(фантазия на тему философии нашей истории)
Труд под таким названием, опирающийся на все богатства лучших библиотек мира, мог бы стать великим философско-историческим обобщением российской жизни... Впрочем, может, кто-то где-то что-то и делает. Но - кто узнает? И кто услышит? Где - Ассирия? Где - Китай? В нашу оригинальную эпоху средств со-общения на Земле еще меньше, чем во времена Великого шелкового пути. А книгохранилища половины мира заколдованы крепче Джамшидова гроба...*
Остается аукаться и гадать. Глушь!
Зато какая глушь и какой закоулок! Чтобы разобраться и понять, как мы в него попали, стоит не пожалеть времени на размышления...
Две линии обозначились давно, гораздо раньше петровских реформ. Нил Сорский и Иосиф Волоцкий уже выражали спор их внутри церкви. Но линии идут еще глубже, чуть ли не в самое начало...
Развитие Руси с первых шагов отмечено двумя влияниями: варяжским и византийским. Первое служило государству, политэкономии, внешнему устроению жизни, то есть - цивилизации; второе - строительству духа, то есть - культуре.** Вполне естественно, что сначала между ними не было, да и не могло быть никакого столкновения. Каждый делал свое дело: варяг помогал крепить рубежи, грек учил грамоте и Богу. И народ обучаемый, видимо, гармонически воспринимал это разделение труда, и вряд ли кому тогда могла прийти в голову мысль о противопоставлении западных учительских и туземных начал. Да так и быть должно: ветви ли юной выступать против матернего древа?
По мере роста государства и церкви росло и их притязание на власть над человеком. Так как науки еще не было, то авторитет церкви как единственного источника просвещения был неколебим. Однако задачи государства и церкви все-таки разные, и потому их взаимодействие не всегда было взаимовыгодным. Их взаимопроникновение вело к усложнению и усилению государства (и церкви как части его) и никогда - церкви как духовной руководительницы. Ибо церковь, опирающаяся на государство, это уже государство. Государство же - владыка внешней жизни и до духовного ему дела нет. Единственно возможное понимание им духовности -
----------------------
*
Читатель не должен удивляться некоторому несоответствию интонации автора нынешнему дню, так как статья писалась несколько ранее этого дня. К тому же день может и... кончиться, а глубокие исторические изменения происходят, как известно, не в один день.
**
Несмотря на методологическое сходство данной статьи со схемой Шпенглера, автор не видит перспектив для понимания культуры в шпенглеровом духе, сложившегося под влиянием крепнущего германского национализма. Замкнутые культуры Шпенглера, растущие и опадающие как листья и плоды, ничего не дают для развития необходимого нам сегодня планетарного сознания. Эти культуры - всего лишь местные и временные одежды на человеческом духе, тогда как нас интересует именно его вечная, общечеловеческая суть, независимая от национальных, расовых и других природных различий. Национальное сегодня становится географией и биологией, то есть фактором естественно-историческим. Биологизм межнациональных войн подтвердит ныне не только этнология, но и этология. Если прагматически перефразировать великую формулу Н.К.Рериха - "культура есть почитание света", - то культурой в современном смысле будет: уважение к разуму и служение ему.
-------------------------
это теоретическое выражение его, государства, идей и забот, то есть
размышление по поводу внешней, социальной, жизни человека. К тому же
Бог как высший нравственный законодатель является для государства досадным и мощным конкурентом во власти над человеческой душой (отдельная душа интересует государство лишь как средство для достижения общих целей). Поэтому, как только на горизонте появляется инструмент науки, способный "связывать и разрешать" силами рассудка самого по себе (рациональная логика - единственно доступный для социального мышления уровень разума), а также безраздельно посвящать себя государству-цивилизации, не заботясь о нравственности, - так государство ухватывается за эту возможность отделаться от Бога и возвести себя в критерий нравственности. Таков глубинный смысл того, что внешне происходит как секуляризация (хотя вся она к противобожию, конечно, не сводится).
А начало ее и есть трещина, что пролегла в церкви под действием государства в давние столетия. Единый источник просвещения разделился на два ручейка - собственно духовный и государственный, которые и дали впоследствии две те самые линии. Может быть, и Сергий Радонежский и его ученики уже уходили неспроста на север, в леса, подальше от столицы, от светских пастырей, обремененных политикой, от сует крепнущей московской цивилизации...
