«Есть еще путь
религиозного преображения жизни,
путь достижения подлинного бытия.”
Николай Бердяев
Можно ли начать жизнь заново, с нуля?
Во времена больших социальных переворотов подчас кажется, что можно. “Я под всем, что сделано, ставлю nihil.” Маяковский пожимал плечами – “Книги? Что – книги! – с тем же чувством, с каким за 1300 лет до него халиф Омар кивнул факельщику в сторону Александрийской библиотеки – валяй, мол, жги, браток, ведь истина в наших руках!..
Но в иные времена, когда варварский пыл бездумных переделок проходит, человечество опоминается и начинает соображать, что Растрелли расстреливать вовсе не надо, что это самоубийство, потому что при такой жизни тела наши движутся, но осмысленной души в них нет, и тогда человек уподобляется машине, на полном ходу теряющей управление…
И вот мы начинаем выправлять руль. В поисках утраченной души мы вытаскиваем из подвала книги, которые еще вчера считали навсегда выброшенными на свалку с дороги прогресса. И вот снова перед нами Библия, праматерь книг, книга-корень культуры, первые пять мощных ростков которой – Пятикнижие Моисеево – дали начало нескольким мировым религиям, великие символы которых осеняют сегодня, даже при беглом взгляде на карту мира, девять десятых суши и две трети населения земного шара. А если при этом учесть, что либеральная демократия, выросшая на почве христианских представлений о человеке, в принципе охватила весь мир и близка к абсолютной победе, то не слишком большим преувеличением будет сказать, что мы дышим воздухом Библии.
Как так? То я говорю о поиске утраченной души, а то утверждаю, что мы дышим воздухом Библии? Не противоречу ли я себе?
Нисколько. Обычным воздухом мы ведь тоже дышим, не замечая его, и вспоминаем о нем, только изрядно отравив атмосферу. Так и в духовной области мы сжигаем сейчас кислород культуры и мудрости, унаследованный от предков, не заботясь о его восстановлении и приумножении. Библейский озоновый слой на небе нашего духа тоже испещрен дырами.
Дело в том, что этот слой дан нам приблизительно три тысячи лет назад раз и навсегда, и он является основой единства истории человечества. Даже в своей краткой индивидуальной жизни, где мы имеем, казалось бы, больше оснований жить легкомысленными мотыльками – "все равно умрем! Однова живем" – и сиюминутными желаниями, даже в ней нам дорого внутреннее единство, скрытое в нем личное развитие темы, рост деревца личности, ибо потенциально назначение каждого человека – внести смысл в материальный мир, во вселенную. Несчастен человек, которому нечего вспомнить хорошего о своем детстве, ибо там – зачатки любви. То, что несчастье для человека, есть катастрофа для человечества, когда оно утрачивает память о простодушной древности, где праотцы без всяких схем поставили главнейшие вопросы нашего существования и определили цели, вытекающие из этих вопросов. Перед ними не было еще громадного призрака инфраструктуры, в который мы сейчас погружены. Он не стоял между ними и природой. Городов было мало, они были невелики, и человек не имел иллюзии защищенности, стоял прямо перед природой со всеми ее смертоносными процессами. Вопрос о месте человека в мире, то есть о смертности его и о сознании им самим этого факта, то есть о разрыве между его сознанием и остальным миром, переживался тогда очень остро. Древний человек умел думать о смерти. Кто не думает о смерти, тот не думает по-настоящему и о жизни. Стоящая мысль должна начинаться с ясного представления о том, что человек в космосе поставлен перед лицом смерти. В наш суматошный век мало кто сознает это, поэтому громко прозвучавшее слово французских экзистенциалистов показалось на миг откровением... Чувство смерти в наше время ослаблено: верный признак, что слаба и сама жизнь. Труп о смерти не мыслит. И подлинно так: когда человеческая кровь дешевеет и перехлестывает через все края, как это было в нашем веке, смерть становится слишком будничной, слишком неотличимой от жизни – человек, будучи сам как бы частью смерти, не может себя отделить от нее, у него нет сил возмутиться ее господством, противопоставить себя ей. К тому же на стороне смерти сама Ее Величество Наука, вынесшая вердикт, что смерть есть непреоборимый и окончательный распад организма. Увы, ныне нам было бы неприлично восклицать подобно шумеро-аккадскому страннику Гильгамешу:
"Как же смолчу я, как успокоюсь?
Друг мой любимый стал землею!
..........................………………….
