Отрывок из романа Между двух империй.
****
Первые декабрьские дни в Омской фортеции выдались солнечными и морозными. В церкви святого Ильи закончилась воскресная служба, и прихожане высыпали на ее дворик, смиренно переговариваясь. Народу было не густо, но и немногочисленных сынов и дочерей православной веры Ильинского форштадта маленькая деревянная церковь вмещала с трудом. После толченого теснотою, напоенного дымом свечей и лампадного масла воздуха, состоятельный люд, обряженный по воскресному дню в тяжелые шубы, вздохнул с облегчением. Выйдя на мороз, он неспешно стал расходиться по домам. Вольнопоселенцы, так называемые «подлые люди» в худых сермяжных одежонках, не могли позволить такой вальяжности. Попав после огня да в полымя, они, ежась, почти бегом поспешили в какое-никакое, а тепло своей избы, чтобы с разогрева мокрым телом не подхватить хворь.
Церковный двор опустел. Лишь две совсем молоденьких девушки немного припозднились, ожидая на крыльце рыжего паренька, с лицом, даже зимой, богато усеянным конопушками. Какой-то мужичек остановился у ворот, и набожно крестился, вскидывая взор на церковный купол и утирая между поклонами потное чело лисьим казахским треухом. Да еще добротная, набеленная и насурьмленная вдовица, как бы невзначай, прислоняясь пышной грудью к монаху средних лет, просила благословления и умоляла уделить ей несколько минут для беседы. Но тот, пытаясь объяснить наседающей на него женщине, что лишь иконописец, и доступа к священным таинствам не имеет, перекрестил ее замазанными в красках перстами и огляделся.
— Никофорушка!.. — спасая монаха, крикнула стоявшая за оградой молодка и помахала ему рукавицей.
Вдовица недовольно осмотрела неожиданную соперницу, обряженную в косоклинный распашной дольник из двух половин, донизу застегнутый на пуговицы красной меди. Поверх бирюзового сарафана на молодке был подбитый ватой алый шугай, облегавший ее в талию, и короткая епанча — душегрея из малинового бархата с оторочкой из меха красной белки, на которую из-под осыпанной стеклянным бисером рогатой кики и нежно-голубого с кисеёй платка, свисала огненная, кокетливо раскудрявленная коса.
Румяная от сибирского мороза молодка, широко и вольно улыбалась. Лукавый прищур ее зеленых глаз, не давал вдове никакого шанса на успех, и она смерено отпустила монаха, буквально выпустив из своих крепких рук.
— Это из-за нее ты брать меня с собой не желаешь, Никофорушка? — спросила молодка, когда монах вышел из пределов церкви и подошел к ней.
— Ты чего, Таисия, говоришь-то! Ведь пострижен я, обед безбрачия на мне! — ответил Ершов.
— А что монахи не блудят? Ой, забыла! И то, правда! Ведь только монашки на сносях бывают...
— Проводи меня до гостиного двора, — смиренно ушел от колкости Ершов. — Все и обсудим.
— Не убоишься с раскольницей-то, да еще в рогатой кике обряженной, открыто гулять?
— Не убоюсь.
Закинув конец обшитого кисеей платка за спину, Таисия взяла иконописца под руку и на показ, смело шагнула по единственной улице форштадта от церкви до Гостиного двора, где расположился обоз далматовских монахов доставивший в приходы омской крепости разную церковную утварь и иконы собственного изготовления.
Когда они немного отошли от подворья церкви Святого Ильи, Ершов спросил:
— Так ли уж это важно, Таисия, двумя перстами или тремя, мы чело свое светим? Я в единую церковь верую.
— Нет более единства, Никофор, и еще долго не будет. И не в перстах дело. Верую в Старину — в отцов и дедов в пращуров далеких. В Мать Сыру Землю, в Деву-Лебедь, в Богородицу верую, а не в Богоматерь.