Идея Третьего Рима, насквозь политическая и светская, не могла придать русской церкви благородства и глубины. Напротив, она знаменует собой перерождение по духу византийского начала на Руси в варяжское. Иван Грозный, возводя свой род через германцев к римлянам, служил все тому же варяжскому началу исключительной цивилизации. Св.Филипп, выступивший, говоря нынешними словами, за права человека, пал жертвой Грозного - в его лице нравственность, впервые, кажется, в русской истории уничтожалась именно за ее суть, противоречащую политике. Жизнь и смерть св.Филиппа - явление глубоко культурное. Это была попытка подлинно духовного противостояния истинной церкви бесчеловечному напору государства. Третий Рим, победив в умах, иссушил ключ церковного просвещения, и к тому времени, когда Россия получила своего патриарха, она перестала нравственно развиваться, замкнувшись в национальном самопревозношении и успокоенности...
Это римско-варяжское начало, ведущее к росту государства-цивилизации, периодически уничтожающее по своей слепоте дело своих рук, можно лишь условно назвать линией просвещения - скорее в смысле чисто отрицательном относительно подлинного, духовного, просвещения, которое, теснимое государством, или, в лучшем случае, незамечаемое им, продолжало свою полупризрачную жизнь в монастырях, в скитах, в иконописи. Через художество иногда приникали свежие струйки с ренессансного Запада... Но, увы, в основном это были идеи и образ жизни вчерашнего дня - приблизились времена, когда не уходом от мира можно было победить мир, а умственной переработкой новшеств и соблазнов Нового времени. Но кто об этом знал? А в ненависти к "еллинской мудрости" дружно объединялись и политики, и отшельники русской церкви.
Первым зашевелился Левиафан православного государства, получивший сильный толчок в Смутное время. Общий варяжский ход европейской цивилизации захватил и его: надо было на новом уровне вооружаться, укрепляться, обороняться. Русские цари начали присматриваться к Западу, вдумываться, знакомиться, вводить у себя... "Еллинская мудрость" грозила влезть через окошко цивилизации. Церковь, почувствовав себя обманутой обстоятельствами, отсталой и теряющей авторитет, заволновалась, вспомнила о своей византийской родине. Решила смирить свою автокефальную гордыню и привести дела, прежде всего книги, в порядок. Так произошла бездарная реформа Никона. Ее единственный невольным образом положительный результат - раскол, обнаруживший значительные свежие народные силы, жаждущие нелицемерной веры, верности и твердости в принципах и традициях, то есть того, что определяет лицо нации. Но, увы, это были еще слишком неразвитые силы, порыв народа темного, жестоковыйного, подобного тому, которого Моисей выводил из Египта. И Исус этого народа еще походил более на Иегову, чем на Христа. И автобиография Аввакума - лишь исторический документ, но не факт просвещения и культуры.
Поэтому, когда Петр повлек Русь далее по варяжскому пути, то и просвещение углубило лишь соответствующую линию, обслуживающую цивилизацию, линию светскую, предмет которой в первую очередь - экономика и технология; наука же является основной формой выражения этого просвещения.
Сам Петр был, как и положено ученику Немецкой слободы, религиозным на протестантский манер, то есть, игнорируя обрядность, понимал значение евангельского учения для воспитания культурного человека. Он хлопотал о том, чтобы на Руси множилось образованное священство, чтобы слово Божье становилось более доступным населению. Но чтобы совершить в России культурную революцию, равную совершенной им цивилизаторской, чтобы духовно-гуманитарное знание приблизилось к народу так же, как приблизились к нему новые оружие, ремесла и одежда, русскому царю надо было бы соединить в себе двух великих людей: Петра Великого и Мартина Лютера... Великий деятель культуры, впрочем, нуждается в образовании более, чем кто-либо другой. Увы, Петр I до конца жизни сетовал на недостаток своей образованности.