Так же, как он, и я не лягу ль,
Чтоб не встать во веки веков?" –
хотя, в общем, непонятно, почему бы не восклицать. С тех пор, как
этот герой безутешно побрел по свету в поисках бессмертия, дело,
как видим, не сдвинулось ни на шаг, несмотря на то, что песни о
нем записаны не менее четырех тысяч лет назад (впрочем, и тогда
они были уже отголоском глубокой древности). Мы, как и он, с тоской ждем своего последнего часа, но лишены его силы искреннего чувства протеста против небытия.
Не думаю, однако, что вердикт, вынесенный наукой, внес что-либо новое со времен отважного царя Урука, породив лишь понуро тупую убежденность людей, что перед ними – стена. Закон, мол, есть закон. Мы критикуем человеческие законы, но перед законом природы пасуем. Признавая законность смерти, мы соглашаемся быть механизмами, которые по истечении нескольких десятков лет разбираются их создателем до мельчайших деталей и ссыпаются в общую кассу. А с механизмов что ж и спрашивать чувств? Глухие к собственной смерти, мы тем более бесчувственны к смерти ближнего, к страданию, которое есть общее название нашей жизни, т.е. нашего движения к смерти. Конечно, на уровне собаки мы смерти боимся, но речь не о том. Собака скулит при виде трупа, но не имеет воображения, чтобы представить себе собственное отсутствие в мире. Сомневаюсь, что его имел и тот древний грек, который оставил нам образец веселого бесчувствия в виде афоризма:"Мы есть, смерти нет; смерть есть, нас нет". Насколько же человечней этого эллинистического оптимиста хотя бы все тот же Гильгамеш с его отчаянным воплем: “И куда взор я ни брошу – смерть повсюду!” В наше время такая сила удалась лишь религиозному гению Николая Федорова, но за грохотом нашей вавилонской башни его не услышали. Впрочем, провидцев такой глубины человечество усваивает веками... Наблюдая, как башня рассыпается, читая в газетах современный апокалипсис, мы ужасаемся злодействам, гибелям и катастрофам, но этот ужас скользит по поверхности, не задевая глубины наших душ. Потому что... глубины нет. Глубина – понятие религиозное. Глубина есть чувство смерти. Чувство смерти есть сердцевина нравственности. Все это нам предстоит восстанавливать из руин...
И все-таки – за тысячелетия – дело сдвинулось, хотя до торжества нам далеко. Надгробия, пирамиды, языческие боги, ходоки в царство мертвых и т.д. – все это росло, возводилось как плотина перед смертью, как мосты в бессмертие. Люди не только искали объяснения своему трагическому положению, но и пытались ставить реальные преграды все уносящему потоку уничтожения. Множилось число богов, усложнялись их отношения между собой и с людьми. Красивейший пантеон создали греки, но они не решили главного вопроса – не устранили бессмыслицу, которая под именем Рока опрокидывала все живое, людей, героев и богов, в яму смерти. Системы многобожия не оправдали себя потому, что были, по сути, другими именами той же природы и, значит, были на стороне смерти, а не человека. Эти боги были отчасти тем, чем сейчас являются для невежественных людей таинственные всесильные масоны, с которых человеку, неумеющему думать, хочется спросить ответа за нашу скверную жизнь. Все языческие мифы с горечью повествуют нам о том, что боги себе устроили бессмертие, а нам отказали.
В гениальных книгах еврейской Торы совершился переход к монотеизму – общечеловеческий шаг огромной важности, говорящий о том, что человек перестал полагаться на внешних богов природы и в поисках бессмертия и смысла перешел к единому, поначалу племенному, Богу, Богу невидимому и обращающемуся к каждому человеку прямо, что давало перспективу перехода в будущем к личному Богу в христианстве. Это было начало внутреннего человека, нравственно независимого от природы. Нет главнее во всей Библии главы 3 книги Бытия, рассказывающей о грехопадении первых людей. Змей-Сатана не обманывал, обещая им блага знаний – ведь сам Господь после подтвердил, что Адам, вкусив, стал "как один из нас". Вот великая драма духовной революции человечества! Миф? Да, миф – но попробуй-ка даже могучая современная наука немифически, по-своему, решить вопрос о смерти, выбивающей почву из-под любых человеческих дел! Драма Сатаны, Адама и Господа устраняла мировую бессмыслицу, нравственно объясняла существование смерти. Это был ответ на вопрос "зачем?", которого не может дать наука с ее "как?". Разрыв сознания с природой оставался, но он наполнялся смыслом: собственным трудом, творчеством и исполнением воли Божией, т.е. нравственного закона, человек обретал надежду на восстановление гармонии с миром, разрушенной однажды проснувшимся сознанием смерти.
