые многолетними дождями, отбелились. Дороги из утрамбованной колёсами породы покрылись естественной светлой пылью. Там, где раньше темнели безжизненные участки земли, царствовал густой бурьян. Тонкий слой штукатурки на стенах почти повсеместно обвалился, обнажилась кладка из силикатного кирпича.
Сюрреалистическая конфигурация руин пугала чёрными дырами окон и входов. Я нашла бывший ставок, теперь высохший до последней капли, и канатный мост. К моей радости он – единственное, что сохранилось в первозданном виде. Ступила на мост, удерживаясь за канатные перилла. Именно здесь чувствовала себя абсолютно счастливой. Здесь отец шёл мне навстречу. Мы сближались, направляя векторы наших сердец друг на друга. Брались за руки, зная, что соединены любовью навсегда. Я испытывала к отцу безотчётное доверие. Это было подобно прикосновению к вечности, проникновению мысли за тайный занавес будущности. В тот момент не оставалось и капли сомнения в том, что мы никогда не умрём. То, что нас соединяло помимо рук и сердечных эманаций, - бессмертно, а потому и мы тоже бессмертны.
Домов, когда-то расположенных у подножья террикона, не нашла. Снесли, стёрли с поверхности земли. Но не из моей памяти. После бесцельного хождения по промзоне ушла в сторону высоких тополей. И опечалилась. Моё счастье сдано в утиль. Но не как старьё, негодное к употреблению, из которого при переработке можно изготовить полезную в обиходе вещь. Счастье, как канализационный люк, такое необходимое для безопасной полноценной жизни, по-воровски изъято, разменяно на гроши, проедено, пропито, истрачено за короткий срок. Даже не заметила, когда и как это произошло. Бесполезно плакать. Москва слезам не верит. Приношу дары Пенатам , ищу следы счастья. Но возможно, это оно ходит за мной по пятам.
За деревьями начинался рабочий посёлок. Из-за забора крайней покосившейся хаты донёсся характерный кашель. Селикозник. Наверняка бывший шахтёр. Постучала в прогнувшиеся ворота, громко крикнув:
- Воды напиться дадите?
Сквозь заборную щель различила фигуру старика, волочащего ноги к калитке. Он пошурудел задвижкой и отворил калитку.
Сказать, что солнце обрушилось на Землю и в миллионную долю секунды сожгло всё живое, ослепив, впечатав в несгораемые души след огненной вспышки, – значит ничего не сказать. Ничто не могло заставить остановиться моё сердце, кроме смерти и...
- Папа?
- Доця?
Опустил руки отец. Не широкоплечий, крепкий мужчина, каким помнила его все сорок лет, а усохший на несколько порядков старик. Птицей, широкими крылами, закрыла я отца от мира. Упрятала седую голову на груди. Касалась носом поредевших волос и вдыхала родной запах. Чувство острой боли и глубочайшего сожаления от невероятной утраты, будто железным обручем, стискивало моё тело. Обнимая отца, приняла важное решение.
После ужина, держа за руку, он провёл меня в боковую комнату. Достал с нижней полки этажерки коробку, обёрнутую в газету.
- Разверни, - попросил тихо.
Газета от времени изрядно пожелтела. Машинально глянула на дату выхода: 1 ноября 1970 года. В потрёпанной коробке из-под замшевых туфель лежала та единственная кукла с пластилиновыми сисечками и писечкой – медиум моих чувственных желаний. Я снова крепко и с благодарностью обняла отца. Было ли что между нами? Не знаю. И спрашивать не стану. Не хочу ничего знать. Пусть он почувствует мою любовь. Пока не поздно нам непременно нужно стать абсолютно счастливыми людьми.