Тускло светит под потолком, голая лампочка без абажура. Наполняет желтоватым светом небольшую комнату, чисто выбеленную известью. Я полулежу на узкой коротенькой кровати, читаю книгу. Моя бабушка полная, круглолицая пожилая женщина, сидит возле кухонного стола, на стареньком деревянном стуле, с высокой спинкой. На голове её был повязан концами назад, беленький штапельный платок в разноцветный мелкий цветочек. Из-под него выбивается прядь поседевших волос. На толстом кончике её носа прицепились большие, в грубой пластмассовой оправе, очки. Она смотрела сквозь мутные, залапанные пальцами стёкла, зашивала, или точнее штопала толстые шерстяные носки. Бабушка добросовестно заштопывала дырку на пятке, тщательно наложила на неё с десяток метров чёрной нитки двадцатого номера. Управившись, сделала несколько узелков и перекусила зубами остатки нитки. Затем засунула ладонь в носок, растопырила там пальцы и придирчиво рассматривала результат своего труда. Одобрительно усмехнувшись, хмыкнула носом, не разжимая губ. И глянула на меня поверх очков, желая убедиться – вижу ли я, что она уже управилась с одним. Я, краешком глаза вижу всё это, но делаю вид, что целиком поглощён книгой, и не обращаю на неё, ну, совершено, никакого внимания. Она снова посмотрела сквозь очки на заштопанную пятку и удовлетворенно пробормотала себе под нос:
- Так, сделала одно дело, - и метнула поверх очков ясный взгляд на меня, так как ей очень хотелось похвастаться своей работой.
Я краешком глаза заметил и это, но не подаю вида, с серьезным выражением читаю себе дальше. А старенькая, словно малое дитя – ей очень хочется похвастаться и она снова начинает задевать меня, и с удовлетворенной улыбкой просит:
- Вот, посмотри, как я хорошо заштопала...
- Угу, - мычу я, не отрывая глаз от страницы книги.
- Вот, читатель, - с вздохом неудовольствия говорит бабушка, и отмотала с катушки с метр нитки, оторвала, обслюнявила один край, начала вдевать в ушко иголки. Что-то попадала она, попадала, но всё напрасно.
- Вот гадство, ни как не могу - хоть плач, - с досадой в голосе выругалась она, и снова тяжело вздохнув, смотрит на меня, поверх очков, обиженными глазами.
Я краешком глаза заметил её призыв о помощи, но пошло как раз очень интересное, что прямо не могу оторваться от страницы. Бабушка видит, что я и ухом не повёл, снова начала вдевать, но всё с тем же результатом. Прекратив это безнадежное дело, она с минуту молча смотрит на меня, а потом с легким неудовольствием в голосе говорит:
- И, шо ты там такое читаешь? Брось к черту, эту книжку. Смотри, свет какой плохой, а ты глаза себе портишь. Брось, говорю, ту книжку.
Я понимаю, что надо ей помочь вдеть нитку, но молчу и спешу дочитать до абзаца. Она, тяжело вздохнув, снова попробовала несколько раз попасть нитью в ушко иглы, но всё напрасно.
- Вот, зараза - не могу, - с досадой сказала она, и нетерпеливо с легким раздражением в голосе обратилась ко мне: - Да, брось уже ту книжку! Помоги лучше нитку вдеть, а то я совсем уже не вижу.
Я встал, быстро вдел нитку в ушко иглы, отдал ей и, снова, лёг на кровать, принялся за книгу. Бабушка штопает второй носок, время от времени поглядывает на меня, плямкнула губами, будто хотела что-то сказать, но передумала. А я а ни мур-мур.
- Вот хорошо, что ты видишь, а я уже, гадство, при этом освещении ничего не вижу. Да, брось уже ту книжку, вот прицепился, как репьях к собачьему хвосту. Не порть глаза, говорю! И так, день и ночь читаешь, не начитаешься никак.
Я понимаю, что ей уже наскучило молчать и захотелось поговорить.
- Брось, говорю, вот прицепился, - не унималась бабушка. - О чём ты там хоть читаешь?
- О йети, - не отрывая глаз от страницы, буркнул я.
- Кто же это такие “эти”? - переспросила она, слегка улыбнувшись, думая, что я что-то не то сказал.
- Да, ты не знаешь, - отмахнулся я.
- Что же это такое есть, что я не знаю? - негромко проговорила бабушка, будто сама себе и в голосе её послышалась лёгкая обида, из-за такого невежливого ответа.
- Читаю о снежном человеке, - оторвавшись на миг от страницы, объясняю я.
