Его губы на вкус как стопка текилы: такие же горькие и такие же крышесносящие. Он целует меня не открывая глаз, только сильнее вдавливая в матрас. Мой пьяный мозг не в состоянии зарегистрировать, чья именно это комната: его или моя — я как-то не обратил на это внимания, честно говоря, я даже не помню, как мы добрались сюда. Кажется, Алекс еще более пьяный, чем я. Каждый его поцелуй — промах мимо моих губ, каждая его ласка — смазанное во времени и пространстве прикосновение. Тем не менее, он все еще доминирует, он все еще задает мне хмельной, растерянный ритм. В какой-то момент я понимаю, что на мне почему-то не осталось никакой одежды, хотя он все еще в своих узких брюках и рубашке. Я расстегиваю его желтый ремень и ширинку, и в голове у меня вспыхивает мысль, что у него не встанет, потому что мы настолько пьяны, что едва двигаемся, разве что копошимся в покрывалах и собственной одежде. Но я его недооцениваю, потому что встает у него практически сразу, и я, кажется, настолько удивлен этому, что никак не могу оторваться от поглаживания его члена.
Наконец он снимает с себя все лишние ткани и на секунду я задумываюсь, кто же из нас выпил больше, а кто просто быстрее трезвеет. Он ложится на меня, наполняет меня алкогольными выдохами, а его пальцы кажутся вездесущими и до дрожи раскрепощенными. Я чувствую их словно мазки плоской кисти в густой масляной краске, или как грубый мастихин, размазывающий мое самообладание по коже. Я чувствую пальцами ноги, что он не снял с себя один носок, и от этого мне становится чертовски смешно, и я начинаю пьяно гоготать, но он прижимается своим пахом к моему, так что я тут же задыхаюсь стоном и ничего не могу с собой поделать: развожу для него ноги шире, чтобы он поместился там, где должен быть.
Мы только вечером отыграли один из наших пока что лучших концертов, и я не знаю, какого черта мы оказались в одной кровати, потому что на автопати я совершенно точно планировал трахнуть в итоге какую-то шатенку, а он — уйти сразу с двумя. Но вот он я, а вот рядом он — натягивает на себя презерватив только с третьего раза, пока я глажу себя, и смотрит на меня пьяным, сумасшедшим взглядом.
Целовать его — все равно, что не чувствовать себя.
Алкоголь творит чудеса, не иначе, потому что, наверное, всех трех наших баб сейчас имеет Глен.
Но сейчас я не могу думать ни о чем, кроме того, как мне больно, когда он сразу начинает двигаться во мне. Я не могу даже сфокусировать взгляд на потолке: он упирается в его мокрое, костлявое плечо, и мне хочется впиться в него зубами, чтобы до Алекса дошло, что надо быть аккуратнее.
Я до последней секунды не верю, что мы в состоянии кончить, но мы кончаем.
И через пять минут парализованного затишья, он начинает двигаться снова.
***
Я стою перед зеркалом в ванной своей квартиры, у меня болит голова и в висках пульсирует венозная усталость. Я плескаю в лицо холодной водой и смотрю на свое отражение. Из гладкой поверхности напротив на меня смотрит человек, которого я не узнаю. Неудачник. Шлюха. Просто дурак.
Утром все кажется не тем, нежели накануне вечером. Все мои зажигалки украли на автопати, все мои сигареты скурили в постели неудавшиеся любовницы, все мои мысли — высоко в облаках похмельного склероза.
Ник валяется в моей койке и стонет о том, что ему плохо, но мне, честно говоря, плевать. Мне бы собственную голову привести в порядок, а потом уже думать о чем-то еще. Вероятно, единственное, что мне сейчас поможет — это бутылка водки и плотный завтрак. Как бы меня ни тошнило от этой мысли.
Я игнорирую его завывания, кое-как одеваюсь и выхожу на холодный воздух. На улице довольно свободно, что радует. Поллокшиелдс никогда не был особо многолюдным районом. Меня обволакивает непонятное состояние, я дохожу до конца улицы, покупаю в продуктовом бутылку водки и задумываясь о том, не поехать ли в Nice N' Sleazy, чтобы позавтракать, потому что готовить самому мне сейчас не хочется совершенно. Тем более, что на кухню наверняка припрется Маккарти и попросит и ему сделать какую-нибудь яичницу. Пока я стою посреди тротуара и размышляю, мерзлый воздух задувает под воротник пальто, заставляя меня ежиться и снова зайти в продуктовый за яйцами, хлебом, хаггисом и соком.
Дома я готовлю себе омлет, запивая его водкой с соком, и удивляюсь, почему Ник до сих пор не вылез на запах жареного.
Я застаю его все еще в моей кровати, разговаривающим по телефону с Мануэлой. Он трет глаза и благодарно морщится, когда я подаю ему стакан с водкой, разбавленной соком, и сразу же выхожу из комнаты. Честно говоря, я не могу понять его странное желание цепляться за свое прошлое с ней, но опять же — это не мое дело и это меня мало волнует, потому что я знаю, в чьей он сейчас постели.
Вскоре он все-таки выползает на кухню, делает себе, о чудо, завтрак сам и присоединяется к распитию водки. Я чувствую, как алкоголь медленно порабощает мою волю и мне чертовски хорошо просто откинуться на спинку стула и качаться на его шатких ножках, не думаю об ответственности за нечто, что я никому не должен.
Потом я чувствую, как он придвигает свой стул к моему и, шлюшески пьяно улыбаясь, кусает мою нижнюю губу. В этот момент мой стул таки слишком сильно отклоняется и я заваливаюсь назад, и, надо сказать, это чертовски больно, но я не могу не смеяться вместе с Ником над всей этой ситуацией. Он сползает с собственного стула на пол и, продолжая безжалостно ржать, целует меня снова.
И он еще не знает, что через два года я буду ненавидеть его больше всего на свете, не смогу находиться с ним в одной комнате и на одной сцене. Меня будет тошнить от его улыбки, от его флирта и его потасканного ****ского вида. А еще через три года, я влюблюсь в человека, который ни капли не поменяется, не избавится от своей непостоянной натуры, не остепенится, ничего не поймет, но тоска в его глазах будет такой синей и такой детской, что я не смогу сказать ему «никогда». И каждый раз, когда я буду спать с кем-то еще, ни разу не вспоминая о нем в пьяный вечер и беспутную, вынужденную собственной ненавистной натурой ночь, утром я буду думать только о нем. Все эти 5 лет.
Лучше бы я ненавидел тебя всю жизнь.