— Какая Старина! Аль забыла, как отца твоего, брата Терентия, поморские старцы сыскной команде сдали!
— Старина не в них. Старина в Игнатии. В Княжиче моем сокрыта, его и ищу. Есть еще люд мною знаемый, в ком она сильна, Никофор! Перечислять не стану. Коль сам разуверился, тебе сие не поможет.
— За то, что в церковь никонианскую молиться хожу, коришь меня, Таисия? Аль что другое накипело?
— Возьми с собой!..
— Говорю же: не могу. Если Фокий про тебя прознает, разом отцу Сильвестру обскажет. Фокий хоть человек и не злобный, но дюже тяготеет сим путешествием, в кое его архимандрит за Странника на наказание послал. И чтобы вернуться на место при каземате, он грех на себя в наушничестве возьмет, и тебя монастырю отдаст. Как Игнатий, хочешь три года в холодной, во тьме просидеть?
— Я хочу Княжича найти, Никофор! — зеленые глаза Таисии вспыхнули волчьим огнем. — И, ни отче Сильвестр, ни Далматова обитель мне в том помехой не станет!
— Да нет Странника в монастыре! Говорю же: бежал он. За побег тот Фокий и пострадал. Вот, что я тебе скажу, Таисия: сюда, обозом, шли мы по Ново-Ишимской линии и из-за непогоды целых три дня провели в Пресновской крепости. Комендант там, поручик Румянцев. Человек пропащий, за ту троицу я его трезвым не видел. Крепость содержит в порядке должном подъесаул Потанин, если бы не он, то бы и пристать некуда нам было. Ну а в хозяйстве там верховодит поручица Софья Корнеевна, дочь екатеринбургского купца Полуянова. Настоятельницу Введенской женской обители матушку Серафиму, она хорошо знает. Сестра ее младшая Евдокия, теперича вместо тебя у нее в послушницах.
— К чему ты сие говоришь, Никофор? — проявила нетерпение Таисия.
— А ты слушай и не перебивай!
— Я слушаю. Только дорога наша коротка больно. Уже закончилась. У Гостиного двора стоим. Аль обратно пойдем? Будто свидание у нас, Никофорушка!..
В Таисии по-прежнему жила непоседливая девчонка, которую иконописец знал пятнадцать лет назад, невзгоды не изменили, ни ее внешности, ни ее характера. Отвечая на блеск лукавых глаз рыжеволосой бестии, Ершов лишь повернул ее к Гостиному двору спиной и продолжил:
— Ты мне давеча говорила: о людях коих я не ведаю. Так вот, Таисия Филипповна, Софья тайно в Старину верит, но какую-то особую, видимо, доставшуюся ей от батюшки-мещеряка. Чистым случаем, в первый же вечер нахождения у нее в гостях, я стал невольным свидетелем, как она двоеперстие перед иконами на чело ложила. После того происшествия, она меня побаивалась. Но, видя мое молчание, другим днем, Софья расспросила меня о прошлой жизни и полностью тем рассказом доверившись, поведала следующее: в землях кайсаков, не далее как с месяц, объявился баксы. Огнепалый старец, и якобы кличет он себя воскресшим Лазарем сподвижником протопопа Аввакума.
— Никофорушка, ты, часом, не прихворнул? — спросила Таисия и жалостливо посмотрела на монаха.
— Я то, слава Господу, здоров, милая! — вышел из смирения Ершов. — А вот княжич твой, когда мы с ним последний раз видались, — Лазарем себя мнил! И Фокий, как-то охая да жалуясь на несправедливость от архимандрита, мне говорил: «Игнатий-еретик, когда его расковали, себя Лазарем нарек. Но не тем Лазарем, что по воле Иисуса Христа воскрес, а тем, что вместе с протопопом Аввакумом на костре в Пустозерске сгорел. Огнепалым старцем! Видно после триегодного сидения в погребе монастырском, Игнашка Странник разумом-то слегка помутился».
