Удская история.
В те далекие уже восьмидесятые, довелось мне по долгу службы инспектировать подготовку к весеннее-летней навигации в небольшом приписном аэропорту Чумикан, что на севере Хабаровского края.
Работа не сложная, хорошо знакомая. В два дня я выполнил все, что предписывали инструкции, написал замечания в журнал проверки состояния аэродрома и вечером мы уже выпивали и закусывали в доме начальника аэропорта. Билеты у меня были на руках, место на завтрашний рейс забронировано, оставалось только приятно провести остаток вечера и утром улететь домой.
Однако, как почти во всех случаях, случается то, чего меньше всего желаешь. Вульгарно испортилась погода. Прошедший югом, по Охотскому морю, циклон зацепил побережье своим теплым сектором. В два дня он привел в негодность взлетно-посадочную полосу настолько, что думать о возобновлении полетов можно, было только недели через две. Коротая время, я сидел в диспетчерской аэропорта, в надежде на посадку в Чумикане какого нибудь вертолета. Вертолетов не было, да и не предвиделось. Пролетающие рейсовые Ан-2 докладывали о пролете точки и расчетном времени выхода из зоны аэродрома. Я был зол. Зато диспетчер - Серега Жуков был абсолютно спокоен. Он чертил в своем планшете схемы пролетов бортов, записывал время входа и выхода из зоны, курил и благодушно улыбался. Сегодня у него было мало работы, и он не скрывал этого.
- Ну, чего ты Нилыч жопу рвешь. Ну, отсидись, отдохни немного. Чего на базе то делать? Только втык от начальства получать!
- Серега! Я тебе открыто скажу. Домой мне надо. Дела семейные. А тут сиди и жди у моря погоды.
- А чего ее ждать. Я тебе по своим приметам скажу. Через два дня скурвиться. Видишь, вон над перевалом маленькие продолговатые облачка зависли. Да и солнце в дымке. Так, что я тебе на все сто пудов обещаю, что через два дня – погода скурвиться. И дней на десять это - самое малое.
Я глянул на перевал, на солнце в овале Галло и понял, что Сергей прав. Как он сам сказал: - «На сто пудов прав».
- Серега! Может, рискнем, все же посадим борт?
- Да ты чего Гена охренел! Куда? Сам видел: снег просел до грунта, полоса под ногами гуляет хуже болота. Здесь не на лыжах, не на колесах не сесть.
Я вдохнул и обреченно покачал головой. Рядом, всего в шестидесяти километрах, село Удское. Сухая полоса, летная погода, рейсовые и спецрейсовые Ан-2, как мухи роятся. А тут сидишь и «загораешь». Видя, что я закручинился, Сергей задумался и сказал: - А, не отправить ли нам тебя в Удское?
- На чем это? На палочке верхом?
- Не мил человек погодь, погодь.
- Он подошел к местному телефону, покрутил ручку и попросил: - Два, двенадцать.
Абонент долго не отвечал. Тогда Сергей еще раз вызвал станцию.
- Людка! Ты чего мне Пушкина не даешь? Что не отвечает? Тогда дай Чайковского!
Чайковский, Пушкин и Свистушкин – известные на весь район охотники промысловики. Об их приключениях и похождениях слагали легенды. Мужики ушлые, бывалые. Скорые на охоту и водку. Бывало, умудрялись с борта по шесть – семь сохатых на брата отстрелять и к утру разделать туши. А, сколь соболей и лис прошло мимо государевых закромов, и сказать трудно. И все они оседали в закромах местной продавщицы здешнего рыбкоопа.
Серега негромко и недолго говорил по телефону, а затем, повернувшись ко мне, спросил: - Вещи с собой?
Я указал ему на свой дипломат. Тогда Сергей уже громко сказал в телефонную трубку: - Подъезжай в аэропорт. Заберешь его. Может он еще сегодня сможет улететь домой. И уже положив трубку, сказал мне: - Через час на «Буране» Чайковский будет здесь. Он заберет тебя и в Удское. Дай бог, может к вечеру и улетишь. Я начал благодарить его, но он со словами: - Долетишь, тогда поблагодаришь. - перебил меня. И действительно не прошло и часа, как за окнами диспетчерской послышался рев сорокасильного «Бурана». Я, попрощавшись с Сергеем, вышел на перрон. «Буран» Чайковского стоял у заправочной колонки Ан-2. Его хозяин неторопливо наполнял канистры девяносто первым, авиационным бензином и так же не спеша, складывал их в металлические нарты. Я подошел к нему.
- Привет Николай Иванович! – воскликнул я, протягивая ему руку.