О чаемом бессмертии в Пятикнижии прямо не говорилось, но оно подразумевалось, вызревало, чтобы потом ясно заявить о себе в христианстве. История грехопадения и изгнания человека из рая говорит о том, что свое парадоксальное и исключительное положение в мире человек принял как свою вину. Вина, признаваемая самим человеком, добровольно налагается им на себя как долг: творческим трудом улучшить себя, уподобиться Богу делами, из случайного самозванца, животного с каплей божественного мозга, стать полноправным божеством, то есть принять на себя ответственность за окружающий мир, быть помощником верховного Творца в деле преображения материи. Отсюда – необычайно динамический диалог человека и Бога, наблюдаемый нами в Библии, ведущий к росту личностного сознания, явившегося цветом прошедших веков истории.
И вот ныне мы, имеющие такие богатства, снова стоим перед смертью нищими, не имея чем укрыться от нее. Блудные дети, мы пытаемся найти дорогу к Отчему дому. Пытаемся ли? Или моды ради хотим "для самоутверждения" процитировать "нравственное учение"? Но Десятословие ли Моисеево, Христовы ли заповеди – как "учение" только, вне целостного религиозного предания, вряд ли займут подобающее место в нашем разуме. Это как сок березы без самой березы. Если береза срублена, а сок закупорен в банку, то что же дальше?.. Так и учение, без древа религии потребляемое. Древо, только древо, кроной зеленой пьющее небо бессмертия, а корнями уходящее в преисподнюю, в мысль о смерти – только оно гонит по стволу своему вечно юный ток нравственной силы, способной преобразить мир. Мораль, выхолощенная, процеженная, оторванная от своего происхождения, лишенная своей сердцевины – чувства смерти – становится необязательной. Ее можно благосклонно выслушать, но следовать ей нет никакой необходимости. Если смерть вытеснена из сознания, то человек живет этим днем, этой минутой, вполне язычески. Идя напролом, он занят лишь самоутверждением, и его ничто, никакая общая цель и смысл не объединяют с прокаженным и увечным, которые для него не подобия Бога, временно порабощенные злой силой, а выкидыши природы, куски неудавшейся материи – и он перешагивает через них: "Пусть неудачник плачет!" Для такого человека писал богоборец Ницше, верно констатировавший, что в банках социального конформизма сок скис, ошибавшийся, что древо срублено окончательно ("Бог умер"), и совсем ничего не понявший в корнях древа. Такому человеку не мешает жить и категорический императив Канта, который есть квадратная выжимка из религии – его можно принять к сведению, но нельзя полюбить (я исключаю здесь специфическую любовь философа), потому что это абстракция. Поэтому, несмотря на доброе намерение мыслителя, в нем нет воспитательной силы, которая, увы, довольно часто бывает у злого намерения, если оно хорошо эстетически вооружено. Мудрость же предков, запечатленную в живых картинах их жизни, связанную с самым главным, с больным и насущным для нас – полюбить можно. И пусть нас не смущает, что тогда было чудо, а сейчас наука. Вера в чудо, желание чуда есть упреждение победы над смертью, нравственное преодоление закона природы. То, что преодолено нравственно, должно быть и будет преодолено физически. Не знаю, да, может, и не узнаю никогда, как там было на самом деле, но Лазарь встал из гроба, так утвердился в нашей мечте и, значит, все человечество должно встать из гроба. В этом и заключалось напутствие Христа, к замыслу которого мы должны вернуться, если желаем возродиться духовно. Вот тут и пригодится наука, как универсальный подсобный инструмент в создании бессмертия, а не как высшая стадия разума по сравнению с религией, как еще мнится кому-нибудь, не излечившемуся от предрассудка наукопоклонства. Не слепая вера в науку саму по себе, а просвещенная вера в первожелания человечества, которые мы можем называть или не называть религией, но которые мы обязаны знать, чувствовать и любить, если жизнь общечеловеческая для нас не пустой звук – это и есть подлинный путь спасения.