— Стало быть, это он в киргиз-кайсацких степях?
— Сие не знаю, Таисия. Надо бы тебе в Пресновскую крепость, с Софьей Корнеевной встретиться. Она тебе в подробностях все бы и обсказала.
— Так и возьми меня с собой, Никофорушка. Обратно ведь мимо следовать будите.
— Месяц ели и пели, а все на Пасхальной неделе!
— Так не до Далматова же монастыря…
— Ладно. На гостином дворе сейчас находиться мой дальний сродственник. Тобольского Подгорного дистрикта Агорадского станца деревни Соколовой староста Налобин Осип Кузьмич. Приехал на неделю в Омскую крепость по торговому делу.
— Никофорушка, мне к Тобольску-то, не надобно…
— Верно. И Осип Кузьмичу не к чему. Староста то он староста, да только, ни его, ни мужиков, ни самой деревни Соколовой, в Агорадском станце уже с весны нет. Ушли от притеснений митрополита Сибирского и Тобольского Павла и обосновались деревней, от крепости Святой Петр вниз по реке Ишим. Пока тайное поселение сие, от Пресновской крепости в сотни верстах. Может и немного более.
— А ты, Никофорушка, почто в никонианскую церковь то ходишь? Парсуны на заказ пишешь. Ой, видно, ошиблась я в тебе. Правду говорят: баба — дура. А коль умной себя возомнила — то, дура вдвойне будет.
— Завтра мы отъедем до монастыря, — тихо ответил иконописец, подавляя ее восторженное восклицание взглядом с легкой укоризной, — а ты к Гостиному двору приходи на другой день. Послезавтра, стало быть. Осипу Кузьмичу я о тебя сегодня скажу — ждать будет. С ним и пойдешь, коль понравишься ему, то и до места доставит.
— Что, значит, — понравишься!
— Не об том сейчас мыслишь, Таисия Филипповна. Осип Кузьмич человек степенный. Жену, Матрену, имеет. Двух взрослых сынов, невесток, внуков пяток. Староверы они. Поповцы. И любят, чтобы женщина собою прилежна, скромна и чинна была…
— И взор пред мужиком долу держала…
— Ну, как знаешь. Другого для тебя попутчика, у меня, Таисия, нет. Придется до лета обождать.
— Ты обговорись с ним, Никофорушка, а за мной дело в лицедействе не станет. Ради любимого Княжича я поскромничаю. Авось со смеху не лопну...
Рыжеволосая бестия запахнула на груди душегрею, кокетливо поправила платок и, рывком потянувшись, поцеловала Ершова в щеку. Быстро засеменив в направлении примыкающих к гостиному двору низеньких изб, она обернулась и снова помахала рукавицей иконописцу, смущенному ее внезапной выходкой.
Не успела Таисия свернуть в проулок, как чья-то рука крепко ухватила ее за запястье.
— Постой, не спеши, красавица. Не поспеваю за тобой, — раздался за спиной сильно простуженный голос.
Таисия занесла свободную руку для удара по наглому незнакомцу, что есть силы, но остановила ее в движении и удивленно выдохнула:
— Ванька-Каин!.. Господи! Чуть не зашибла. Ты-то, как здесь оказался?
— Оказался... За великие перед государыней провинности приговорен к смерти, но помилован. Поначалу сослан в Рогервик, после переведен, на демидовский медеплавильный завод в Бийске. Вот так-то, дива моя.
— Ой ли! Не зануздал, а уж понукаешь.
— Хворь меня одолела, красавица. В бегах я. Помоги схорониться. Студеницу одолеть. Ни за старое, просто прошу. Не дай душе за медный пятак сгинуть.
— Коль так, пойдем. Как звать-то тебя. А то все Каин да Каин. Не любо мне сие имя.
— Села Иванова я крестьянин. Из-под Ростова. Крепостной купца Филатьева Иван Осипов.
— От хозяина-то, тоже бежал?