- А, Нилыч! Привет мой дорогой! Привет! Ну, что готов?
- Готов.
- Тогда бросай свой портфель в сани, да садись сзади, хоть поговорим мало-мало. Я старательно уложил свой дипломат в конце длинного свертка, подозрительно прикрытого тяжелой оленьей дохой.
- Что у тебя здесь?
- А, потом. – отмахнулся Чайковский.
Он дернул рукоятку пускача, и «Буран» дымя авиационным бензином, обильно смешанным с таким же авиационным маслом, рванул с места. Вот уже скрылось с глаз здание аэропорта. А вскоре и пологая, лысая сопка с ОПРС, оказалась за нашими спинами. Впереди, внизу широкой лентой, развернулась Уда. Аккуратно спускаясь по пологому в этом месте спуску, Николай Иванович не оборачиваясь, крикнул мне: - Ну, как не мерзнешь?
- Нет, терпимо. – ответил я, не смотря не то, что уже продрог.
- Терпи. Дай бог часа через три будем в Удском.
Выбравшись на лед Уды, Чайковский прибавил скорость. Его снегоход летел, как птица. Ветер свистел в ушах. Он – этот ветер нещадно обжигал лицо, забивал ноздри и рот, не давал дышать. Мое радостное настроение куда-то незаметно улетучилось. Не радовали меня ни красоты природы, ни даже то, что через пару часов у меня будет возможность улететь домой. Чайковский, опустив на лицо вязаную маску, согнувшись за ветровым стеклом, все прибавлял и прибавлял скорость. От этой гонки и сумасшедшего встречного ветра меня уже ничего не спасало. Его тело, в добротном армейском полушубке склонившись, лежало почти параллельно земле, предоставив для меня весь необозримый простор Приохотья. На одном из поворотов, когда он сбросил скорость я, постучав его по плечу, попросил остановиться. Он недовольно остановился, не выключая двигателя. Стуча зубами я, поправив сбившуюся на бок шапку, спросил его: - Что там у тебя в санях?
- Любка… - ответил он, но я из его ответа ничего не понял. Мешал лязг моих зубов, шум мотора и плотно завязанная под подбородком ушанка. Не в силах больше говорить, я показал ему рукой, что перейду в сани.
- Ты смотри только там поаккуратней. – махнув рукой, произнес он, но я уже не слушал его. На не гнувшихся ногах я подошел к саням. Откинув оленью доху, не глядя на поклажу, я завалился в сани и с головой укутался ею. Опять взревел мотор и по последовавшему рывку, я понял, что мы тронулись. Сани раскачивались, их заносило на поворотах, но меня это ни мало не беспокоило. Тепло от собственного дыхания, плотная оленья доха, согрели меня, и я незаметно уснул. Последней перед сном была мысль: - «Ну и какой же я дурень, что сразу не залег сюда».
Я не знаю, сколько прошло времени, когда я проснулся. Под прикрывавшей меня дохой было тепло и уютно. Снаружи так же размеренно ревел двигатель «Бурана». Сани раскачивало, но их высокие бортики не давали мне вывалиться. Я лежал в темноте и наслаждался теплом. Мысли мои уже были в Удском. Я уже представлял себе, как сажусь в маленький трудягу Ан-2, и он уносит меня домой. Внезапно я вспомнил последние слова Николая Ивановича: - «Любка…».
« Интересно, что это за Любка? И почему она лежит неподвижно, не обращая на меня ни малейшего внимания?».
Зная нравы местного населения, я решил: - «Наверняка приняла для сугреву и спит». Я уже мысленно начал представлять какая она, эта Любка. «А, вдруг она молода и красива? Можно будет с ней пошушукаться под этой теплой дохой». Как бы невзначай я толкнул ее локтем в бок. Любка не реагировала. Тогда повернувшись на правый бок, протянул к ней руку и коснулся ее тела. Рука в меховой кожаной перчатке коснулась чего-то твердого. Я перевел руку выше. Да, несомненно, это было тело – женское тело, но донельзя твердое, как камень. Ничего не понимая, я откинул доху. На меня полуприкрытыми глазами смотрела мертвая женщина с иссиня-синим лицом. Ворвавшийся ветер развеял ее темные волосы. С диким криком я высоко выскочил из саней, и уже падая на снег, увидел: как обернувшийся на мой крик Чайковский, непроизвольно свернув с едва заметной трассы,
налетает на слегка присыпанное снегом бревно. Ударившейся с размаху передней
лыжей о препятствие, «Буран», как норовистый конь, выбросил из сидения Чайковского. И тот широко раскинув руки, похожий на большую странную птицу, низко летит над землей. Занесшие по инерции сани ударяются о бок снегохода, опрокидываются, и из них в своем цветастом платье вылетает Любка. Перевернувшись в воздухе, она ногами, стоймя входит в глубокий снег. Ветер развевает ее платье и треплет темные волосы.
