Переводы с восточного (Нина Шорина) / Проза.ру

            короткая повесть о любви

   Эта странная, почти фантастическая история и случиться то могла только в этих вот узких и кривых переулках Старой Москвы, в их пока еще густозаселенных низеньких домах, неумолимо требующих капитального ремонта.
И конечно же, можно с уверенностью заявить, что навряд ли подобное что то могло произойти в Новых районах, где прямые и строгие улицы ,как бы ,выпрямляли изломанное сознание бывших обитателей переулков, а светлые просторы вокруг изгоняли из человеческого сознания темные пятна коммунальных склок, как прогоняет чистый, полный кислорода воздух канцерогенные вещества, нависшие над асфальтом. Но поскольку история эта случилась, о ней хотелось бы рассказать…

… В некие, относительно стародавние времена, проживала в одном переулке, а, может быть, даже и в тупике – женщина. Проживала одиноко, занимая большую комнату с высоким лепным потолком, дверью выходящую в длинный коммунальный коридор, а окнами – в узкий переулок. В широких больничных окнах напротив вечно торчали больные в серых, застиранных халатах, которые от вынужденного безделья вступали в переговоры с жильцами их дома, отпускали разные шутки, курили, плевали на асфальт, потому Татьяна Ивановна вынуждена была зашторивать окна, отчего в комнате вечно царил полумрак. Впрочем, она не любила яркого света, который назойливо освещал и пятна на обоях , и плохо отмытый паркет, и полное безразличие к своему быту уже немолодой женщины.

На первый взгляд, Татьяна Ивановна вела жизнь довольно странную: приходя со службы , запиралась на ключ, а возле двери оставляла записку – «нет дома», выпивала чай из термоса и засыпала на узком диване. А в десять вечера, когда квартира затихала, а телефон, практически, отключался, надевала старенькое кимоно, на спине которого извивался истлевший от времени дракон и садилась за шаткий столик, заваленный листами писчей бумаги.
Единственной ее страстью была литература, и тайно ото всех, по ночам, переводила она знаменитую «Повесть о Гэндзи», принадлежащую перу высокородной дамы времен Хейана. Никто не заказывал ей этого перевода, не обещал оплатить, – да ей бы и странным показалось, если бы кто деньги предложил, - это все равно, что брать плату за любовь или сочувствие, и потому, перевод этот , ночные эти часы, вот то, что и являло ее настоящую, а не мнимую жизнь, и по утрам , натыкалась Татьяна Ивановна на незнакомые лица соседей, спасаясь от их безграмотной речи затычками для ушей.
Впрочем, она не удивлялась их несовершенству и старалась ладить, понимая , что и умереть возле них придется, как матери ее и бабке. Последняя все убивалась, что Татьяна Ивановна « на Восток подалась», что возле чужого душу свою поместила – «Ты, Танька, крещеная, православная, наш то Бог убогих жалел, исцелял, грехи прощал, если покаешься, а их–то, восточный , жестокий ! Если кто заболевал, так и лечить нечего. Пусть умирает, коли грешен…» - и, протирая книжные полки, обходила мокрой тряпкой книги по Востоку. Так и не примирилась, с тем и умерла, и соседи, хоть и ругала их покойница ежечасно, уважали ее и на похороны все пришли до единого, и в последний путь проводили, потому -что знали, что тоже не вечны, а на следующее утро обошлись без привычного скандала. А если косо и поглядывали на Петрову, то потому, что «барыню» могла бы из себя не корчить и Зинку - пьяницу не нанимать за деньги, чтобы пол мыла, и, сберегая трудовые рубли, сами отскребали темный паркет.
Странным казалось соседям и то, что сравнительно еще молодая женщина, которая, по их мнению, «умела зашибить деньгу» , вечно ходит в детской вязаной шапке и вышедшем из моды пальто покойной матери. - «Ты бы, Танька, приоделась, да , мужика какого, на содержание взяла. Скучно живешь!» - А Татьяна Ивановна только отмахивалась или «посылала», если была не в духе, но соседи не обижались, хотя и приговаривали: «Грубая ты стала, Танька. А ведь мать и бабка у тебя интеллигентками были…»
Конечно, если бы она с прямотой Прямой улицы взглянула на собственную жизнь, то жизнь эта – немало удивила бы ее. Но ведь собственная жизнь не интересовала Татьяну Ивановну. Сознание ее было загнано в японское средневековье, в жизнь, пускай и красивую, но чужую и мертвою, с которой она со всей страстью музейного работника сдувала
пыль…
            ----------------------

...В ту ночь, а было уже начало второго, Татьяна Ивановна еще работала. Уже было выпито несколько чашек крепкого чая и сердце ее колотилось на весь переулок. В квартире стояла та особая тишина, которая наступает ночью в коммуналках , когда все двери заперты на ключ, а чужое сознание отступает в пределы сна. Каким-то тяжким гнетом наполняется тогда душа человека и кажется ему, что он маленькое , одинокое существо, брошенное в глухой и темный провал ночи . Вот и Татьяна Ивановна сидела в такой ночи, отвоевывая у своей памяти единственные, точные слова…
"…Суцумэ-Хана сидела одна, за старой ширмой, во дворце, занесенном сугробами, в ожидании принца Гэндзи. Прислуга давно покинула ее, сад зарос дикой травой и кустарником и некому было даже развести огнь в очаге…»
   Выстроив фразу ,она откинулась на спинку стула, ощутив боль в левой части груди, будто это она, а не та далекая женщина японского средневековья, оказалась всеми заброшенной. Правда, во времена Хейана преданность одной женщине считалась признаком дурного тона, но славянская душа Татьяны Ивановны, верившая в единственную, верную и вечную любовь, восставала против этого непостоянства и чтобы как-то успокоиться, она отодвинула машинку и немного походила по безлюдной квартире, пока озноб не завладел ее худым телом.
   В последние годы у нее почти постоянно держалась температура, которая и заставляла ее ходить в пальто и вязаной шапке. Причину этой температуры никак не могли понять врачи их районной поликлиники, пока, наконец, один знакомый ее матери, физик, не сказал: «Воображение – вот та дверь, через которую овладевают вами разные силы. Не держите дверь постоянно открытой, поберегите себя.»
Но Татьяна Ивановна себя не щадила. Да и для кого? К тому же, в состоянии озноба, из под ее пера выходили лучшие страницы, и она еще долго стучала на машинке, пока совсем не замучила свою память, и тогда эта память покинула ее, и она перестала уже понимать, где сидит и какой век на дворе, а когда вышла в коридор, то долго и с недоумением смотрела на велосипед, висевший на стене.

   Татьяна Ивановна не помнила, как придвинула стул к дивану, как набросила на него кимоно, растянувшееся желтой змеей во всю его длину, не помнила, как запихнула ватное одеяло в твердый от крахмала пододеяльник – ничего не помнила, потому что не успела и глаз сомкнуть, как оказалась во власти тяжелого и странного сна.
Ах, должен, должен человек помнить себя, должен владеть собой! Иначе другие овладевают и сознанием его, и волей, и сном! Завладеют, и унесут , невесть, куда…

В этом сне почувствовала она, почти физически, как тело покрылось чешуей, а вместо ног под ватным одеялом зашевелился хвост змеи. Память была ясная, будто кто включил в этой памяти электрическую лампочку, потому хорошо запомнила Татьяна Ивановна как выбралась из-под тяжелого ватного одеяла и длинным телом змеи сползла на плохо отмытый паркет. «Зинка , все-таки, плохо моет,» -почему- то подумалось –ибо изменилась в ней только оболочка, а душа осталась прежней, и мучительно было человеческой этой душе ощущать себя заключенной в чужое и скользкое тело, хотя свое , человеческое, Татьяне Ивановне едва ли нравилось : не было в нем ни стати, ни пленительной женственности, а что-то от худого и нескладного подростка…
Потом, будто кто толкнул ее к двери - едва прикоснулась, и дверь сразу же поддалась, хотя в тот вечер она сама запирала ее на два ключа и, удивляясь невидимой силе, которая зачем-то гнала ее прочь из дома, поползла она по узкому коридору, заставленному шкафами, вдоль стен, исписанных номерами телефонов. Видно не зря поселила ее судьба в этой квартире с таким коридором – по такому, разве что, змеям ползать…
Завернув в прихожую, Татьяна Ивановна остановилась, было, перед входной дверью, которую на ночь всегда запирали на три замка, задвижку и цепь, как вдруг, тяжелая эта дверь, обшитая железом, заскрипела и открылась сама собой «Вот так сон! – удивилась Татьяна Ивановна, - В отделе рассказать - не поверят! Впрочем, почему не поверят? Федоров так даже и обрадуется – Я всегда знал, что вы змея, Татьяна Ивановна, потому что вместо языка у вас – драконье жало!»

А между тем, не была Татьяна Ивановна злой, а если с языка ее и срывалось острое слово, то не из мелочного желания обидеть, а единственно, из любви все к той же литературе, к метко найденному слову. И если бы один Федоров! В отделе не зря считали его желчным. А то ведь и все поговаривали следом, что языком Татьяны Ивановны можно « тонко нарезать колбасу в обеденное время!..»
Татьяна Ивановна вздохнула и, подчиняясь какой-то силе, что зачем-то гнала ее прочь из дома, поползла вниз по лестничным ступенькам, огибая вонючие лужи, которые то возникали, то просыхали, то появлялись вновь, хотя был уже поставлен кодовый замок на дверях. Но была эта новинка еще не обкатанной, экспериментальной и потому вмиг сломалась, и в холодные осенние ночи, когда по переулку мотался ветер, легкая, обшитая деревянной дранкой дверь, поставленная взамен старой и массивной, отчаянно хлопала, как простая, оконная фортка.