Человек и человечество спасают друг друга. В этом – разрешение их парадокса, состоящего в том, что человек смертен, но целостен; человечество же бессмертно, но дробно и разрывно из-за смерти отдельных людей. Разомкнутые, не связанные между собой человек и человечество теряют смысл существования: человечество становится механическим, а индивидуальный человек погружается в первобытный ужас и поглощается отчаянием. Встает их взаимная задача: человек передает человечеству образ единства и остроту чувства своего положения в мире, а человечество помогает человеку обрести бессмертие. Человек потенциально заключает в себе все человечество, равен ему. Общество же, которое часто препятствует единению человека и человечества, – частично, оно одного порядка с классом, сословием, нацией и т.п. На земле может остаться один человек – и это будет человечество, хотя не будет общества. Вообще, образы одинокого человека, казненного природной или социальной необходимостью, – Прометей, Иисус, Сократ – есть глубочайшие символы, говорящие о положении человечества в материальном мире и в социальной раздробленности. Общество, абсолютно господствующее над человеком, каковым оно было у нас последние десятилетия, стремится уничтожить личность внутри себя (во внутренней политике) и единство человечества – вне себя (во внешней политике). То есть оно именно становится барьером между человеком и человечеством, угрожая разрушить могучий смыслообразующий мост между ними, состоящий из двойной взаимной проекции: с человечества на человека – культура, обратно – любовь.
Выходя, наконец, из разобщенного состояния к общемировой жизни, мы видим, что современная цивилизация даже на ее наиболее удавшихся вершинах комфортом заслоняется от смерти. Это ее беда, ее слабость... Но чтобы комфорт не застил света, не отвращал человека от основного дела – перехода от смерти к бессмертию, – все человечество должно пройти через соблазн комфорта и свободно, то есть вкусив его, преодолеть. Запретами и обходами ничего не сделаешь, только раздражишь аппетит на глупости. Смешны, нелепы и выглядят издевательством по отношению к опекаемому ими "народу" надежды наших пророков-деревенщиков на консервацию и увековечение российской деревенской Голгофы, этого самовоспроизводящегося в безнадежности Чевенгура, где у разбитого корыта сидит полупьяный "богоносец", мечтая о золотой рыбке. Не хотят понять господа народопоклонцы, что не бывает не только коммунизма, но и Царства Божьего в одной отдельно взятой деревне, даже если она называется Россией. Ибо настоящие духовные вопросы начинаются там, где кончаются вопросы починки крыши и куска хлеба. Социалисты всегда справедливо и объявляли эти последние вопросы первичными. Но Запад научился подавать голодному хлеб, а потом книгу, не срываясь в односторонность и не замыкаясь в порочный круг фанатической филантропии, к которой обычно склонны фашистские системы, – когда одно дается, а другое непременно отнимается. У нас же в обществе все еще сильна тенденция к социализму уравнительной нищеты, который делает вечным вопрос о прохудившейся крыше и отрезает путь к книге. Имя "Бог" на хоругвях такого социализма превращается в фиговый листок, прикрывающий бездонную униженность человека, задавленного первичными потребностями. Человеку этому не скажешь: "Не хлебом единым..." И вся тысячелетняя мудрость здесь опять и опять звучит как ложь и оскорбительная выдумка...
И все же, все же – ныне мы переживаем момент надежды, когда мечты о всечеловеческом братстве не кажутся розовощекой чушью. Великая Первокнига, отзвуки которой как ангельские хоры наполняют собою мировую культуру, снова идет к нам. Огрубелыми душами мы не слышим эти хоры, библиотека стала для нас набором сухих информационных значков. Но – не дремлет поэт, вслушиваясь в эту музыку и различая в ней символ, проект, прообраз истории, чувствуя себя ее продолжением... Когда-то Моисей повел народ из Египта, и вот – мы, человечество, все еще выходим из него. Дело продолжается:
От душных пажитей Гошена
Мы переходим на Синай...
В глазах – еще кровавый рай,
И нас страшит еще измена
Своим надсмотрщикам и псам;
И плачут плечи по бичам...
Нам сорок лет бродить в пустыне...
И придорожные гроба
Означат шествие к святыне
Полупрозревшего раба...
Взгляд горизонтом не труди:
Ты не увидишь эту землю...
Но Свет, идущий впереди,
Твоей заброшенности внемлет...
Так присоединимся же к поэту, знающему, что дело продолжается, что Бог не умер, что это мы оставили Его и ослабли сами.
Вернемся.
Раскроем царицу книг, Корень-книгу.
Может быть, вглядываясь в свои истоки, восстанавливая в сердцах своих верность мыслям и чувствам праотцов, их замыслу, удастся и нам обрести новое живое чувство Бога? И – сделать еще шаг к подлинному освобождению?
Томас Манн сказал, что "прошлое – колодец глубины несказанной". Известно, что если заглянуть днем в глубокий колодец, то можно увидеть небесные звезды, отраженные зеркалом его вод. Попробуем же и мы, из нашего бледного и легкомысленного дня, заглянуть в этот глубочайший колодец культуры в надежде увидеть вечные