- Эх, твою мать! – громко кричит выбравшийся из снега Николай Иванович. Голос его, отражаясь от сопок троекратным эхом, перекатами несется над рекой.
- Твою мать.… Твою мать.… Твою мать… - и устало затихает.
Не обращая никакого внимания не на меня, не на мертвую женщину, он проваливаясь по пояс в снег, пробирается к снегоходу. Со страхом поглядывая на стоящую в снегу мертвую Любку, я выбираюсь на плотный укатанный снегоходом снег и направляюсь к Чайковскому.
- Ну, и какого хрена ты так орал? – не глядя на меня, спрашивает он.
- А, ты бы, что на моем месте делал, если бы тебя положили рядом с мертвяком.
- Да, кто тебя ложил? Сам полез!
- Если бы ты сказал, в жизни бы не полез бы.
- А я тебе говорил!
- Когда?
- Когда останавливались.
- Так ты же не сказал, что она мертвая!
- А тебе дело, какая она. – зло огрызнулся он. И уже подойдя к «Бурану» и осмотрев его, сказал мне: - Помоги.
Откатив назад снегоход, мы с трудом вытаскиваем из-под вмерзшего в лед бревна застрявшую лыжу. Оглядев ее, Иванович, зло сплюнув на снег, сказал: - Писец, приехали!
Дюралевая, с двойным профилем, лыжа основательно искорежена. Резиновый амортизатор, удерживающий лыжу – порван.
- Придется идти. – подумав, сказал он.
- Куда?
- Туда. – и он, махнув рукой, показал в сторону Чумикана.
- Там, в шести километрах, вниз по течению – наше зимовье. Сезон мы уже закончили, но еще ничего не вывозили. Там и ремкомлект есть для «Бурана».
А, как пойдем то?
- Я на лыжах, а ты пехом. У меня в нартах на всякий случай все есть.
Он подошел к лежащим на боку саням и легко, без усилий поставил их на полозья. Затем, наклонившись, он достал от туда широкие, оббитые оленьим камусом охотничьи лыжи и карабин. Надев на ноги лыжи и закинув за спину карабин, сказал: - Пошли.
- А это как же? – спросил я, показывая рукой: на сани, снегоход и стоящую в снегу мертвую Любку.
- Да хрен с ним. Пусть стоят. Куда они на фиг денутся.
- И она? – указал я на мертвую женщину.
- А она уж тем паче. Тебе, что трахаться с ней охота? Пусть стоит себе на здоровье! Пошли!
Размашистым широким шагом он заскользил по накатанному «Бураном» следу, а я постоянно озираясь, пошел за ним, стараясь не сходить со следа оставленным его лыжами. Вскоре, за одним из поворотов, я потерял его из виду. Идти было не трудно. Ветер задувал в спину. Укатанный след оставленный снегоходом был крепким. За час с четвертью я добрался до зимовья, над крышей которого уже курился дымок. Взобравшись по крутому откосу, я постучался в дверь.
- Входи без стука. У нас тут не стучат.- услышал я голос Ивановича. Отворив внутрь дверь, низко нагнув голову, я вошел в избушку. Чайковский стоял у небольшой плиты, помешивая в котелке какое то варево.
- Ты, чего Николай Иванович? Никак ночевать собрался? А, как же Удское?
- Какое к хренам Нилыч Удское! Ночь скоро. Не поспеем.
Я поглядел на наручные часы и понял, что он прав. Если сказать по правде, после стольких передряг, мне и самому уже не больно то хотелось в Удское. Хотелось просто отдохнуть.
- Раздевайся. Здесь уже тепло. Хоромина сам видишь, не велика, зато прогревается быстро.
Я снял с себя летную демисезонную куртку и, оглядевшись, повесил ее на большой гвоздь, рядом с дверью.
- Унты тоже снимай и ставь сушить. Там под нарами Васькины ичиги лежат. Одевай. – приказал мне Иванович.
Я с удовольствием стащил с ног унты и надел легкие теплые ичиги.
- Ты пока приляг, отдохни. Васькин лежак у окна. – сказал мне он, указывая рукой на место своего напарника – Свистушкина.
- Сейчас я докашеварю и порубаем. Проголодался, небось?
Я не стал себя долго уговаривать и с удовольствием растянулся на лежаке, застеленным сверху выделанной оленьей шкурой. Чайковский, стоя у плиты, напевал, что-то мурлыкая себе под нос. А я лежал, лежал и смотрел в низкий, закопченный до черна потолок, и думал о событиях сегодняшнего дня.