            ------------------

   Змея выскользнула из подъезда и прижалась к тротуару. Город, заметенный пургой, освобожденный от людей и машин, молчаливо лежал перед нею. Жизнь, иной раз, весьма глупо выполняет наши желания: Татьяне Ивановне так хотелось походить по Москве ночью, но спутников не было и останавливал страх, а теперь она бесстрашно ползет по этим вот переулкам и сама, пожалуй, может явиться причиной внезапного страха, если попадется ей в этой ночи запоздалый прохожий.
Когда-то, давным-давно, прогуливаясь по этим вот разбитым тротуарам, она заглядывала в низенькие окна, пытаясь охватить единым взглядом чужую , заманчивую жизнь. Тогда еще за решетками виднелась старенькая мебель, множество фотографий на стенах, потемневшие рамы с остатками позолоты. Но было это давным-давно, еще в те, стародавние времена, а теперь, комнаты эти обклеены светлыми обоями, мебель стоит прочная, желтой фанировки, на окнах множество цветов, которые так хорошо растут в учреждениях, трестах и конторах. Ушел из этих домов человеческий уют, не было тайны в свежевыкрашенных мезонинах, все было открыто, на виду, вновь рожденное, не имеющее прошлого. Может, кому и жаль этого захламленного рая – со стороны! – да ведь жить в Центре , без удобств, с проваленными полами и тараканами, вдыхать день и ночь машинную гарь и выхлопные газы – так ведь ни тайны не захочешь, ни уюта!
Однако, Татьяна Ивановна принадлежала, конечно же, к людям с воображением, изощренным мифологией, музейными чудесами и нравился ей и этот уют, и печки, покрытые кафелем, которые теперь не нужно было топить, нравилась и старая мебель. Возможно, все это и привело ее к таким вот мучительным снам, болезненным превращениям, когда, приняв облик змеи, пусть даже и во сне! – ползла она по заснеженным улицам.

В том, что это был сон, она не сомневалась: не обращали на нее внимание редкие милиционеры, одинокие прохожие, не переезжали автофургоны, очертя голову несущиеся по темным улицам, и сколько раз проносились над ее головой, но не переехали же! Такое могло случиться только во сне! И, тем не менее, странный, изощренный, больной сон! Навряд ли подобное что-то снится кому-нибудь за пределами «Садового Кольца»…
Татьяна Ивановна хотела, было, завернуть в Подкопаевский переулок, но метель усилилась, превратилась во вьюгу, отшвырнула длинное тело в сторону и погнала по набережной туда, где мрачной громадой темнел дом длиной в квартал, а впереди, на подступах к нему, рядом с каналом лежал оплетенный пургой сквер.
Это был ее сквер. Она часто захаживала сюда в жаркие дни и устраивалась где-нибудь в теньке под липами. И вот теперь вьюга с какой-то дикой злобой набросилась на куцые, оголенные стволы, похожие на обрубки – кто-то безжалостно искалечил эти высокие, тянущиеся к небу деревья - и теперь они стояли беззащитные перед озверевшим ветром. Кому понадобилось так уродовать их? И что за сила такая поселилась в ее городе, отнимая изо дня в день все то, что было ей дорого? Хотелось убежать, хотелось закричать! Но ведь во сне не убежишь…

Татьяна Ивановна оползла клумбу, взобралась по трем ступенькам к фонтану, обогнула его и перед нею оказалась маленькая площадь, на дне которой кипела зимняя пурга. И вдруг, прямо посреди площади, там, где проносились с ночной скоростью такси, она увидела - лежит человек…
К такому явлению у нас, нужно сказать, давно привыкли и тело лежащего на улице человека, навряд ли вызывало у кого-нибудь мысли о смерти – кругом полно милиции и не сейчас, так через пару часов его, конечно же, подберут и доставят куда следует и потому все, кроме пенсионерок да опустившихся мужчин, к ним и не подойдет : пьяный и обругать может, да и измазаться об него кому же хочется! Потому все и бегут мимо. Вот и Татьяна Ивановна проходила. И не раз! В голове со скоростью счетчика прокручивались строчки перевода и любое отвлечение грозило их оборвать, тем более, что ни день и не два, иной раз, ожидаешь, когда соединяться концы с концами. Вот и бежишь мимо. И мимо неизвестно чего еще пробежал, лишь бы нить не оборвать, лишь бы сдать перевод во время…

            -----------------

Оглушила сирена пожарной машины и красный фургон, бросая на стены домов синие пятна, едва не наехал на лежащего. Следом мчалось такси, но заметив человека, шофер выскочил, обрушил на лежащего длинную площадную брань и зло хлопнув дверью, унесся в пургу.«Ну хоть бы оттащил его к тротуару, -подумала Татьяна Ивановна, - хоть бы милиция какая проехала, хоть бы какой милиционер!» - и ей показалось странным, что не было никого в этот поздний час в Центре Москвы, а была лишь вьюга, что бросала пригоршнями снег в окна машин, и если водитель окажется чего доброго еще и пьяным, то наверняка наскочит на этого беднягу, и Татьяна Ивановна подумала: «Хорошо еще, что происходит это во сне, а не наяву!»- И тут же пожалела о человеческой своей оболочке, о человеческом своем облике, пускай слабом, тщедушном, однако, нашлось бы у нее силы оттащить этого человека, хотя бы , к тротуару! А там и милицию вызвать или «Скорую помощь». Но тут, страшный скрежет полоснул ее, как ножом: это опять затормозило такси и опять выскочил шофер, и опять вышвырнул человека прямо из-под колес. Пнул его со всей силой и, хлопнув дверцей, умчался в ночь. И тут она решилась.
Ах, как завыл в этот миг ветер! Как набросилась на нее вьюга, заворачивая узкое тело снежными бинтами и желая во что бы то ни стало отогнать, прибить к каналу, а там, чего доброго, сбросить на обледенелый каток и понести по длинному льду дальше, дальше от лежащего человека и от всего того, что случится потом, но Татьяна Ивановна отбивалась от пурги всей своей человеческой сущностью и не сумела вьюга завернуть ее к каналу, а ветер сдуть с пути. И человек, запорошенный снегом, был близко, совсем рядом…
   Но как помочь ему? А если придет он в сознание и увидит рядом змею? Не умрет ли он просто от разрыва сердца? И опять пожалела она о человеческом облике и подумала, как мало пользуемся мы бесценным этим даром, отличающим нас от зверей. Каким преимуществом наделила нас природа безвозмездно. Безвозмездно ли?
   Человек лежал на мостовой. Одежда его и тело были занесены снегом. «Неужели замерз?»- испугалась она и, приподняв чешуйчатый хвост, начала счищать с человека снег. И вот тут-то и загремел гром, и сверкнула молния… Татьяна Ивановна вздрогнула: Гроза?! В январе?! В Центре Москвы?!!
Снег местами спал с него, и перед изумленной, и без того громом пораженной Татьяной Ивановной, предстало тело воина времен Хейана, одетого со всей роскошью, на какую был только способен двор японской столицы, заимствовавший вкусы и умение одеваться у соседнего, сказочно богатого и изощренного культурой Китая. – «Вот так сон! В отделе рассказать – в «психушку» отправят…»
Воин простонал еще раз и с трудом перевернулся : под левой его лопаткой торчала стрела. «Господи, еще и ранен!» – она быстро заползла с другой стороны и, зажав стрелу зубами, с силой выдернула из под лопатки. Воин громко вскрикнул. «Если стрела отравлена, он должен умереть, - соображала Татьяна Ивановна .- И еще неизвестно, как долго он тут пролежал?.. Ну, не десять же веков… Вот если бы мимо проехала "Скорая помощь", и тут же,- какая «Скорая помощь»?..Разве стали бы они подбирать лежащего в Центре Москвы иностранца да еще со стрелой под лопаткой?..Нет, здесь, пожалуй, пахнет милицией. А пока определяли бы его личность, он и отдал бы «концы»…
Что же делать? Как спасти его?»– мучилась Татьяна Ивановна, преодолевая пургу, сквозь которую, как сквозь марлю, разрывая ее в ночи, проносились редкие машины. Но недаром ей видно был дан облик змеи. Догадалась она снять, разорвать, расшвырять по ветру одежду Воина и ветер, с радостью музейного работника, подхватил куски парчовой, редкой ткани, обладать которой мечтал бы не один музей Восточных культур. Но Татьяну Ивановну отпустила в тот миг страсть музейного работника, страсть археолога, занимающегося мертвым. Она думала только о живом, только о жизни этого , каким то чудом появившегося здесь, в двадцатом веке, японского Воина. Ведь вместо того, чтобы умереть от раны, он мог просто замерзнуть! Но тело у Воина было на редкость крепкое и мускулистое, бронзовое тело настоящего Воина и она с уверенностью могла сказать, что никогда еще, ни у одного мужчины не встречала такого мужественного тела. Разве что, в музее Копий?.. Но там были копии со статуй, а перед ней лежал живой человек во всей своей красоте и молодости. Правда, любоваться им было некогда, и Татьяна Ивановна, проскользнув под него, стала медленно продвигаться на другую сторону площади.
Со стороны могло показаться, что пурга относит тело человека к тротуару, и она молила только об одном, чтобы никто не повстречался ей на этом пути. Впрочем, в столь поздний час на улицах Москвы, даже в Центре, мало кого встретишь, разве что жуликов, вскрывающих частную машину. Но эти, глубоко занятые своим делом, навряд ли помешали, и она беспрепятственно добралась до тротуара, и тут в ее памяти мигнуло табло – «Пункт Скорой помощи»!
Конечно же! За углом! Совсем немного, и за угол! Если подбросить тело к его порогу, не переступят же через него те, кто давал клятву Гиппократа!?
Втащив Воина на порог «Медпункта», Татьяна Ивановна подумала, что дух вот-вот оставит ее змеиное тело и унесет туда, откуда возврата нет, если, конечно, из ворот немедленно не выедет «Скорая помощь». Хотя, кто же будет ее реанимировать? Ведь никто не знает, что она – человек…
И вдруг, в тиши ночной Москвы, Татьяна Ивановна услышала человеческий голос, услышала она японскую речь, произнесенную не на современном нам языке, а на том, древнем, на котором была написана знаменитая «Повесть о Гэндзи»…
   Раненый Воин говорил с трудом, но слова его, ударяясь о гранитную набережную и стоящие вблизи дома, обретали мощь и звучали, как эхо: «Высшая мудрость, снизошедшая на меня, объяснила, что не всегда ты была змеей, что Великие Силы Сна заковали тебя в чужое и длинное тело. Не берусь судить волю высшую, но в благодарность за доброту твою, за человеческое твое участие, я хочу одарить тебя. Воин дотронулся до своей руки и снял с безымянного пальца кольцо тонкой работы, украшенное древней яшмой и бирюзой.- Это – кольцо Любви, возьми его. Ибо в этом мире только Любовь оживляет все сущее. А теперь, тебе надлежит скрыться, потому что не успеет еще окончиться час Третьей стражи, как откроются двери этого странного жилища…»
   И Татьяна Ивановна так испугалась, что двери Медпункта откроются, и что какие-то люди увидят ее и, наверняка, убьют, что она забыла удивиться и речи Воина, и кольцу, что тот протягивал ей, и всем странностям этой снежной ночи, потому что одна мысль, что ее могут поймать и, чего доброго, убить, внушила ей такой ужас, что она…