- Что это за люди такие - “снежные”? - удивляется она, и, увидев, что я снова уткнулся в книгу, рассуждает дальше: - Ага, значит, в снегах живут. Так бы и сказал, что в снеговых чумах живут, а то ещё и хитрит. Так ты, наверно, о якутах читаешь? Или, может, про эскимосов?
- Нет, это высокие такие, сильные люди, но будто и не люди. Полностью обросшие волосом, встречают их, то в лесу, то в горах, то в тундре, но очень-очень редко.
Бабушка замолкает, минут десять молчит, усиленно сопит носом, очевидно, переваривает эту информацию.
- Большие, как люди, но не люди. Волосатые, в лесах живут, - снова забубнила она себе под нос, недоумевая и вдруг меня ошарашила: - А-а-а, это такие высокие, голые, заросшие с ног до головы и лицом, немного, на обезьяну похожие, - сказала она и, торжествуя, посмотрела на меня.
Я согласно кивнул головой и крайне изумлённо уставился на неё.
- Ну, почему не знаю? Знаю! - твердо и немного насмешливо сказала бабушка, и погрузилась в работу.
- А откуда ты о них знаешь? - через какую-то минуту напряженного молчания удивлённо спросил я, так как твёрдо знал, что она за свою жизнь ни одной книжки серьёзней за сказочки “Мальчик с пальчик” или “Красная шапочка” не прочитала.
- Та-а, знаю я про них. Слышала, одна женщина, в Рыстычеве, мне рассказывала, - небрежно сказала она и замолчала.
Бабушка будто онемевшая, долго молча перебирает в руках заштопанные носки, то ли припоминает те события, то ли испытывает моё терпение, нарочно держит меня в напряжении, отыгрываясь за мою невнимательность к ней.
- Ба! Слышь, ба, а кто эта женщина? Что она тебе рассказывала? А когда это было? – снедаемый любопытством, нетерпеливо сыплю вопросами, не выдержав затянувшегося молчания.
- Это было где-то в 1949-ом, то ли в 50-ом году. Как-то в воскресенье, поздно после обеда, возвращались мы с дедом твоим с Бобринца. Ездили туда на базар торговать, а поздно возвращались, потому что набрёл на нас кум Никита. Поболтали мы немного и забрал он деда в “Чайную”, по сто грамм выпить за встречу. И как пошли они, так и пропали. Я давно уже всё, что привезли, распродала, и деньги пересчитав, завернула в носовой платочек, в пазуху запрятала, а их всё нет и нет. Часа два, кругом подводы, как часовой, проходила, выглядывая деда. И уже не раз в сердцах вспоминала и мать кума, и его печёнку, и тех чертей, которые принесли его на нашу голову. Уже, почти, все с базара порасходились, когда смотрю, идут куманёчки, что-то так возбуждённо разговаривают, весело смеются, обнимаются, похлопывают друг друга по плечам. Ну, такие родные, что прямо смотреть противно. Словом, еле-еле распрощались они, раза три обнимались, целовались, пока не втянула я деда в подводу. Наконец, тронулись домой. Я еду, молчу, сержусь, на душе собаки грызут, такая злая, что аж руки чешутся. Кажется, если бы раз - второй потянула его чем-то тяжёленьким по голове, то мне сразу бы легче стало.
Едем на подводе, запряженной парой худющих, колхозных коней, таких ленивых, что всё время их приходится кнутом подгонять. Дед был здорово выпивший, такой причумленный, но в хорошем настроении. Всё что-то говорил, шутил, улыбался. Всё задевал меня, стараясь рассмешить, чтобы не сердилась, и время от времени подстёгивал лошадей. Далековато мы уже отъехали от Бобринца, чуть было, в балке не застряли. Болото там такое размесили, после дождя, что пришлось с подводы слазить...
- Ба, да ты о чём это?.. Ты ведь о какой-то женщине рассказать хотела - перебил я её, решив, что она, углубившись в воспоминания, забыла, о чём поведать хотела.
- А я тебе, о чём говорю? - сказала она, и невозмутимо продолжала: - Вот перешли мы балку, снова уселись на подводу. Дорога пошла вверх. Кони не спеша, вытянули на гору. Вижу, далековато впереди, идёт какая-то бабка.
- Вон, кто-то шагает, - показываю я деду.
- С базара, наверное, - высказал предположение дед.
- А почему сама идёт? – придирчиво спрашиваю я, будто он должен знать это.
- А потому самая идёт, что она такая сердитая, такая злющая, ну прям как ты, - отвечал дед улыбаясь. – Видно грызла деда с самого базара, за то, что он стаканчик водки потянул, за её здоровье. Вот он бедный не выдержал и столкнул её с телеги, прямо в поле, а сам стеганул кнутом и погнал лошадей. Вот пусть теперь пешком прёт, раз глупая такая и вместо языка жало имеет. Наверное, и я тебе то самое сделаю, если брюзжать не перестанешь. Тогда с бабой этой и пошкандыбаете рядышком. Что не говори, а вдвоём идти, оно конечно веселее вам будет.
Мы быстро догнали её. Бабка, сильно ссутулившись, опустив плечи и низко склонив голову, медленно шла, тяжело ступая невероятно искривленными кирзовыми сапогами. Даже с первого взгляда было видно, что они велики ей. Одета она была в подранную фуфайку и старенькую вылинявшую юбку. На голове повязан тёмный, изъеденный молью платок. В руке несла небольшую грязную торбочку.
Сравнявшись с ней, дед натянул вожжи. Кони стали, но старенькая не остановилась, даже не глянула в нашу сторону, так и шла себе, низко опустив голову, наверное, совсем углубилась в какие-то свои невесёлые думы.
- Бабка! Эй, бабуля! Вы что? Прямо на ходу спите? - засмеялся дед, глядя на ссутуленную фигуру.
Женщина сильно вздрогнула от его громко и неожиданно прозвучавшего вопроса.
- Заснули, спрашиваю, или что? - улыбался дед.
Она остановилась, и, повернув голову, глянула в нашу сторону. Дед так и осёкся от неожиданности – на него смотрела, ещё довольно молодая женщина. На её загоревшем симпатичном лице, разлилась безграничная усталость. Она твёрдо, вопросительно смотрела на деда своими большими серыми глазами.
- А-а-а, я спрашивал... - запнулся дед от неожиданности, но почти сразу нашёлся и быстро заговорил: - Я говорю вам: садитесь на подводу – подвезём вас, раз нам по дороге.
- По дороге, - как-то механически повторила она, но не двинулась с места.
- Садись, садись молодица, на подводу - вмешалась я, приглашая, - чего тебе даром ноги бить, когда мы подвезти можем.
Женщина села на край, свесила ноги с подводы и склонила на грудь голову, будто окаменела. Смотрю на неё, странной она мне кажется, какая-то причудливая женщина: сама молодая, а одета, как нищенка какая-то, во всем старом-престаром, местами заплатанном. Правда, в то время мы все бедно жили по сёлам. Но не до такой же степени, чтобы в воскресенье, на базар идти в таком уже тряпье, будто в хлев собралась от скотины убирать. Или, может, она больная на голову? Подумалось мне, и не утерпела, стала её расспрашивать:
- Как тебя звать, голубка?
- Ириною, - не поднимая головы, ответила она.
- А ты откуда? Из какого села? - интересуюсь я. - Не из нашего и в Петровке таких нет, и не с Ивановки ты. Я немного здесь, вокруг, людей знаю. Где же ты живёшь?
- Я дальше... за Луканивкой хутор есть. Оттуда я, - сказала она, и посмотрела на меня очень утомленным взглядом.
- Ой, боже, как далеко тебе ещё. А как это случилось, что ваши, возвращаясь домой, оставили тебя на базаре? Неужели понапивались так, что о тебе и не вспомнили, сами уехали? А может, ты с мужем поссорилась?
- Нет, я сама была, - тихо, с нотками явного нежелания разговаривать в голосе, отвечала Ирина.
- Как, сама?.. Сама пешком на базар ходила?
- Я не на базаре была, - неохотно, через силу ответила она.
- А куда же ты ходила? – настойчиво выспрашивала я.
- Я издалека... Домой возвращаюсь, - с тяжелым вздохом ответила она, и снова склонила голову на грудь.
- Так ты, наверно, голодна? Потерпи немного, мы уже скоро доедем, тогда у нас и поужинаешь, чем Бог послал.
- “Раз она не отказалась, промолчала, значит, голодная”, - решила я и не трогала её больше. Через минут двадцать, мы въехали в наш двор. Пригласила Ирину в дом и быстро поставила на стол сала, кольцо кровяной колбасы, луковицу разрезала, творога со сметаной замешала, кувшин молока внесла, ещё был картофель, сваренный в мундирах. Ну, всё такое – по-быстренькому.
Как только переступила она порог дома, так несмело и села в уголок, на край скамейки. Смотрю, вроде замёрзла она, дрожит вся, и кутается в старенькую рваную фуфаечку, а глазами так и прикипела к пище. Понимаю, что она очень голодная. А сама себе думаю, что пока дед выпряжет коней, заведёт в хлев, задаст им корма, управится ещё возле коровы с бычком, то зайдёт в дом нескоро. Решила не мучить Ирину ожиданием, а сразу посадить за стол.