Все же по петровской дорожке некоторые элементы культуры с Запада потекли; хоть и в чужой обработке, не своей душой созданы они, однако не следует забывать, что и они - потомки тех идей, которыми когда-то нас крестили... Отставшая в силу известных (и тем не менее сильно выясняющихся в наш век) причин, Россия через семьсот лет вновь оказалась юной ученицей в семье европейских народов. Вряд ли можно сказать, что это вторичное крещение происходило в удачную эпоху. Сама Европа рококо, классицизма и плоского научного материализма не могла уже дать России примера вполне вдумчивого отношения к общечеловеческому прошлому. Европа схематически подражала античности, Россия - Европе...
Между тем успехи наук Нового времени вскружили Европе голову, и она уже готовилась отделаться от Бога, отведя ему в лучшем случае место ступеньки снизу на лестнице прогресса. На всех парусах она мчалась к последнему этапу разложения возрожденческого гуманизма - к позитивизму. Здесь переходная фигура - Гегель. В нем еще есть Бог, но шествие этого Бога слишком объективно, в нем большая самостийная диалектика, но этот Бог начисто лишен субъективной диалектики богочеловеческого общения, интимной связи с человеком. Бог этот сиротствует в своем величии, как Саваоф до сотворения, а человек сиротеет на земле, уже не отличая Бога от законов природы. Между ними невозможны уже никакие заветы. Они разобщены, и если Гегель надеется, что этот претворенный в ступени абсолютного духа Бог - защита, закон и смысл для человека, то он ошибается, а человек, соглашающийся в этом с Гегелем, - уже позитивист, то есть верующий, что само эмпирическое, временное, сиюминутное существование человека содержит в себе исчерпывающий смысл жизни. Так Гегель, ратуя за субстанциальное начало в человеческой жизни, понятие о котором впервые забрезжило в умах древних как порыв к бессмертию и смыслу, а потом было развито отцами христианства в богобщении, приходит к полной противоположности - к признанию господства над нами серой обыденности. И если мы, защищая Гегеля, скажем, что его разумная действительность - это не эмпирика, а действительность развитых форм абсолютного духа, живущих в нашем сознании, то мы ни шаг не сдвинемся с мертвой точки. Это положение, как и в случае с платоновскими идеями, витающими сами-по-себе, может потрафить сухому рассудку, но не живому страдающему разуму-сердцу, которому ежеминутно наступает на пятки эта гнусная обыденность, где царица - политика. (Гегель в одном месте, в "Эстетике", приводит афоризм Наполеона, суть которого в том, что политика в нынешнем мире то же, что рок в мире древних. Блестяще сказано, но как рок есть синоним смерти, так и политика - служанка ее; и человечество, выйдя из детского возраста, должно будет поступить с ней так, как она того заслуживает: уничтожить.) Основатель политэкономической библии, перевернув своего учителя с головы, т.е. разума, на ноги, нашел в нем превосходную подпору для своей цивилизаторской доктрины. Культура же к новому зданию не была и подпущена. Ибо ее истоки - в другой, первоначальной, Библии. А культура без Бога - что человек без головы.
Еще пара слов о Гегеле. Завершая свою систему, охваченный пылом благодушного универсализма, он не заметил (а может, наоборот, заметил и очень радовался), как все, что есть под солнцем и луной и уж тем более на земле вокруг человека, было произведено им от абсолютного духа. Таким образом и различие между внешним и внутренним в жизни человека становилось у него формальным, - коль скоро содержанием того и другого был абсолютный же дух. Человеческие телесный (материальный, вещный) и духовный (идеальный, невещественный) миры лишались своего принципиального отличия друг от друга, своей самостоятельности и свободы, то есть происходило то смешение, слияние, неразличение культуры (внутренняя жизнь) и цивилизации (внешняя жизнь), что и является сутью позитивизма и его разновидности - исторического материализма.
После Гегеля, как от перекрестка, расходятся пути европейской мысли. Одни, как Кьеркегор, чутко уловили бездушие великой системы и, отшатнувшись, мечтали возродить в чистоте христианского Бога. Другие, как Шопенгауэр, пытались компенсировать отсутствие личности в гегельянстве буддийским солипсизмом замкнутого в себе созерцания. Третьи, как Ницше, явились воплем против позитивизма как такового, доведя протест до крайности - придя с другого конца к идолопоклонству перед тем же эмпирическим существованием, дорогим позитивизму. Четвертые, как Маркс, радостно ухватились за систему, препарировав из нее логический perpetuum mobile и внедряя его в политические дела.