            -------------------

…Проснулась. На левой руке узкой серебряной змейкой обвивало ее безымянный палец кольцо старинной работы, отделанное древней яшмой и бирюзой…
            ------------------

Настоящий весенний день был заключен в холодную клетку осени. Сквозь узорчатую чугунную решетку солнце проникло на сквер длинными нитями, и городская пыль восседала на этих прочных источниках жизни. Комары, перепутав осень с весной, проснулись и всюду сновали их тонкие, как две ниточки ножки. Паук, не спеша перешел дорожку, а цветы, было увядшие, очнулись и в надежде продлить свое бытие, поворачивались за Вечным светилом, источая крепкий запах, перебивающий машинную гарь и общий, тяжелый запах города. Люди, однако, сидели на лавочках в пальто и шапках – они уже приготовились к темным зимним дням и не желали, подобно комарам, попадаться на вселенскую ложь, потому что и комары, и маленький паучок, похожий на ожившую драгоценность, погибнут... Потому что солнечный напиток, которым упиваются эти божьи твари, отравлен ядом небытия, и что испив его до дна, они заснут, и пришедшая весна не в силах будет разбудить их...

Тупо уставившись в скверную клумбу, Татьяна Ивановна сидела на лавке под липами. Обеденный перерыв вытащил ее из душной редакции и вместо того, чтобы приковать к куску хлеба с колбасой, вытащил на сквер, и теперь она тупо соображала– не бросить ли проклятое кольцо в темные воды Обводного канала?..Потому что, с ума можно сойти, крыша вот-вот поедет, если уже не поехала в ту сумасшедшую ночь, что не только забросала снегом еще по летнему теплую Москву, но и холодом ледяным сковала все существо Татьяны Ивановны.
Она машинально взглянула на часы – обеденный перерыв давно кончился и Федоров, наверняка, поджидает в дверях опоздавших. – «Господи, охомутал бы его кто» ,-подумала она с тоской, перебегая маленькую площадь, и не ошиблась, потому что стоял, стоял этот несносный Федоров в дверях и ехидное его лицо нестарого еще холостяка от радости порозовело. Ибо жертва была. Вот она, его жертва! И Федоров спросил: «А где это вы гуляете в рабочее время, Татьяна Ивановна?»
«Где, где, - передразнила Татьяна Ивановна мысленно. – У черта в бороде»... И пройдя мимо , уселась за свой стол. Даже в тюрьме человек ходит, даже зверь в клетке, даже маятник часов! Уже всему миру известно, что когда человек двигается, он лучше думает! Одному Федорову это невдомек! Да и куда несется краснознаменная их редакция? Видно не всю еще галиматью успели перевести они про классовую борьбу и полное обнищание трудящихся масс Востока, которую и литературой то можно назвать, набравшись как следует «бормотухи», а когда переводишь ее, начинает казаться, что не было никогда горы Фудзи , не было Хокусая и нежноликих гейш, не было Мурасаки- но-Сикибу и блистательного принца Гэндзи, а была одна лишь классовая ненависть в древней стране Восходящего солнца, как вдруг, Татьяна Ивановна услышала:«Какое интересное кольцо?.. Китай? Семнадцатый век?» – Федоров подозрительно посмотрел на Татьяну Петровну. Уж он то, Федоров хорошо помнил нашумевшую историю, которая случилась в Москве несколько лет назад, когда из музея Востока пропало редкое по красоте кольцо старинной работы – кто-то из сотрудников продал его за большие «бабки». История эта наделала много шума, хотя пропажа государственной собственности, навряд ли, вызвала искреннее сожаление, а скорее, – нездоровое веселье и уж, конечно, наводнила Москву всякими мошенниками, которые продавали «музейные вещицы» продавщицам из «комиссионок» и прочим «знатокам», у которых денежки водились, а понимания не было. Федоров видел как то подобную подделку - продавщица «Овощного» нацепила браслет прямо на грязный нарукавник . «Древности» сверкали на коротких пальцах кассирш, манипулирующих рублевками – похоже, весь «Общепит» заражен был« музейной» этой болезнью. Да и что взять с торгашей! А вот Татьяна Ивановна – дело другое. Денег у нее , конечно же, не было, зато отличить подделку от настоящей вещи она могла и в этом Федоров не сомневался.
Татьяна Ивановна была знатоком, фанатом музейного дела, к тому же и блистательным переводчиком - правда, ни разу еще не представилось ей выступить под собственным именем – вечно находился кто-то, недосягаемый, какой-нибудь, «член-корреспондент», кто и присваивал себе все лавры, и пока еще никто в редакции не признавал за нею таланта, а лишь, намекал, что вот когда-нибудь, в необозримом будущем и она получит свое, а пока на столе Федорова копились одни докладные за бесчисленные ее опоздания, которые носили сезонный характер: больше всего, их было в теплые дни лета и осени. Ведь хоть и порабощен наш человек, хоть и повязан нищенской зарплатой, только не перевешивает у иных желание получить квартальную премию жажды прогуляться под липами! Вот и сидела Татьяна Ивановна в младших сотрудниках , и в Японии никогда не была да и помыслить о том не смела, короче, не зря получал Федоров свою зарплату начальника отдела, потому-что умел подобрать, объединить в настоящий «Гулаг» всех этих рабов от литературы, удерживая их в нужном кому-то положении рабочих лошадок.
Не зря, видно, посадила его Котова на теплое это местечко! Такая акула? даром? Да, никогда!.. Будто, романчик был у них, будто, на Тихом океане завязался,- шептались,- будто, диссертацию ей написал , а она защитилась под аплодисменты востоковедов с мировым именем! Хотя, по всеобщему умолчанию, Котова не только японского не знала, но и по-русски то… А когда начинала, говорить, то с ее ярко накрашенного личика соскакивали какие-то команды, а большая грудь, так и теснила.
Вот и Федорова… И ведь не увернуться! Во всех комиссиях, во всех «загранках» , собраниях и заседаниях: сталкивает лбами, склочничает, стравливает, короче , обыкновенная бандитка под личиной "Заслуженного деятеля культуры". А вот про то, как напились они, да как расклеилась Котова , как дала «слабинку» и порассказала ему про пути - дорожки, по которым ко всему этому шла, про то, кроме Федорова… И вот тут, то он совсем отрезвел и понял, что крепко влип, потому что никогда не простит она ему своей слабости, никогда не отпустит того, кто слишком много знал. И теперь, он боялся ее, и ненавидел , и мучился, и даже попивать тайком начал – хорошо еще, что в Китай укатила с очередной миссией, а то совсем, как в тюрьме…
   Федоров опять взглянул на кольцо. Было оно и вправду превосходной работы, тонкой серебряной змейкой обвивая безымянный палец Татьяны Ивановны. Особенно хороша была яшма, вокруг которой, отражая дневной свет их учреждения, мерцала зеленая бирюза,и Федоров переспросил: Китай?
- Япония, десятый век, - со страхом вглядывалась в его лицо Татьяна Ивановна. Холодный пот проступил на ее ладонях, потому что лицо Федорова несомненно походило на лицо японского Воина.
В общем, это было одно лицо. А Федорову вдруг стало казаться, что он уже видел это кольцо, что он хорошо его знает, хотя подобная мысль показалась ему странной : ибо память не находила такого места, такой руки, такой экспозиции, где бы оно могло находиться, кому могло принадлежать и настойчиво твердила , что он, Федоров, в своей жизни не встречал ничего подобного; но следом, перебивая память, проявлялось чувство, какого- то глубинного дна, какой-то бездонной тьмы и чьего-то не совсем чужого ему бытия. Но Федоров твердо стоял на ногах, в чудеса не верил, как и в продолжительную жизнь чьей-то души.
А Татьяна Ивановна все более приходила к уверенности, что перед нею лицо Воина. Она только удивлялась, как тогда еще, во сне, не заметила этого сходства? Что , в сущности, ей снился Федоров в одежде японского Воина , времен « Хейана»...
Но откуда кольцо?.. Ведь не мог же Федоров прийти к ней ночью и надеть кольцо на палец ? Невероятное, глупое, наконец , совсем идиотское предположение, зато куда более реальное, чем то, что случилось во сне.
Она подозрительно оглянулась по сторонам: все сидели на своих местах и вроде бы, были заняты делом. Никто не смотрел на них. – «Ловко же они ее разыграли! – обрадовалась Татьяна Ивановна, схватившись за еще одну догадку. И Федоров совсем неплохой актер! И все эти суки, накануне того рокового сна, зная предельную ее рассеянность, попросту надели кольцо на ее безымянный палец! Воображение Татьяны Ивановны, итак болезненное и чрезмерное, хватило через край и она с ненавистью посмотрела на Федорова, а потом , и на весь их «кружок дамского вязания».
Без кольца все было просто, – ей снился Федоров в одежде японского Воина, но с кольцом, выходило совсем другое – странная, небывалая, фантастическая история, про которую если рассказать, то наверняка отправят в «психушку»! Потому и рассказать то некому…
Но кольцо б ы л о!!! И от этой реальности Татьяна Ивановна медленно сходила с ума.
А Федоров все еще смотрел на кольцо и успел заметить, что оно очень идет этой маленькой узкой руке, принадлежащей сотруднице его отдела. Он всегда смотрел на руки, когда знакомился с людьми. Именно рука, а не лицо – по мнению Федорова –говорили о душе человека. Сейчас перед ним оказалась почти детская рука с доверчиво открытой ладонью и с пальцами, как бы, оттянутыми назад. Ничего не было в этой руке, чтобы ухватить или урвать, а вот последнее забрать, похоже, мог каждый. Такая ладонь встречалась Федорову крайне редко и почти всегда сопутствовала душевной щедрости, особенно, если принадлежала женщине. Правда, она же предупреждала о беспомощности, беззащитности, о необходимости рядом другой руки и Федоров, сам не понимая, что делает, машинально положил рядом свою руку.