Незаметно стемнело. Иванович достал с полки старую трехлинейную керосиновую лампу. Протер закопченное стекло и запалил фитиль. В избушке стало светло.
- Вставай Нилыч. Будем вечерять. – пригласил он меня к столу.
Приготовленный овсяный с олениной кулеш был вкусен. Но Иванович, попробовав его, скривился.
- Нет, не то. Чего-то не хватает.
С этими словами он встал из-за стола, подошел к своему, висевшему у двери полушубку, и ловким движением вытащил из него объемистую армейскую фляжку. Затем, вернувшись к столу, начал разливать прозрачную жидкость по эмалированным кружкам.
- Ну, давай! – произнес он короткий, но емкий тост.
Я понюхал содержимое и спросил: - Водка?
- Обижаешь Гена. Обижаешь. Чистейший медицинский спирт!
Громко чокнувшись, мы выпили обжигающий горло напиток. После холода спирт подействовал моментально. Тело расслабилось, мозг заработал четко и ясно. Мы закусили пахнувшим дымком кулешом. Закурили. И я спросил: - Николай Иванович, а кто же такая эта Любка и куда ты ее везешь?
- А, в общем, то – непутевая она. – начал он.
- Ты ее вообще то должен знать. Ну, может не ее, а мать так точно. Мать у нее в Удском на метеостанции долго работала. Да, должен. Должен. Ты тогда еще летал. А она – Любка, тогда еще пацанкой была. Она лет пять, как перебралась в Чумикан, а может шесть. А, как от матки то оторвалась, так и пошла гулевонить. С начала с вашим братом – летчиками, ну а потом уж с кем попало. Последнее время с бичами спуталась. А потом с одним из них сошлась. Жили? Ну, как тебе сказать жили. Как бичи живут. Есть выпить – пьют. Есть пожрать – едят. Как птицы живут, одним словом. Да и чего долго о них говорить. Сам знаешь. У нас в поселке половина таких. Так вот. Еще до Нового года начали они праздновать. Праздник их слегка подзатянулся и продлился почитай до старого Нового года. Вот тогда то Любка и окочурилась. Опилась, одним словом. Вся их компания в ту ночь у них тогда спать полегла, утром проснулись, глядь – Любка вся синяя уже, стало быть мертвая, в обнимку со своим лежит. Ну, совсем, как ты сегодня в санях.
Он громко засмеялся, довольный своим сравнением.
- Да, ладно, ладно. Ты не обижайся. Но вообще то весело получилось. – сказал он, заметив мое недовольство.
- Так вот. – продолжил Николай Иванович.
- Вызвали они из больницы врача. Тот осмотрел ее, да и выдал ее сожителю справку о смерти. Тот ясно дело в исполком. Так мол и так. Жена, дескать померла. Давай, что положено. А, положено сам знаешь что! Ящик водки на поминки. Там, в исполкоме, бумагу выдали. И вся эта компания прямиком в рыбкоп, за водкой. Водку им, как положено, выдали, а по пути они еще и коробку тройняшки прихватили. Дома уже Любку в самое ее новое платье одели, в то самое, что сейчас на ней. Двери с петель сняли. На них, стало быть, и Любку в углу положили. И почали поминать. Поминать то поминали, да так, что и про похороны забыли. Между делом и брагу замутили. Так, что поминки в самый разгар вошли. Денька этак через три, стала им Любка мешать. Толи дух от нее пошел, толи места много занимала. Только вынесли они ее на той двери в сарай. Ей то Любке, что будет? Знамо дело – она на свежем воздухе еще лучше сохраниться. Вот так почитай до прошлой недели поминали. Пока мать ее про то не узнала. Позвонила Кольке Биленко - участковому, а он сам ни слухом не духом. Три месяца в Хабаровске на учебе был, только вернулся. Ну, а мать то ее – Люська Шепелева, мы с ней давно знакомы. Мне давай звонить. Помоги, да помоги. Самолетом Любку везти дорого. Привези, мол ее на своем «Буране». Я тебе заплачу. Вот и сторговались мы с ней о пятидесяти рублях. Мне, что? Сезон охоты закрыли, а лишняя копейка сам понимаешь, не помешает. А тут и ты в попутчики набился. С Серегой я договорился, он бензин для твоей поездки выделил. Так, что и тут я не в накладе. Вот такая Нилыч история.