России пришлось в кратчайший срок - в течение ХIХ века - постигать огромный опыт Европы. Этот опыт веков, сконцентрированный в последних явлениях мысли, Россия, разумеется, не могла пережить и прожить в несколько десятилетий - пока ей отпущено было лишь промыслить его. Поэтому ХIХ век России - век преимущественно мысли, золотая пора классической русской культуры, образовавшей лицо нации. Это лицо уже к концу века приобрело всемирное выражение. Толстой, Соловьев, Достоевский, Федоров, а за ними и другие совершили ту работу по философскому освоению истории человечества, а значит и выработке своего, русского, оригинального взгляда на мир*, о которой в 20-е годы мечтал Веневитинов, нехваткой которой на Руси болел Чаадаев. Последнего, впрочем, надобно поставить первым в ряду великих русских философов. Он оправдал свое имя - явился именно тем камнем, на котором стала русская мысль. Он так же в начале русской философии, как его младший друг - в начале русской поэзии. Их спор о русской истории был, как, видимо, и всегда бывает со спорами, невпопад. Чаадаев говорил о слабой выраженности в России до сих пор мировой внутренней жизни, духовности, идей, а Пушкин ему отвечал, что в России была богатая и интересная политическая история. Чаадаев говорил о культурном вакууме, а Пушкин восхищался успехами отечественной (ПетрI!) цивилизации. Тут, может быть, сказалась раз-
-------------------------
*
Оригинальность и величие национального взгляда на мир заключают-
ся не в том, чтобы, поднявшись на высоты духа, оглохнуть к иноязычной
мысли, а в том, чтобы эти высоты духа совпали с общечеловеческой высотой, где все национальные различия сливаются в простом и великом свете изначальных задач.
Нация, отвернувшаяся от первоисточника культуры, и читающая по модному учебнику века сего, теряет оригинальность, т.е. самостоятельность, и чем более теряет ее, тем более склонна замкнуться в национальном самосознании, надеясь таким образом спастись. Но так как первоисточник культуры, а с ним и понятие о духовной жизни, утрачены, то место духовной культуры начинает занимать материальная. Народ, пожелавший заново стать нацией без обращения к мировой культуре (Как же обратиться к ней? - Да прежде всего прочитать русские вершины мировой культуры. Это значит прочитать Чаадаева не как критика царизма, а как критика России. Это прочитать Толстого не как зеркало русской революции только, но и как религиозного мыслителя. Это прочитать Достоевского не как православного лишь государственника, а и как нового христианина. Это прочитать Федорова не как космиста, а как отца грядущего христианства. И т.д.), отбрасывается в своем развитии назад.
Это угрожает нам.
Тотальное материалистическое образование и воспитание, полученное нами за последние десятилетия, - одна из главных причин растущего национализма наших дней.
-------------------------
ница между типами зрения. Эстетический взгляд поэта видел в истории
отечества прекрасный материал будущих творений, а этический взор мыслителя в ней же обнаружил пустоту, в которой невозможно жить, которую необходимо срочно заполнить, чтобы можно было дышать... Я скажу кощунственную на взгляд нашего века мысль, что все-таки и тогда, когда, как я сказал, спорят невпопад, о разном и на разных языках, можно установить в итоге, кто прав. Прав тот, кто ближе к истине, а ближе к истине тот, чей взгляд выше, а предмет обширней. Кто же прав из двух этих великих? Конечно же, Чаадаев. Он духовно был старше Пушкина, как истинный христианин бывает старше язычника. Да это и был в буквальном смысле спор христианина с язычником...
Оглядываясь на христианскую мать-Европу, умнейшие из русских видели там растущую варяжскую волну меча и науки, и было им безрадостно наблюдать это, и рождалась "русская идея", припоминался русский бог, совершались паломничества в скиты и пустыни, откликалась давняя "Москва - Третий Рим". Логически это была ошибка, ибо ни один народ не имеет права монополии на христианского Бога, универсального по существу. Но это была обольстительная мечта, что через нас спасется, обновится мир...