            -------------------

   … Волнение, как ветер, гоняло ее по улицам, выдувало из пустых переулков и проходных дворов, столь милых прежде ее сердцу, загоняя в переполненные Продмаги, Булочные и Гастрономы, заполненные обыкновенными людьми, не обремененными фантазиями и страшными сновидениями. В последнем, Татьяна Ивановна даже отстояла длинную очередь за какой-то дешевой карамелью, охотно вступая в пересуды, и когда ей взвесили пол кило этой карамели, подумала, что прежде , ее в эту очередь волоком бы не затащили! Короче, снежная буря не хуже той, что была в проклятом сне, носилась теперь в ее голове, выходя ознобом наружу, швыряя под машины, свирепо тормозящие у самых ее ног.
- Господи, и почему, Федоров?- Ведь ничего, кроме ненависти, скуластое его лицо с зауженными черными глазами не вызывало у Татьяны Ивановны. Да и что-то непостижимое было во всей этой истории с кольцом!.. Да и не нравился ей такой тип, как этот Федоров. Как же меняет одно и то же лицо разное нутро человека, так что, иной красавец, но с гадким нутром, видится тебе последним уродом, каким-то чудовищем, вызывающим почти физический страх. И чтобы получить от Федорова это кольцо?! - пусть даже и во сне! – похоже, и вправду слишком широко распахнулись двери ее воображения… Да и перевод этот с древнеяпонского , видно, далеко увел ее от реальной жизни, и Татьяна Ивановна попыталась изо всех сил затоптать этот сон, выбегать надвигающееся сумасшествие, изгнать стоянием в очередях, раствориться во всех этих бабах и тетках, влезть, окунуться в нормальную чепуху их разговоров, короче, все то, что прежде вызывало у нее отторжение, резкое неприятие, все эти тыкающие мужики и бабы с их полуграмотной, а порой, и вовсе непонятной речью, которая уже нуждалась, похоже, в переводе, нравилась ей, радовала – даже когда стучали по спине и кричали на ухо – «Женщина!» - слово ей просто ненавистное и оскорбительное, она всегда терпеливо пыталась объяснить, что прежде так называли "женщин на панели", то есть, публичных женщин, но теперь ей нравилось быть, как все, – нормальной! - и даже в разговор с такой вот теткой вступила Петрова, пока та у прилавка стояла да покупки пересчитывала, и, между прочим, сообщила доверительно Татьяне Ивановне, что « скоро придет гигиена огненная», а когда Петрова спросила: Это как? – ответила не без важности: - «А вы как хочите!» – и удалилась. И Татьяна Ивановна стала хохотать во весь голос, а когда перевела дух, то на месте бабы , увидела Федорова…

При виде Петровой, стоящей возле сумки, заполненной продуктами и хохочущей на весь магазин, у Федорова, как говорится, душа совсем омрачилась унынием. Одно лишь Федоров понимал отчетливо – какая то чертовщина занесла его в этот Гастроном и поставила напротив его сотрудницы Петровой. Сначала, в метро, он поехал совсем в другую сторону, потом , его вынесло из вагона, внесло на эскалатор и выволокло на улицу совсем ему незнакомую. Потом, все та же загадочная сила затолкнула его в автобус, который оказался «экспрессом» и промчался без единой остановки черт знает сколько пути. А потом, когда автобус остановился на какой-то площади в Центре Москвы, он оказался лицом к лицу сначала с Гастрономом, а потом, – с придурковатой Петровой в бессмертной своей вязанной шапке и старомодном пальто, в которых она просиживала целыми днями в отделе.
А Татьяна Ивановна мрачно смотрела на Федорова. Вся ее беготня за продуктами и стояние в очередях, похоже, пошли насмарку. Лицо Федорова ослепило ее, обожгло, как самый жесткий ветер, вмиг подкинув ее сознанию еще один удар - Гастроном этот стоял как раз на той роковой площади с крутящимся столбом снежной вьюги, по которой она тащила замерзшее тело Федорова или не Федорова – со стрелой под левой лопаткой.
Конечно же! Вот и «Медпункт» за углом! Перевязали, отогрели, обобрали – на Воине было несколько очень дорогих украшений – переодели в одежду какого- нибудь мертвеца, сунули трояк в карман для правдоподобия и отпустили на все четыре стороны, вот он в Гастроном и зашел, чтобы перекусить…
«А я вот, проголодался и зашел в Гастроном…» - произнес Федоров, глядя на сумку с продуктами, стоящую на спрессованной мраморной крошке, и Татьяна Ивановна вдруг очнулась и, торопливо развернув пакет с конфетами, предложила их Федорову, и Федоров с такой жадностью набросился на эту карамель, едва успевая разворачивать три бумажки – тогда еще конфеты заворачивали именно в три, - что стал походить на голодного ребенка, которого долго держали в углу без сладкого…

Федоров давно не ел сладкого – последний раз вместе с Котовой они уничтожили торт «Сказка», еще до ее отъезда в Китай, вернее – уничтожила Котова, а он, Федоров, съел всего три куска да и то без крема, крем выпросила Котова – обычно, она и ела один крем, а сухие куски доедал Федоров. Но поскольку, за торт платила Котова, то Федоров считал это в порядке вещей и в претензии, как говорится, не был, но сейчас, наевшись вдоволь сладкого, Федоров помрачнел, увидев маленькую, незащищенную ладонь, заворачивающую уполовиненный им пакет.
-Ну как же можно с такой вот рукой по этой то жизни? Не то, чтоб чужое схватить, а последнее удержать не сможет! Вот и сейчас, на месяц хватило бы этой бедолаге карамели, а тут вот начальник голодный, видите ли, подвернулся, ну и сожрал все, скотина! А ей и не жалко. И опять он увидел кольцо. Где взяла? Зачем надела? Кругом, жулья, хоть отбавляй, с пальцем оторвут…
...Господи, зачем плодишь ты нищих и беспомощных, если защитить их не можешь? Зачем бросаешь в мир этот страшный, где только хищники и выживают – чуют друг друга издалека ибо нюх непомерный развили, в стаи сбиваются, чтобы жрать таких, как эта вот, Петрова. Да и что талант то один? Как решето худое, если и защитить некому… Он опять взглянул на кольцо и подумал, что знает его и в который раз мысленно пробежался по музеям и экспозициям.

-«Позвольте, Татьяна Ивановна».-Федоров протянул руку к кольцу, и лицо Татьяны Ивановны, вдруг, стало смертельным, а к горлу подкатила тошнота. «Опять мигрень,- вяло провернулось в голове – черт бы его побрал, этого Федорова».-И тут она решительно стала снимать кольцо с безымянного пальца.
– Игорь Константинович, заберите Ваше кольцо, хватит, я не могу так больше, я с ума сойду, подохну, наконец. - и она заплакала. А лицо Федорова онемело, исказилось таким недоумением – он даже рот раскрыл - и Петрова поняла, что не знает, ничего не знает начальник их отдела про это проклятое кольцо, и она стояла у прилавка и плакала, а на них с любопытством поглядывали и продавщицы, и толпившиеся в Гастрономе покупатели, а Федоров никак не мог уйти почему то от Петровой, будто ноги к полу приросли, а Татьяна Ивановна то и дело приговаривала, чтобы ушел, отошел от нее Федоров, умоляла – «Уйдите, Игорь Константинович!» - и за голову хваталась, за виски, потому что болели отчаянно, а Федоров все не уходил и только бубнил: «Голова болит?. .Я помогу…Маме всегда помогает…»- и он стал водить руками вокруг затылка Петровой.

В том, что Татьяна Ивановна и Федоров очутились вместе на ее одиноком диване, - нет, в этом, ей Богу, мистики было не меньше, чем в том роковом сне, и мысленно она проделала тот недлинный путь, неожиданно дождливый, который и загнал на одинокую тахту Петрову и Федорова, как овец во хлев…
Когда Федоров и Петрова выходили из этого злополучного Гастронома, на ту самую площадь, заваленную во сне густой пургой, откуда- то, с только что ясного неба, хлынул поток воды. Дождя не обещали и потому люди, оказавшиеся без зонтов, хмуро глядели на небо и жались к стене дома. Голова Татьяны Ивановны каким- то странным образом прошла и она с благодарностью посмотрела на Федорова. –«И кто сказал, что Федоров злой и ехидный ?» Когда из года в год снимаешь головную боль анальгином, поневоле оценишь живую человеческую помощь, а Федоров, сквозь струйки дождя, с удивлением смотрел на лицо Петровой и думал, что никогда прежде не видел, чтобы она улыбалась. Потом они постояли еще минут сорок, пока вокруг не образовалась большая лужа, сравнявшая тротуар и проезжую часть, и когда подошел троллейбус, – ее троллейбус – они забежали вместе…

Господи, да разве нужно нашему человеку что настоящее? Боится он настоящего- то, бежит, словно Черт от ладана, все разменять хочет на поменьше. И говорит-то про настоящее с ухмылочкой, да глаза в сторону отводит, потому что мысли задние в голову лезут наперегонки. Вот и Любовь. Неловко как-то и произнести это слово, все ускользнуть хочется то в романчик, то в какую- то связь со свиданиями по три раза в году, ни к чему не обязывающую – безопаснее как- то, безответственней. Обмельчали, обесценились слова, чем-то музейным стали, то есть, для жизни , вроде бы, и непригодным. Не дотянуться, похоже, до них усердному строителю собственной шинели! Да ведь это же взвалить на себя надо! Ведь это в нагрузку к сумкам и общим заботам, да работе ежедневной! Один транспорт общественный чего стоит… Вот, с кем выпил – тот и друг, с кем переспал, – с тем и любовь, значит, а уж если трешку отдал, которую занял до получки, то ни мало, ни много – долг чести выполнил! Вот как обмельчал человек, душу как, разбили, – на мелкие кусочки! Вот и Федоров испугался – неужели влип?.. Уж лучше, Котова, там хоть без сердца! Там другие части тела в ход идут – желудок, например, печень, выше, ниже и все, слава Богу, мимо сердца! Мимо… Нет, - решительно подумал он, - это мне ни к чему! Такому нищему, как я, любовь не по карману…Вас Татьяна Ивановна, любить надо. Чтоб слабою своею ручкой хоть раз опереться на кого-нибудь могли, а что я? Что может дать такой нищий, как я?.. Нет, не имею я права на любовь. Вот добьюсь чего, диссертацию защищу, сам на ноги встану да мать из коммуналки вытащу, вот тогда и поговорить можно. А пока то я и сам, как дитя малое, помощи ищу, а нам с матерью выбиться надо в люди. Чтоб умерла она не за занавеской, а в квартире отдельной…
Дождь, что ли, пошел? – Федоров выскочил из троллейбуса и шел по направлению к дому. Он провел ладонью по лицу и вдруг понял, что плачет. – Ненавижу! Ненавижу всех этих хозяев жизни! Бандитов под личиной общественных деятелей! У нас, как деятель какой, значит , бандит, - только для себя и копает да по другим карабкается…Господи, да неужели в России не осталось порядочных то людей? Где же они, порядочные то, где? Где люди? Одни торгаши – покупают и продают друг друга, и тут он вспомнил Татьяну Ивановну и задышал как-то радостно – будто гора свалилась с плеч, будто воздуха свежего глоток схватил среди смрада да нечистот.- Люди где, спрашиваете? Да вот хотя бы Таня…Танечка – он впервые назвал ее так – не гнется, сети не плетет и только перед Богом и ответствует…

Ну а Татьяна Ивановна? Рабочий день давно наступил, а она никак не могла решиться войти в подворотню, что вела к институту. Ноги, отяжелевшие, приковывали ее к тротуару, рука то и дело тянулась к вязаной шапке, которую она то снимала, то надевала опять. Со стороны действия этой немолодой женщины могли показаться странными хоть кому, но все по-московски сновали взад-вперед и только задевали ее, ненароком. При одной мысли, что ее настигла таки любовь, ощутила она почти животный страх, теснящийся где-то внизу живота. В голове звенело, сердце отчаянно колотилось, дыхание становилось беспорядочным и частым. Она почувствовала непреодолимое желание соскользнуть по стене прямо на асфальт.
– «Может, вообще не ходить? Не приду – и все тут! Вот кольцо Любви этой брошу только в воды Обводного канала, потому что ничего кроме смерти не принесет оно мне! Сдохну, - и перевода не доделаю…»Утром она взглянула на стопку нетронутой бумаги возле пишущей машинки с чувством вины. Может, кто и вправду мешает ей закончить этот перевод? И что знаем мы о духах?.. Ни Бога, ни духов, - все уничтожили, все отменили, единым взмахом пера! Но откуда кольцо? Откуда?! То ли славянский Бог приревновал ее к Востоку, то ли Восточный не пожелал, чтобы славянская душа прикасалась к чужому, но только вот оно – доказательство!

Татьяна Ивановна решительно надела шапку и пошла к троллейбусной остановке, почти физически ощущая малодушие, презирая банальность свою- ведь стоило ей оторваться от ночных часов и пишущей машинки, как стала она такой же как все. Даже хуже! Ах, как же презирала она себя за малодушие свое, но в троллейбус все же вошла, хоть и тяжелым, хоть и неверным шагом.
Облегченно вздохнув , она опустилась на кривое сиденье. Троллейбус проехал немного вперед и вдруг, остановился, а через какое то время, водитель никаким голосом объявил: «Троллейбус по техническим причинам идет в парк, просьба освободить..» - дальше последовал сплошной хрип…
И тут ее затрясло. Громкие, уже ничем не сдерживаемые рыдания, заставили обернуться немногих пассажиров, выходивших из дверей. И вот кто-то из них и довел измученную рыданиями женщину до подъезда ее дома и сдал на руки соседям…

   А может, и правы те, кто от Любви бежит, как от муки? Потому как зачем и Любовь, если любить то нельзя по-человечески? Если досада одна, а не любовь? Если оскорбление да страдание, да болезнь? Если стыд да позор один?.. Разве для того придумали Любовь? – Нет, нет, нет! Чтобы душа человеческая раскрылась перед , другою, чтобы познать другую душу могла! Да без Любви – все мимо, мимо человека то проходишь, так и не узнаешь никогда… Без любви и поверхностно все, и не до конца как-то, а с Любовью, будто Жизнь сама тебе душу открывает, потому без Любви и грубеет человек, пошлеет, мельчает как то,- не жив, ни мертв… А возле Любви душа то отогревается, как возле печки , и даже если страданием платишь за минуты любви, все страдание то чище и благородней, чем ненависть да черствость. И чем бы Любовь не кончилась, чем бы не обернулась, задавленная обстоятельствами, потому как у других - жизнь, а у нас, похоже, одни обстоятельства вместо жизни , - с нею , до самой глубины доходишь, до самой сути …

Постепенно, сотрудники заполняли отдел, но Петровой не было. Федоров знал, что она постоянно опаздывает и не очень удивлялся, но ждал ее с таким волнением , которое и сам от себя скрыть старался. Как то машинально, Федоров поправил стопку бумаги на столе и вспомнил, что это – многочисленные докладные, которые обычно он бережно хранил, радуясь, что экономит фонд заработной платы и таким образом, в чести у начальства, но сегодня, посмотрев на толстую эту стопку, он будто очнулся! Ведь тащит, тащит же лямку Петрова, ну и пусть опоздает! Было бы куда! Но лишать ее премии, ее, которая и так получает нищенскую зарплату, - он даже застонал изнутри, а лицо его исказилось, как от зубной боли: Господи, в кого же он превратился?..
...Но где же она, где? В волнении он стал бить ладонью по столу – даже Регина обернулась – «Что с Вами, Игорь Константинович?»
– Господи, куда же ты завел меня?.. И вдруг, чувство такой радости окатило Федорова с головы до ног, что он едва не задохнулся - неужели это Любовь? И он уже с нескрываемым беспокойством посмотрел на пустующий стол Петровой. Потом , дневные дела увели его из отдела , а когда возвратившись, увидел он за столом пустоту, сердце его оборвалось и он ощутил страх. Никто из сотрудников не знал , почему то, телефон Татьяны Ивановны, потому побежал он в кадры и тут же позвонил, а когда соседи сказали, что два часа как уехала «Неотложка», выскочил из НИИ…

Зажатый непонятным столпотворением в эти рабочие часы, Федоров трясся в общественном транспорте. Выскочив из подворотни и пробежав немного в сторону дома Татьяны Ивановны, он увидел обгоняющий его троллейбус и, нагнав его на остановке, с трудом втиснулся …
Сколько было женщин на пути у Федорова? Высокие, молодые, красивые – и все как- то увиливал он – Котова стояла между ними. Котова? – вдруг подумал он. -А может, нищета моя и стояла? Сдерживал страх. Но страх чего? Раньше он думал, что боится Котову, но сейчас, в этом душном движущемся загоне понял, – нет , не Котова, а боязнь все той же бедности. Вот и ночью этой, будто молнией сраженный, лежал он без сна. Что свело его с Петровой?.. И он опять наткнулся на свое желание умереть в отдельной квартире, на несложную защиту диссертации, короче, – на спину все той же Котовой, и теперь все это подвергается опасности, и кто тому виной? – Петрова! – Федоров горько усмехнулся – странное логическое завершение!..Всю ночь он слышал тяжелое дыхание матери, спящей в углу за занавеской: окно, в упор смотрящее на первые этажи дома напротив, мало давало света и воздуха. У него было постоянное ощущение, что живут они в колодце, а свет идет только сверху и , откуда- то, очень издалека. Если же говорить об ощущении света в собственной жизни, то Федоров вообще не ощущал его – он казался себе погруженным в темноту, а на свет лишь надеялся. В открытую фортку лезли бездомные кошки и тошнотворный, несвежий запах ближайшей «Кулинарии». Комната была узкой и длинной, как кишка, и если из нее вынести мебель, напоминала бы, скорее, коридор, но и это считалось жильем в те стародавние времена, потому что под ними , в коморке без окна, под лестницей, жили мать и дочь, которым обитатели верхних этажей носили кто одежду, а кто и еду. Часов в шесть встал, замученный бессонным лежанием, не пробежался, как обычно, вокруг квартала, побрился, глотнул «жидовского» чая и, взяв два бутерброда, оказался на работе раньше всех…
   Культура Любви в те стародавние времена, похоже, сводилась к простой физиологии – мужчина- женщина. Но в русском языке, в отличие, скажем, от других, было еще одно понятие – человек, и Татьяна Ивановна всегда помнила об этом главном начале , которое и являлось, в сущности, основой любой культуры и поднимало Любовь на неимоверную высоту. И вот человек то , как раз, и отсутствовал в ее жизни, а появлявшийся изредка мужчина, заставляя ее, не без ущемления гордости, вспоминать об отсутствии красных фонарей и веселых кварталов в те стародавние времена.
Все это и загоняло ее в нездоровье и давно вышедшее из моды пальто покойной матери. В нем она чувствовала себя ближе к тем, кто уже не жил на этом свете – ближе к смерти. И если бы не перевод этот, не старинная, всеми забытая повесть, написанная не очень счастливой и совсем одинокой женщиной, она, быть может, давно перешагнула роковой порог без особого сожаления – но чувствовала она, чувствовала свое предназначение, понимала, что некому больше перевести эту немаленькую повесть японского средневековья, не видела она вокруг себя тех, кто нашел бы единственно точные слова, передал бы всю прелесть прозы времен Хейана.
Господи, что же за жизнь была у Татьяны Ивановны, если удерживалась она в ее рамках только благодаря литературной прихоти придворной дамы далекого средневековья? Да еще японского! Хотя и не могла, не могла совсем уж смириться, не могла умертвить себя настолько, чтобы привыкнуть к своей необязательности в других, к нечеловечности тех немногих, которых, как ей казалось, она любила. И потому, приход Федорова, испуганное его лицо, все это было так не по человечески нормально, что Татьяна Ивановна заплакала.
Да и Федоров не ожидал от себя подобного. Никогда не делал он этого для других. С другими и было все по-другому, несерьезно, стыдно как-то, невпопад –как у танцоров, не умеющих танцевать, а тут, возле Татьяны Ивановны – все иначе – будто какая то сила притягивала его к ней. Даже с Котовой было по – другому – да и здоровья у той было с избытком - недаром, не доверял он как-то телесному здоровью – редко не стояла за ним обыкновенная душевная грубость. Да и рука не такая – Федоров взял руку Татьяны Ивановны и стал перебирать маленькие тонкие пальцы, а когда дошел до безымянного, то остановился, залюбовался кольцом - древней яшмой и бирюзой – и опять померещилось ему, что знает это кольцо, что даже хорошо знает, будто на руке своей носил, и опять мучительно память заныла, но тут голос Татьяны Ивановны вмешался – «Игорь, возьми кольцо, - она сняла его с пальца и протянула Федорову – твои руки дали мне его и, видимо, не зря, а теперь, – забери, ведь я потерять могу, на кухне забыть - мало ли чего!»
Но Федоров с таким сочувствием посмотрел на нее – « Опять голова?», - а потом , так осторожно, так торжественно надел его обратно на безымянный палец Татьяны Ивановны, что она вздрогнула,- будто ужалил кто! – а затем так пристально посмотрела на Федорова, что и Федоров вздрогнул – вот точно так же взглянула она на него в ту роковую ночь или вечер? - когда, промокший до нитки, спешно раздевшись за старой ширмой, предстал он перед Татьяной Ивановной, глупо улыбаясь, облаченный в старинное мужское кимоно, которое годами висело в ее комнате на стене.
Федоров даже испугался – так она побледнела… И опять непонятное узнавание кольца замучило Федорова, но он сумел его отогнать и только попросил Татьяну Ивановну: «Ты всегда носи это кольцо, никогда не снимай, будто я и вправду подарил его тебе. Смотри, как оно идет твоей руке – будто и ты меняешься, и лицо твое…» И Татьяна Ивановна поняла, что тайну свою понесет одна, что никогда не сможет, не в силах будет поведать Игорю его могущества, отказаться от Помощи. И неважно, от Света или от Тьмы происходит она, если одарила самым насущным, – что гнала от себя все последние годы. И теперь, глядя на маленькое древнее украшение, она думала только об одном, – как бы его не потерять…

            --------------------------

Не любит наш человек смотреть на чужое счастье. Он и своего то не понимает и боится, и все ждет малодушно – сейчас кончится! – вместо того, чтобы радоваться и молиться. Вот и сослуживцы Петровой пожимали плечами – зачем это нужно Федорову, который так хорошо начал и в свои сорок был уже начальником отдела? И вообще, предпочесть им какую то Петрову, которая годами не вылезает из старомодного пальто – так даже и Регина обиделась, хотя и была старше всех. Именно она и взяла на себя, по молчаливому согласию прочих, дело спасения Федорова. Потому что безумный, именно безумный поступок совершил их начальник отдела! Регина по сути любви никогда не знала, хотя была уверенна, что знает, опершись в этой своей уверенности на два-три обидных романчика в дни далекой юности и одну унизительную связь, когда она ревновала его, шпионила , подкарауливала на каждом углу и так ему надоела, что он не только ограбил ее, но и пояснил этот свой неблаговидный поступок тем, что теперь, наконец, избавился от нее! Так что теперь Регина не верит ни одному «в штанах», который, «полюбил».
Вот и Федоров… По мнению Регины, этот просто сошел с ума! Она даже к психиатру районному, было, направилась, чтобы посоветоваться, потому что, по матерински заботилась о своем начальнике и бескорыстно жаждала его спасения, да вспомнила про одного их «вылетного» красавчика, из породы «пернатых долбоносых», из тех, кто вылетал «Туда». «Туда» ведь и ездили те, кто про «То» написать не мог, а вот кто мог, тому, вроде, и не зачем было. Нормальному человеку «Туда» дорога была заказана, как в Рай. Нормальный человек все по хрестоматиям и всеобщим историям путешествовал да книгу писал годами, а как напишет, тут же к «Члену» какому- нибудь бежал на поклон, чтоб имя свое мировое на титульном листе обозначил, а иначе, «пернатые» разные налетали и долбали «в усмерть.»
Вот такую птичку, по фамилии Дудкин, и напустила Регина на Федорова, благо, Федоров был его правоприемником по части Котовой. И вот однажды, когда Федоров вышел из института один, «пернатый» и предложил вывезти его из подворотни, полной талого снега, а , заодно, из того дурацкого положения, в которое тот, по общему мнению, попал.
-Почти Венеция, - сострил Дудкин, захлопывая за Федоровым дверь, а когда Федоров спросил, - «Как там в Венеции?» - коротко ответил – «Воняет».
-Почему «воняет»? - удивился Федоров, а Дудкин только похлопал его по плечу – «Ну что поделаешь, старик, воняет и воняет» - и тут же приступил к делу. Он давно уже с усмешкой наблюдал за своим «родственничком». И нашла Котова кем его заменить! Чужое что-то проглядывалось в этом дурачке – ум не цепкий, хватки бархатной не хватает, чтоб до Венеции докатить – вот и лажанулся, вот и подтвердились его сомнения! Да кто же такое вытворяет, средь бела дня? Он, что ли, Котовой верность хранил?! И тоном уставшего заседателя стал выговаривать Федорову, что тому влиятельные бабы нужны, а не эта, как он выразился , «чудачка».
Федоров хотел, было, вылезти из машины, но твердая рука остановила и накинула ремень, пристегнув. И тут же припомнилось, кто познакомил его с Катькой Котовой, и что до нее, до Катьки, ходил Федоров всего лишь в младших сотрудниках, и тут же вопросами забросал – «У тебя что, квартира отдельная? Загранпаспорт? Машина собственная? Да ты кто, старик? -и не теряя времени даром, предложил завернуть в «Овощной», где у него, - «целых две»! «У одной вот такой «букет»!-он на мгновение отпустил руль и обхватил воздух впереди себя обеими руками,- Другая, тоже ничего, как говорится – «цветет с хвоста»!
_Почему он шепчет? – тоскливо подумал Федоров, у которого одно упоминание о Котовой вызвало чувство почти животного страха, и он подумал , что зря уселся в эту машину, что от такой «птички», как Дудкин ничего хорошего ждать не приходится. Но видно, тем и отличается любовь от нелюбви, что заставляет смотреть на мир, как на совершенное творение Бога, а на Человека, как на его лучшее создание…
Федоров отстегнул ремень, открыл дверь и на ходу попытался вылезти из машины, так что Дудкин едва успел притормозить. – «Два ты, старик, я вижу, совсем старомодный интеллигент!"- зло выговорилось ему в спину, и машина резко рванула, обдав Федорова с головы до ног холодной и грязной жижей. А через пол часа, продрогший, набрав полные ботинки воды, Федоров втиснулся в переполненный автобус.

Ноги, обледенелые, страшно ныли, отдавая болью в суставах. Ему казалось, что он вот- вот завоет на все это слипшиеся многолюдье, но страх, гнездившийся где-то внизу живота, пересилил боль и подкатил тошнотой к горлу. Похоже, его мутило от той смелости , с которой теперь ему предстояло жить. Теперь то уж точно прослывет он на весь институт каким то идиотом, который верит в любовь. Дальше замелькали Котова, отдельная квартира, диссертация – будто кто выкрикивал все эти блага, как водитель названия остановок. Все это неслось мимо, как дома за окном и катилось к самому краю пропасти. Но было две бездны и Федоров отчетливо понимал это – одна, заполненная благами, вязкая пропасть слипшихся губ и душевной немоты, другая – бездна нищеты и незащищенности, еще более заселенная и страшная в своей бесконечности. Между ними и уместился для него – нет, для них! – шаткий мостик любви. Двое нищих на таком ненадежном пространстве, это ли не гибель? Это ли не безумие? Никто не поймет, если женится он на Петровой. Неужели, никто? – удивился Федоров, стуча зубами. –Неужели, некому будет и порадоваться за них? На них-то, глядя! - и вдруг, обозлился. –Зато, с нею я книгу напишу. Книгу! Которую будут читать! А не какую-нибудь диссертацию, которую тут же забудут и положат на полку. Главное, не уступить ее какому- нибудь «члену»! А то все эти жулики под личиной общественных деятелей и лауреатов разных, только и шарят глазами бесстыжими, чтобы утащить, что плохо лежит! – и вынесенный из троллейбуса человеческой массой, оказался Федоров в большой луже.
Он приподнял брюки, и по щиколотку в воде, пошел вдоль тротуара, не обращая внимания на гудки машин. Мать переселю к окну, на свой диван, а сам к Таньке перееду, у нее , все таки, два окна. И почему все о бабах да как их трахают. Почему не о любви? Почему о карьере да о деньгах, когда любовь – самое важное! Все руками грязными захватали да испошлили, все слова великие, которые и произнести то сейчас без смущения явного никто не решится! Да с таким то гадким нутром, зачем человеку Венеция? С таким нутром все прекрасное лишь оскорбит да унизит! Вот и гоняются хозяева жизни этой за красотой, чтобы уничтожить. Вот и им не простят…
Федоров вспомнил вишню, усыпанную снегом – мокрым, слипшимся в комочки – они , то и дело, падали на лицо Татьяны Ивановны, которое она подставляла им с какой-то детской радостью, и Федоров подумал, что именно с этой женщиной он хотел бы состариться. Ну а Венеция, Венеции ему, конечно же, не видать. Впрочем, там же «воняет»! И он рассмеялся. И чего это у Дудкина глаза бегают в разные стороны, будто убил кого? Может, себя и убил? И он вспомнил название рассказа Томаса Манна, - «Смерть в Венеции»…

            ----------------

Впервые в жизни , Татьяна Ивановна ждала приближения весны и дважды в день, на остановке, вглядывалась в набухшие почки деревьев и радовалась тому, как спрыгивал снег с потемневших веток. Прежде, она боялась весны, потому что весна, это когда цветение внутри, а когда его нет, то и весна кажется осенью. Весна лишь томила, угнетала ее своим несоответствием и потому, осень, больше подходила ее одиночеству. Она стянула перчатку с левой руки и посмотрела на маленький кусочек серебра, ставший залогом ее счастья и его, возможной, гибели. Но не в силах, не в силах была она разрушить эту иллюзию, а , попросту говоря, убить себя. Да и не поверил бы он ей, а если бы до их отдела дошло, про кольцо, то и в психушку бы отправили, – наконец то, избавились, упекли подальше! Один Господь и знает, что это за чертова даль, и потому , молчала, но возле Игоря такое счастье ощущала, такую близость глубинную, что чувствовала – для любви ее к этому человеку не хватит и целой жизни, и что, если в другой , будет она растением, то обовьет высокий ствол его дерева, если ветром обернется, то прохладой повеет в знойный день, а в пустыне, станет для него колодцем, чтоб не умер он от жажды…
Да, весна приближалась! Белые облака собирались на ясном голубом небе и ночами стремительный ветер гнал их на север, открывая ясный лик неполной луны .Каждую ночь ущербная эта луна отражалась в широком больничном окне, выхватывая из стекольной темноты лицо человека, замученное бессонницей. С упорным любопытством наблюдал он за мужчиной и женщиной, чьи силуэты то и дело появлялись за неплотно задернутой шторой.
Ах, человек, в сером халате, за широким больничным окном! Может, и болен ты оттого, что лишен великого счастья Любви? Может, серая и бесчувственная жизнь и загнала тебя в эту болезнь и ты уныло проводишь дни рядом с себе подобными, залатывая стареющее свое тело, в то время, как больна бессмертная душа твоя? В миру, словно Бес хватает человека, чтобы разорвать на части, а в больнице - тихо. Затихают, как- то, все в больнице, едят смиренно бурду больничную, почитая ее за пищу, потому что там, за больничными стенами и того не видят, потому что Дьявол за дверьми ее давно одержал победу над Богом, загнав его в золоченые углы церквей, где находится он под постоянным присмотром тайных прислужников КГБ, потому что ряженных много, потому что вертеп да кухня в этой жизни царствуют, потому что давно прописан Господь в самой длинной, самой многолюдной коммуналке, где по вечерам бьют его соседи по чужому, не узнанному лицу…
Глубоко, смертельно ранен изношенный наш человек, задавленный обстоятельствами ! Вот и убегает он,вот и спрятаться хочет , хоть в чужое, – китайщину, например, или – в средневековый Хейан, - в культуру, потому что свое бескультурье порождает только злость да ненависть, да болезнь. Потому что радостью да счастьем нужно лечить от пропасти участи, а те, кто разрезают да сшивают, упорно не ведают, что болит у человека не тело, а Душа…
Будда противился созданию больниц – они , лишь, задерживают выплату долга. Не стоит помогать ближним, поскольку человек страдает из-за вины, которую должен оплатить, и что из шести судеб, предназначенных людям, самая трудная – стать человеком – и что мы должны воспользоваться ею, чтобы спастись…

…Это случилось в апреле, в самом его конце, как раз после Вербной Субботы. Распахнулась дверь и в отделе запахло нафталином. Федоров вздрогнул, сжался и стал ростом как- то меньше. Он снял очки и начал судорожно протирать их, то и дело дыша на и так запотевшие стекла. В дверях стояла Котова, секретарь профсоюза, начальственная дама, только что вернувшаяся из Китая. Нафталином пахла ее шуба, на которую, как шутили сотрудники, можно было купить два кооператива. И Котова хорошо знала цену и этой шубе да и себе – высокая, статная женщина без возраста от которой всегда пахло деньгами и дорогими духами. - И зачем она надела эту шубу? – тоскливо подумал Федоров – Ведь уже апрель…
А Котова высокомерно оглядела отдел и, остановившись на Федорове, проговорила тоном, не требующих возражений:– Игорь Константинович, Вас можно украсть? И Федоров засуетился – Конечно, конечно! Берите с потрохами.. – и он понес черт знает что, несусветную околесицу, пряча за нею свое смущение перед Татьяной Ивановной да и перед другими сотрудниками отдела, которые молча наблюдали, чем же кончится эта сцена. А Котова выразительно посмотрела на Петрову, только на нее одну – в упор! – и неторопливым жестом распахнула шубу, выставив на всеобщее обозрение хорошо обтянутую свитером грудь. – Вы, надеюсь, не возражаете?
И Татьяна Ивановна растерялась, смутилась, да и запаха нафталина она не выносила – у нее с детства была аллергия на нафталин – и она опустила голову, будто уткнулась в рукопись. -Вот и хорошо, - похвалила Котова – все – за! Может, воздержавшиеся есть? – она насмешливо оглядела Петрову и, насмотревшись вдоволь, рассмеялась. Но смех ее не был уверенным и радостным не был.
Все молча смотрели на Петрову, потом – на Котову, а Федоров, тем временем, торопливо собирал портфель, наматывал кашне на шею, никак не мог попасть в рукав пальто, потом, неумело вытаскивал шапку из другого, пока Котовой не надоело: – Да оставь ты эту шапку, Игорь, - скомандовала она – ее давно пора выбросить! К тому же на дворе весна, а у меня ключи от машины! Котова высоко подбросила звонкую связку и ловко поймала. И Татьяна Ивановна задохнулась от такой наглости, и не успела и дух перевести, как Федоров и Котова исчезли, а через какое- то время все услышали, как завелась машина и отъехала в сторону подворотни, запустив в открытую фортку запах бензина, смешавшийся со стойкой нафталиновой вонью.
Теперь, весь отдел уставился на Петрову, пока Вера, их младший сотрудник, не прервала молчание: «Ну что вы на нее так смотрите? Она что, в рукопашную с Котовой должна была пуститься? Или вырывать они нашего начальника должны друг у друга? Федоров взрослый человек и в своей жизни разберется сам.»
- Сам? - вмешалась Регина, зам Федорова, которая тут же, в одночасье, полюбила Петрову. – Будто мужики способны в чем-то разобраться сами! Да их куда ветер понесет, туда они и пристанут! Главное – без труда, без усилий! А будешь рассуждать вот так – прокукуешь свой век одна!
Но Вера не хотела соглашаться с Региной и продолжала упорно твердить, что должен человек отличать свое от чужого и как это можно по лености да ради удобств любовь свою убить?
- Идеалистка ты, Верка , да и ум у тебя детский.- пожалела ее Регина - Мужика купить надо! Вон как Катька ! Она и пришла его купить, да еще и на машине увезла!
Но Вера никак не хотела уступать пошлой правде какой-то незнакомой ей жизни которую так хорошо знала их зав. отдела, и она продолжала отстаивать свое представление о ней и о людях , населяющих ее, и эти люди, по ее мнению, не должны променять любовь на какую то шубу или машину. Тут уж Регине надоело: – А ты бы лучше помолчала! – не выдержала она - Ты, вообще, голых мужиков разве что в музее или в кино видела! И Вера обиделась и сказала Регине, что так на рынке разговаривают, а не в научном институте, но Регину и это не проняло, и она заявила, что по ее мнению, сейчас все перемешалось, и что неизвестно еще где Востока больше, на рынке или в музее Восточных культур… И тут же вспомнила
«Гэндзи» –скольких японских женщин он одурачил? И сидели все они за старыми ширмами, во дворцах, занесенных сугробами в ожидании этого «блистательного» мерзавца! А он то, принц этот, был попросту, обыкновенный «бабник.» И слава богу, что еще никому не пришло в голову перевести на русский язык эту безнравственную книгу! С нас этой полигамии и так хватает…
«Между прочим, - сказала Вера, - во времена Хейана привязанность к одной женщине считалась признаком дурного тона, а полигамия – нормой светской жизни…» -Хороша норма, - усмехнулась Регина. - А кто, интересно, у нас ее узаконил, эту «полигамию»? Теперь у каждого мужика, в каждом районе по бабе живет, и каждая думает, что она одна – единственная! А тебя, Танька, жизнь била-била, так ничему и не научила!..
-Ну что же, - вяло подумала Татьяна Ивановна, чувствуя, как тошнота подкатывает к ее горлу, - значит, я покрепче оказалась этой вашей жизни…Она вышла из-за стола, надела пальто на рыбьем меху, которое купила недавно, заняв денег в долг, так как стеснялась ходить с Игорем в бывшем пальто покойной матери и очень радовалась тому, что смогла так недорого изменить свой внешний облик, но сейчас, когда у всех перед глазами стояла дорогая шуба Котовой, купленная, кстати, не на последние деньги, это влезание в долги показалось ей пустым и смешным делом, пожалуй, и глупым. Похоже, что и весь отдел думал, примерно, то же самое, с сожалением глядя на новое пальто Петровой, которое, в их сознании, забивала дорогая шуба, помноженная на запах бензина.
-Зато у нашей Таньки кольцо драгоценное есть, - весело сказала Регина, - оно тоже чего то да стоит! Ты, Петрова, не обижайся, а я вот заметила, что у вас с Федоровым и началось все с того дня, когда ты кольцо это приобрела…
Татьяна Ивановна вздрогнула и покраснела. Она и сама часто думала об этом совпадении и кольцо все чаще – почти физически, жгло, обжигало ее палец... Неужели, только кольцо и привлекло к ней Федорова? – И не раз, и не два пыталась избавиться она от него, бросить в темные воды Обводного канала, и останавливало ее только одно - Игорь просил считать кольцо это, как бы, его подарком, и всегда носить на безымянном пальце левой руки. - У меня есть голова, умеющая думать, и сердце, которое еще может чувствовать –проговорила Татьяна Ивановна - больше у меня ничего нет.