- Разденься немного - тепло в доме.
- Ой, что-то холодно мне очень, так и трясет. Хотя бы не заболеть, - тихо сказала она, кутаясь в старенькую фуфаечку.
- Садись ближе к столу, - сказала я, достав со шкафчика бутылку самогона, и налила в две чарочки. - Бери-бери рюмку. Давай выпьем. Водка кровь разгонит по телу - согреешься. Не дай Господь, чтобы болячка ещё какая прицепилась. Давай пей и закусывай.
Выпили, начали закусывать. Ирина раскраснелась и как-то, быстро опьянела, наверно очень ослабла в дороге. Увидела фотографии детей на стене, начала внимательно рассматривать.
- Это, моя доченька, - объяснила я и тихо, доверительным тоном спросила: - А у тебя есть дети?
- Да, дочка старшая, уже десять лет, и сын годом меньше. Уже большие - школьники, - сказала она, и слезы навернулись ей на глаза, укусив хлеба, опустила голову, пряча их.
- Давно их не видела?
- Да, - тяжело выдохнула Ирина, и крупные слезы заструились по лицу, она стиснула зубы, сдерживая рыдания, которые, распирая грудь, рвались наружу.
Я подсела к ней, обняла за плечи, прижала её голову к себе, и тихо, сочувственно сказала:
- Не плачь. Не плачь, голубка. У нас переночуешь, а завтра уже дома будешь. Всех увидишь, всё будет хорошо. - Давай ещё по одной, - предложила я, снова наполняя чарочки.
Выпили, она успокоилась, стали закусывать, и я, не удержавшись, снова спросила:
- А муж твой где?
- Так, это через него всё и случилось, - всхлипнула она, и начала рассказывать, размазывая, грязным рукавом фуфайки, горькие слезы по измученному лицу.
Жили они возле её мамы. Ирина только родила меньшенького, как началась война. Мужа сразу забрали на фронт. В сорок четвертом пришло сообщение, что он пропал без вести. Выплакала она слезы по нему, решила, что разорвало его бедного, снарядом на куски, раз и среди убитых не нашли. И так ей тяжело было, из-за того, что даже на могилку к нему не сможет поехать, цветы положить, посидеть возле неё. Погоревала, погоревала, но со временем успокоилась. Только и радости было у бедной, что дети.
А одного дня, приносит ей домой почтальон письмо от мужа. Ирина чуть не сомлела, осторожно держала его пальчиками, и в сотый раз перечитывала от кого оно, и всё не могла поверить глазам своим. Ни как не верилось, что это правда. Писал он, что сидит в лагере, где-то в Сибири. Указал адрес, и просил, чтобы прислала посылку с сухарями, табаком и прочим. Не знала она, радоваться или плакать. Снова разыгрались её чувства. Неделю ходила, как прибитая, но, хорошо поразмыслив, решила всё таки ехать к нему на свидание. Оставила детей на мать, а сама, собрала продукты в торбы, наскребла кое-каких деньжат, села в поезд и поехала в Россию. Долго добиралась, но, в конце концов, доехала. Сошла на каком-то полустанке, где-то далеко, аж за Уралом. Вышла, глушь такая, что и сказать нельзя, лишь одна избушка возле железной дороги, а вокруг бескрайняя вековая тайга. А уже дело шло к вечеру, солнце клонилось к горизонту.
Видит, слоняется здесь такой себе мужичонка, заросший густой бородой, почти по самые глаза. Один он там жил, на полустанке за железной дорогой присматривал. Ирина к нему подошла и подробно обо всём расспросила. Оказалось, что ей ещё шестнадцать километров надо пешком идти к лагерю, и всё густым лесом. Но ведёт туда довольно таки широкая дорожка, если с неё не сходить на те, что поуже, то она приведёт прямо к воротам лагеря. Мужчина предлагал переночевать у него, а утром уже идти, так как днём и виднее будет, и спокойнее. Не захотела молодица оставаться, у него - какой-то он подозрительный был, нелюдимый. Словом, боялась она его. К тому же подумала, что раз так просто найти лагерь, главное не сворачивать с широкой дорожки, то она быстренько пойдёт. А шестнадцать километров не такая уже и даль, так что через каких-то там три часа, будет уже на месте. Наотрез отказалась она заночевать у него и, подхватив сумки, пошагала в тайгу.
Как-то быстро стемнело, шла в темноте, пугаясь каждого шороха, каждого случайного хруста ветки. Вспомнились волки, которых было много, так как за время войны они очень расплодились. