На влажном осеннем воздухе волнами покачивались проржавевшие кленовые листья, опадая аккуратными грудами деревянной меди в метлах работников ЖЭКа. Вечер тяжелел с каждой потухшей лампочкой в окнах домов на Гражданском проспекте. Пахло рябиной, что заваривают в чай бабушки, – в целях продлить свои серые, как этот вечер, будни.
Во дворе совсем обезлюдело. Где-то вдалеке был слышен звук стройки. Даже по ночам город растет. С каждой секундой, с каждым впаянным в цемент кирпичом. Город обрастает новым мусором, зданиями, людьми, листьями, звуками. Город пухнет.
Возле почти лысого клена лежала собака. Большая, черная, с желтыми подпалинами, массивная. К кончику ее хвоста прилип останок рекламного объявления. К кончику ее хвоста прилип чей-то крик в распиленной напополам ванне. К кончику ее хвоста был привязан целый мир распродаж, цен, серых галстуков, обманутых вкладчиков и процентов прибыли. Собака знала об этом и недовольно повиливала хвостом, примерно раз в три с половиной минуты. Ее черный мокрый нос зарылся в кучу листьев, из которой торчал мужской ботинок 44 размера. К подошве ботинка припечатался номерок от гардероба с цифрой 9. К подошве ботинка припечатался код от темного плаща, в кармане которого лежала расческа, салфетка в синюю клеточку и сто смятых в трубочку рублей со следами намеренной зависимости. К подошве ботинка пристал кусок стальной геометрической агрессии и безнадежный страх перед завтрашним «никогда».
Собака любила смотреть на далекие звезды, сидя у окна, возле теплой батареи. Она подолгу могла смотреть на них, не мигая. Но сейчас она лежала во влажной куче листьев и никуда не смотрела, а лишь повиливала недовольно хвостом – примерно раз в три с половиной минуты. Собаку звали Чарли. Ее хозяина звали Константин Петрович. Ему было 32 года. Собаке было 8. Хозяин был мертв, а собака - никому не нужна.