Прислонившись к стеклу, она закрыла глаза. Троллейбус ехал медленно, очень медленно… Какое холодное кольцо до боли сжимает мой палец… Зачем оно на моей руке, если любят его больше, чем меня?.. Редкая, красивая, настоящая вещь, может, и вправду достойна ты большей любви, чем человек, не вечный под луной? Тело наше смешается с землей, а ты так и будешь мерцать в темноте сумерек, и не один глаз обманется, запутается, перенесет любовь к тебе на ту, что станет его обладательницей…
И тут ее зазнобило Не помнила она, как оказалась на своей остановке, как подошла к дому и открыла тяжелую входную дверь, ведущую в длинный и узкий коридор, как вынула ключ из сумки и отперла свою комнату, как села на стул, кутаясь в пальто на рыбьем меху, - Ну что ж, - решилась она, - есть только один способ узнать, кого же все таки, любит Игорь.
Она достала небольшую коробочку с духами, вынула флакон, положила на его место кольцо и закрыла крышку, потом, хотела было, запереть дверь, но ключа в замочной скважине не оказалось. Не было его и в кармане пальто, и Татьяна Ивановна усмехнулась – кто- то явно не хотел, чтобы она уходила из дому. Она плотно закрыла дверь и пошла по коридору. Ноги ее, будто прилипали к чистому паркету, а когда выходила она из квартиры, то почти физически ощутила какую то силу, которая пыталась удержать ее, не дать уйти из дома. Может, недооцениваем мы притягательную силу вещей, силу бесспорной, вечной, неувядающей красоты, если кольцо может заворожить, заменить собой женщину, любовь?..
Татьяна Ивановна с трудом дошла до почтового отделения, попросила бумаги, тщательно завернула коробочку с кольцом, написала адрес Игоря и протянула в окошко. И тут же, почти физически, ощутила, будто часть силы, уверенности, равновесия покинули ее и ушли в пространство. Она даже руку протянула вслед, пожалела, пожелала вернуть, но человеческая ее гордость, душа ее человеческая, не желающая ничего темного, ничего чужого, запротестовала, отчаянно воспротивилась такой помощи, и понадеялась она, что любит Игорь Константинович все-таки ее, а не эту, пусть и прекрасную, но мертвую вещь.

На следующей неделе Федоров уволился из института и никто не знал, куда он перешел. Год, совершив неполный оборот, опять вернулся к зиме. Игорь так и не появился в ее жизни, он исчез, хотя Татьяна Ивановна даже и во сне ждала его.«…Суцумэ-Хана сидела одна, за старой ширмой, во дворце, занесенным сугробами, в ожидании принца Гэндзи. Прислуга давно покинула ее, сад зарос дикой травой и кустарником и некому было даже зажечь огонь в очаге..» - ( Мурасака но Сикибу «Повесть о блистательном принце Гэндзи» )

   Если свернуть в переулок, который ведет от набережной реки, пересечь большую улицу, по которой ездят троллейбусы, завернуть за особняк с двумя скульптурами на фасаде и пройти через проходной двор, то как раз и выйдешь на кривую и узкую улочку, которая когда то и в самом деле была улочкой, а теперь – четко узаконенный табличкой на углу - тупик. И в этот вот тупик выходят широкие окна небольшой больницы, в которых вечно торчат больные в серых, застиранных халатах. Им хорошо известна жизнь дома напротив: целыми днями наблюдают они за жильцами, вступают с ними в переговоры, размахивая руками и жестикулируя. Так продолжается часов до десяти вечера, когда в окнах постепенно гаснет свет, а больные снимают серые халаты и тоже отправляются на покой. Но тем из них, кого по ночам мучает бессонница, не повезло. В темноте уснувшего переулка оставалась лишь одна узкая полоса неплотно зашторенного окна. Сквозь светящуюся эту полосу только и можно было разглядеть, что согнувшуюся над пишущей машинкой уже немолодую женщину. С удивительным однообразием сидела она так до глубокой ночи, то вставляя чистые листы в каретку, то вынимая уже отпечатанные. Скучная ее жизнь так утомила людей в больничных халатах, что они даже смотреть в это окно перестали. Время в переулке вообще протекало медленно, и больные проклинали и этот переулок, и эту, забытую Богом больницу, мимо которой раньше, хоть машины проезжали, а теперь, когда образовался тупик – то и машины проезжают редко, разве что по ошибке. Заедут, развернуться и умчатся прочь через проходной двор на шумные магистрали, где жизнь не ползет, как муха по стеклу, потревожив в ноябрьской ночи лишь сверкающий в огромных сугробах белый снег.
   И все то нам кажется, что где -то неподалеку, идет настоящая, живая жизнь! Никак не хочет смиренно понять человеческая душа, что жить - это значит рождаться, болеть, стареть и умирать – так говорил великий Будда. – что жизнь – в силу обстоятельств – несчастье!..
И вот однажды, кажется, это случилось в ночь на пятое января, переулок будто взорвался! Сначала, часов после девяти вечера, где-то, неподалеку, на маленькой площади, примыкавшей к серой громаде дома, длинной в квартал, закипела снежная пыль и, подгоняемая ветром, вырвавшимся откуда то из под моста, понеслась по длинному, безлюдному скверу, завернула возле реки в узкий переулок и полетела вверх, к большой улице, по которой ходили троллейбусы, швыряя пригоршнями снег в лица прохожим, потом, метнулась за угол, затрубила в проходном дворе, как трубач на параде и , наконец, ударившись об узкий и кривой тупик, завертелась волчком и взвилась до самого неба! И вот тут-то и сверкнула молния! Неестественно ярко вырвав кривой переулок из сонного оцепенения, и он, то и дело вздрагивал от частых и ослепительных вспышек. Молнии сверкали одна за другой, гром оглушал, широкие больничные окна звенели звонкой дрожью и санитарка, крестясь, торопливо задергивала белые шторы, а больные гасили свет, укладывались на койки и накрывались с головой байковыми холодными одеялами. И никто не видел, как в доме напротив вдруг отдернулась штора и лицо уже немолодой женщины появилось в запотевшем круге окна. Частые вспышки молний то и дело озаряли ее лицо, которое с волнением вглядывалось в пургу. Казалось, что- то напоминала ей эта гроза в январе и она будто к чему- то прислушивалась, будто что-то хотела услышать в грозной ночи, прилипая к холодному стеклу, которое то и дело затягивала пурга белыми снежными кусками…
Потом, женщина распахнула настежь окно и вьюга, как безумная, ворвалась в комнату, пытаясь загнать ее в темный угол, но встретила яростное сопротивление всего ее несильного существа и женщина, простирая руки вперед, будто о чем- то просила небо. И если бы, если бы кто-нибудь, в этой жуткой грозе мог услышать то, о чем молила небеса эта маленькая и тщедушная женщина, то наверняка решил бы, что она не в своем уме! А просила эта женщина только одного – вернуть ей облик змеи, потому что не может больше жить она в человеческой своей оболочке, потому что из всех несчастий, постигших человека, самое страшное – не быть с теми, кого мы любим…Но пурга лишь яростно набрасывалась на ее слова, разрывая их на части и загоняя в узкий и кривой тупик.
Гроза! В Центре Москвы!! В январе месяце!!! Нет, московские старожилы не помнят такого… Что-то, видимо, перевернулось в этом мире… Сверкала Пречистенка, Цветной бульвар, Новый Арбат, содрогались от грохота маленькие, прилипшие друг к другу домишки переулков. Но особенно, как говорили наутро, когда от грозы и следа не осталось, неистовствовала она в Новых районах, где- то возле Чонгарского бульвара, близ Чертаново, где стояли фешенебельные дома с гаражами и теннисными кортами. Рассказывали, что именно в тех местах, в каком то кооперативном доме повышенного типа был убит наповал мужчина сорока лет, будто, перспективный был мужчина, будто только что в кооператив вступил и жизнь свою, можно сказать, только начал налаживать, будто жениться надумал, потому что невеста с ним в ту ночь была, будто зачем то на балкон покурить вышел, вскрикнул, и навзнич упал, а невеста сразу же и бросилась к нему, несмотря на страшные молнии и. увидев его, разразилась таким криком, что весь дом перебудила. А когда все сбежались и посмотрели на этого мужчину, то глазам своим не поверили, потому что торчала у него под левой лопаткой стрела странной и причудливой формы…А еще рассказывали, что в ту ночь у жены директора Универсама кольцо с руки пропало и что жена директора чуть с ума не сошла, потому что кольцо это, говорят, стоит как хороший кооператив…
Да где, спрашиваю я вас, видели вы такое кольцо, чтобы стоило, как хороший кооператив? А стрела?! Да кто же в наше-то время пользуется таким допотопным оружием?.. Все это, скажу я вам, одни лишь выдумки жителей кривых переулков – вот, мол, какие истории случаются в Новых районах! А все, я думаю, от чистой зависти да от недостатка кислорода, потому-что форточку нельзя даже на ночь открыть!- кривой то переулок всю ночь ведь держит в себе канцерогенные эти вещества, которые по необразованности называют выхлопными газами да машинной гарью. Вот они и ворошат фантазию, вот и заостряют воображение, вот и рождаются тогда на свет все эти сказки, на которые так ловок народ, особенно в очередях, когда делать нечего! А проветритесь да прогуляйтесь по свежему воздуху – сразу фантазия и отойдет!..
Потому ,я считаю, что подобная история если уж и могла случиться, то наверняка, в этих вот старых домах, неумолимо требующих капитального ремонта да на какой-нибудь кривой улице, которую не мешало расширить да выпрямить, чтоб на одном конце другой сразу был виден, чтоб была, можно сказать, перспектива для свежего и обновленного во всех жизненных смыслах воздуха… А что до несчастий, болезней и смерти, так неужто на этом строится жизнь то человеческая?!.Вот расселят все эти коммуналки, переведут народ на светлые просторы да кухни отдельные – вот тогда и посмотрим, где оно окажется, это несчастье…А я даже и скажу где. На помойках! Да-да, на старых наших помойках, вместе с поломанной мебелью на кривых ножках да всякой истлевшей – потому что от бабушек – ветошью…