Так жила русская культура в конце золотой поры, присматриваясь и припадая к древним родникам-оазисам, чудом сохранившимся на территории развивающейся империи - эти родники не могли уже напоить душу века своей ветхой благодатью, но они манили, напоминали, вдохновляли, невольно подготавливая мыслящих к подвигу преображения. А империя втягивалась все дальше в общеевропейский варяжский ход, и в русском просвещении наряду с культурой креп голос цивилизации. Он обозначился еще в детских спорах западников и славянофилов. Обе стороны страдали односторонностью и не замечали, что каждая из них ратовала за часть общего для них целого. Целое - это Европа, но западники видели в ней лишь цивилизацию, а славянофилы забывали, что "русский бог" - это тот же европейский Христос, и, кажется, не понимали, что возрождение универсального Бога не может быть делом одного народа, национальным приоритетом.
Спор оказался непримиримым. Может быть, нигде антагонизм цивилизации и культуры не был таким острым, как в России. Дело осложнялось имущественным противостоянием правящего "культурного" класса, то есть цивилизованного дворянства, в первую очередь получившего доступ и к культуре, и бесправной нецивилизованной массы простого народа. Культура даже в интеллигентных головах отождествилась с богатством. Внутреннее приравнялось к внешнему. В русском социальном сознании культура стала подменяться цивилизацией, то есть культурой материальной. В благородном жесте русского дворянина, стыдящегося перед народом своего состояния, уже содержался зародыш преклонения перед цивилизацией и предательства по отношению к культуре. Любопытно, что разночинная интеллигенция переняла у дворянства этот жест, не обладая материальным богатством последнего, т.е. почти ничем имущественно от народа не отличаясь. Здесь уже шел в чистом виде, так сказать, теоретический стыд за культуру, которой нет у народа. Цивилизаторская мысль получала подкрепление за счет умаления ценности культуры. Культура, отчасти являвшаяся следствием и выражением неравенства, объявлялась чуть ли не его причиной.
Таким образом, к концу золотого века, когда русская культура стояла в зените, направление, видевшее первоочередную задачу в оцивилизовывании России, собрало решительные голоса в русском обществе. Большевики, сделав с 17 года рывок, довершили цивилизаторское дело Петра, в то же время убив дух петровско-пушкинской культуры. Спор двух линий в русском просвещении завершился победой цивилизации. Культура, если что и осталось от нее, ушла в подполье. Она - невольный враг нового государства, ибо в ней дремлет память о Боге, к которому новая цивилизация непримирима.
А ведь сколько обещала миру русская культура в начале века! Какие семена рассыпаны ею по земле в последующие десятилетия! Семена, отвергнутые родной каменистой почвой...
Так вот, может, теперь как раз и пора тем, в ком теплится чувство культуры, начать связывать чистую мысль России прошлого века с делами этого (ХХ век - век преимущественно дел). Поистине, в этом веке Россия пережила несколько европейских столетий, получив тот самый опыт, которого ей не хватало сто лет назад.
Результаты этого связывания могут двинуть вперед весь мир.
2-12 сентября 1984
***
Время вносит свои поправки, с которыми мы обязаны считаться. Теперь вполне ясно, что русско-большевистский вариант цивилизации оказался кратковременным и нежизнеспособным именно в силу своей принципиальной антикультурности. Воинствующий атеизм ополчался на самую суть личной жизни человека - подогревая ненависть к Богу, он прямо вел к параличу духовной свободы и внутренней жизни. Сама природа человека бунтует против превращения его в автомат, поэтому жизнь цивилизации за счет удушения культуры быстро кончилась. Конфликт культуры и цивилизации из насильственного, навязанного коммунизмом, политического плана переходит ныне в извечный, как ему и положено, метафизический план, то есть план, соответствующий спору материи и духа. Культура выходит из подполья, чтобы, независимо от колебаний цивилизации, отражающихся в политике, осуществлять свою миссию.
Политика бьется вокруг новой и старой форм цивилизации. При этом сторонники отживающей формы как правило сбивают людей с толку, выдавая себя за спасителей духовной культуры, в то время как они воспринимают лишь внешнюю, материальную, оболочку культуры, препятствуя обновлению культуры внутренней (большую негативную роль здесь играет неразличение в массовом сознании даже и образованных наших людей понятий культуры и цивилизации). Так поступает и национализм, по своей языческой природе понимающий культуру лишь с внешней стороны, т.е. материалистически, следовательно видящий ее лишь местной, но не общечеловеческой, разъединяющей, но не объединяющей людей планеты.
17 сентября 1993