Пока Николай Иванович рассказывал мне Любкину историю, за окном совсем стало темно. Неровный язычок пламени от лампы отбрасывал по стенам и углам избушки причудливые, колышущиеся тени. Огонь в печурке прогорел, лишь маленькие синенькие огоньки, как живые пробегали по остаткам углей.
Не знаю от чего, но мне стало грустно. Думалось о превратностях жизни, о человеческих судьбах, о Любке, ее матери, ждущей домой свою непутевую, уже мертвую дочь. Мои мысли прервал Иванович. Заметив, что я задумался, он произнес: - А, Гена! Нечего тут думать Жисть она и есть жисть! Давай ко выпьем еще по одной, да ляжем спать. Утром вставать затемно.
Мы выпили еще грамм по пятьдесят не разбавленной спиртяжки и закусили уже остывшим кулешом. Закурив перед сном, Иванович сказал мне: - Ты исподнее не снимай, так ложись. Да поверх одеяла шкурку то накинь, а то к утру выдует все.
Я залег спать, как он посоветовал. Иванович, что-то пробормотав, задул керосиновую лампу. В воздухе маленькой избушки разлился запах не догоревшего керосина и наступила полная темнота.
Я лежал с открытыми глазами. Сна не было, не смотря на проведенный трудный день. Сквозь стены зимовья было слышно; как трепал деревья ветер, а те, как живые отвечали ему стуком своих ветвей и скрипом, и потрескиванием своих измерзшихся за зиму стволов. Мне представилась стоящая в снегу по середине реки Любка. Буквально воочию я видел, как ветер раздувает ее почти самое новое цветастое платье, треплет ее темные волосы. Не к стати вспомнилось, что души не захороненных не могут покинуть этот мир. И от этого мне стало совсем уж не по себе.
Я до сих пор не знаю, было ль это явью, или сном, но в полной темноте избушки я почувствовал легкое прикосновение холодной руки и услышал тихий шепот: - Пусти меня, я замерзла. Мне было так хорошо с тобой. Ах, зачем ты оставил меня.
Подскочив со своего лежака, я ощупью отыскал на столе пачку «Примы». Дрожащими руками достал сигарету и, ломая спички, прикурил. Так, за сигаретами, бессонно прошла ночь, и только под самое утро я все-таки уснул.
Утром, затемно, меня разбудил Иванович.
- Ну и силен ты брат спать. – своим низким голосом выговаривал он мне.
- Собирайся и айда.
Я встал. Мы наскоро перекусили остатками холодного кулеша. Иванович, бросив мне большой потрепанный кожух, сказал: - Возьми, наденешь на себя сверху, когда поедем, а то опять к Любке приставать станешь. Он вытащил из-под своей лежанки старую, но вполне пригодную лыжу для «Бурана». Оттуда же достал новую амортизационную резинку. Покрутив ее в руках, сказал мне:
- Я наперед пошел, а ты следом с лыжей. Пока ты дотопаешь я тем временем старую сниму.
Мы вышли из избушки. Чайковский прикрыл дверь и подпер ее стоящей рядом палкой.
- А, на замок закрывать не будешь? – спросил я его.
- От кого? Если медведь – хозяин придет, то для него замок не помеха. А люди в тайге для себя без нужды ничего не возьмут.
Мы спустились по обрыву вниз на лед. Иванович, надев лыжи, спорым широким шагом пошел к снегоходу и вскоре исчез из виду. Я же привязав к лыже длинную веревку, бросил прощальный взгляд на зимовье, и поплелся следом.
Выйдя из-за последнего поворота, я увидел «Буран» и копошащегося возле него Ивановича. Любки не было.
«А, может… и не сон это был?» - мелькнула мысль. И от этого «А, может» у меня по спине поползли мурашки. Подойдя поближе, я как можно небрежнее спросил у Чайковского: - Иванович, а Любка где?
Оторвавшись от работы, он посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил: - Что соскучился?
Я пожал плечами и ответил: - Да нет. Просто интересно.
- Лежит твоя красавица в санях. Можешь идти полюбоваться.
Я подтянул к «Бурану» лыжу и в считанные минуты мы установили ее на место. Затем, подтянув сани к снегоходу, прикрепили их.
- Надевай кожух то. – прокричал мне Иванович, и рывком пускача запустил двигатель. Двигатель довольно уркнув запустился вполоборота. Прогрев на холостых оборотах двигатель, мы тронулись в путь. Опять замелькали деревья, засвистел ветер. Опять как птица летел снегоход. Но в этот раз мне не было холодно. Пригнувшись к спине Ивановича, я изредка оглядывался назад, на сани, в которых завершала свой последний земной путь Любка.
Примечания: ОПРС – Отдельная приводная радиостанция.