— Бежал... Да с того времени, на мне, милая, грехов, что на тебе красоты. Так что при случае или в разговорах, ты мне крестьянской родословной гисторию не порть. Помоги лучше идти. А то пока тебя дожидался, совсем в жар бросило. Ноги, словно не мои вовсе.
— Это что же, мы с тобой как полюбовники, в обнимку по дворам пойдем?! Меня ведь тут знают.
— С монахом под ручку, стало быть, можно, а со мной нельзя. Я ведь от самой церкви за вами плетусь.
— Ну, Иван, это не твое дело! Мог бы и не плестись.
Таисия потрогала его сухой лоб.
— Горишь совсем. Так уж и быть, облокачивайся! Да только шибко не ластись. Почую, что за мягкое лапаешь, брошу прямо посередь улицы. И тогда хоть умоляй, хоть помирай — не подниму. Морозно. Через чуток, мальцы на тебе кататься, словно на санях станут.
Теряя последние силы, Осипов буквально упал на плечи Таисии Филипповны, но она под мужиком в пять пудов весом не надломилась. Только с виду хрупкая и стройная молодка, словно кобылка, освоилась под свалившимся на нее грузом, вышла на огороды и направи-лась к дому, где с прошлой весны проживала вместе со своей наперсницей.
Топившаяся по-черному бывшая баня, на задворках купеческого подворья у схода к левому берегу реки Оми, и была домом для двух молодых женщин зарабатывающих себе на жизнь стиркой солдатского белья и нательных рубах офицеров крепости.
Увидев подругу с ношей в маленькое оконце, Нилица побежала открыть дверь. На мороз вырвался клуб сырого пара от наполненных горячей водой лоханей.
Войдя, Таисия усадила полуживого Ивана на лавку и, скидывая с головы платок, произнесла:
— Узнаешь ли, свет мой, кому обещала постель греть?
— Узнаю, — тихо ответила Нилица.
— Постель не постель, а согреть его надобно. Вынимай белье, сейчас Ванюшу замачивать будем.
Таисия стала гостя раздевать. Обнажив его полностью, она попросила подругу помочь ей опустить мужика в чан.
— Так, он горит весь, — взяв бесчувственного Ивана подмышками и приподнимая, произнесла девушка. — Как бы худо с ним не случилось.
— Ничего. Ванюша крепкий. Выдюжит! Малины, или трав каких, у нас не имеется, а чем еще его согреешь.
— Постой! — остановила ее Нилица. — Коль обещала, от слова не откажусь. Ставь лавку промеж лоханей...
Одним движением, Таисия задвинула лавку в узкий проем между двух чанов с бурлящей водой. Вместе с подругой они уложили на нее полумертвого Ивана. Нилица распоясалась, сняла из-под грудей вязанный опоясок и скинула рубаху. Продев пояс между лавкой и спиной Осипова, она легла, укрывая его обнаженным телом.
— Сплоти нас, Таисия, — проговорила она, закидывая концы пояса себе лапотки.
— Не боишься, навечно мужика привязать? — спросила та, соединяя опоясок не ее спине.
— О том не думаю... Любовь не призываю...
До самого вечера Таисия следила, чтобы вода в лоханях не остывала. Изба наполнилась паром вперемешку с дымом очага. Зеленоглазая красавица уже давно сбросила с себя промокшее и отяжелевшее одеяние. Ее огненные волосы красной влагой спадали на обнаженные плечи и вздымающуюся грудь. Опрокидывая в лохани ведро за ведром кипятка, она спрашивала: «Как Ваня?» и получала краткий ответ: «Горит». Только когда Нилица привстала и произнесла заветное: «Испарина!.. Испарина пошла!», она рухнула на лавку.
— Слава тебе, Господи! — протянув к подруге усталые руки и развязывая пояс, проговорила Таисия. — Оботри его, Нилица, да накинь на него мою шубу. А завтра поутру наденешь на воскресшего раба Божьего Ивана мной сотканную радельную рубаху.
— Радельную?.. — сгоняя с грудей обильный пот и подвязываясь поясом на голое тело, спросила Нилица.
— Ты не ослышалась, милая. Завтра мне нужен будет Огнь мужчины, чтобы задобрить Девицу-Водицу перед дальней дорогой.
— Огнь!..
— Почему померкла глазками? Не потому ли, что Огнь я возьму сама?
— Не это меня опечалило, Таисия. Ты же знаешь, что есть у меня радельщик и он сейчас недалече. Печалюсь я о том, что не могу уехать с тобой.
— И не надо, Нилица. Оставайся. Пока присмотришь за Иваном. А там, и Кузьма объявиться.
— Думаешь, придет он? Второй месяц, как в крепости, а веточки какой все еще от него нет.
— Придет, Нилица. — Таисия взяла ее руку, поманив, посадила рядом на лавку и обняла. — Сейчас у него работы, видно, много. К Рождеству же освободиться, и придет, да с гостинцем.
Таисия снова ее обняла.
— Ху!.. Какая ты мокрая!
— А ты!..
— А он!..
Подруги заливисто засмеялись.
Сняв напряжение шуткой насчет того сколько потребно сил вогнать мужика в пот, Таисия проговорила:
— Ну, обтирай радельщика, а то все наши усилия по его воскрешению даром пропадут...
На утро пришедший в сознание Иван был Нилицей напоен парным молоком и обряжен в радельную рубаху, в которой мирно проспал до самого вечера. С восходом первой звезды к нему подошли две красавицы с распущенными волосами. В таких же, как на нем широких рубахах до пят с прорезью на правом боку.
— Целуй же, Дева, своего радельщика! — торжественно произнесла Нилица и запела:
«Живительный Огнь
К Небу твердо взвейся
На ласкову ладонь
Излейся, излейся...».
Рыжеволосая Таисия, сверкая зелеными очами, наклонилась к лицу Ивана и трижды облобызала в уста.
— То, лапать не позволяла. Говорила: на дороге брошу, — пробурчал Осипов, когда их губы разомкнулись. — А теперь сама ластишься. Вот и пойми баб.
— Молчи, глупый! — ласково и завораживающе прошептала Таисия, медленно запуская руку в прорезь его рубахи. — То не похоть, а желание великое! Во имя Рагиты Сурьи Красна Солнышка и Матери Сырой Земли Богородицы дай мне свой Огнь, Ванюша. Щедро обдай им колыбель Лады, ладонь мою. Не скупись...
Таисия сделала лишь несколько плавных движений, и Иван блажено застонал. Дар мужчины она вынесла из рубахи воздвигнутой ладьей ладони, бережно передала поющей славу Рагите Сурьи и Богородице Нилицы, и снова просунула руку в прорезь. Еще дважды тело Ивана содрогалась в сладких муках, только после этого, усыпляя, рыжеволосая бестия снова поцеловала его в уста. Из ладьи в ладью, взяв у Нилицы собранный с радельщика Огнь, она оставила Осипова с наперсницей и вышла во двор.
Таисия проследовала к реке. Стояла морозная звездная ночь, и на Оми было тихо. В одной радельной рубахе, босая и простоволосая, она трижды обошла прорубь посолонь — с востока на запад.
Обронив мужской Огнь в темную студеную воду с руки, Таисия произнесла заклинание:
«На море на окияне есть бел горюч камень Алатырь, никому неведомый. Под тем камнем сокрыта Сила могуча, и нет той Силы конца, выпускаю я Силу могучу, Огнь мужской, на холодну водицу красну девицу. Пускаю я Силу могучу во все составы, полусоставы, во все кости и полукости, во все жилы и полужилы Девы-Водицы. В ее очи ясны, в ее щеки красны, на ее грудь белую, шею лебединую. Будь ты, Сила могуча, Огнь мужской, в холодной водице красной девице неисходно. Жги ты, Сила могуча, Огнь мужской, Девы-Водицы кровь горючую, струю кипучую на любовь мою к молодцу Игнатию. А была я, красна девица Таисия, во всем бы ему послушна по всю его жизнь, да утеряла к нему нить. Возьми Огнь мужской с рук моих, Дева-Водица, и помоги сыскать Игнатия Княжича. И не может, ни заговором, ни приговором, меня Таисию, от такого желания моего отговорить, ни стар человек, ни млад. Слово мое крепко, как бел горюч камень Алатырь. Кто из глубокого моря всю воду выпьет, кто с широкой степи всю траву выщиплет, и тому заговор мой не превозмочь, в том я тебе Дева-Водица Лебедь Белая всем естеством своим повинуюсь».
После этого она сняла рубаху и как стояла, прыгнула в прорубь. Три раза окунулась, омыла руками лицо и подплыла к краю, чтобы выбраться. Но с первого раза ей это не удалось. Не удалось выкарабкаться и со второго. От мороза лед на Оми был гладкий, без зазубрин, и она соскальзывала, срывалась обратно в студеную воду.
Поднимая голову и набирая воздуху, Таисия увидела над собой темно-синие небо, крупные, словно драгунского кафтана пуговицы звезды, и снова окунулась. Под водой было немного теплее, задержав дыхание, она стала рассчитывать движения на поверхности. Понимая, что времени мало, а наверху его еще меньше, зеленоглазая красавица собралась в комок и ринулась к звездам. Темная вода вздыбилась, огненная струя длинных локонов взметнулась к ночному небу и распласталась на ледяном крае проруби. Вскочив на ноги, Таисия помчалась к форштадту. Прыжком длинных ног, минуя плетень купеческого подворья, она налету почувствовала, как волосы и тело покрывает зловещая слюда, постепенно сковывая ее быстрый бег.
Как бы Таисии не было холодно перед дверьми бани, она все же остановилась и, удержав дыхание, вошла.
— Господи! Рубаха-то где? — встретила ее Нилица восклицанием и всплеском рук.
— Там у проруби... Пойди забери... Поутру бабы за водой соберутся... Разговоры нам не к чему… — отрывисто ответила она.
— Да ты никак бежала? От кого же это?
— От себя, Нилица, от себя. Знаешь, на чуток мне показалось, что Княжич мой в ледяной проруби сгинул. Я Деву-Водицу попросила мне помочь его найти, вот она меня на дно и потянула, но отпустила. Стало быть, и милому не смерть от водицы.
— К огню-то сядешь?
— Сяду… Ванюша, радельщик мой, спит ли?
— Ты так убаюкала, что и до утра не проснется. Я его шторкой от нас отделила. Хватит, насмотрелся.
Нилица пододвинула лавку к очагу.
— Ну садись, а я сейчас быстрехонько обернусь.
Вернувшись от проруби, подруга высушила рубаху Таисии на огне и, встряхнув, проговорила:
— Оденешь?
— Не хочется… Намерзлась.
— Тогда и я сниму…
Нилица обнажилась, завесила обеими рубахами дыры в шторе, за которой спал Иван, и села рядом.
Взяв руку Таисии, она спросила:
— Ты о чем думаешь?
— О Княжиче... А ты?..
— О том, что завтра уедешь. Свидимся ли?
— Свидимся.
Нилица понюхала ладонь подруги.
— Мужским Огнем пахнет.
— Это после проруби-то! — улыбнулась Таисия
— Все равно пахнет, — ответила Нилица и опустила ее руку к своим бедрам. — Дай мне насладиться тобой, Таисия! И насладись сама страстью моей. А там, что будит, то и будит.
— А коль Ванюша проснется?
— Пусть... Последняя ноченька наша.
Обжимая бедрами руку Таисии, Нилица зарделась и, содрогаясь, припала к ее обнаженной груди...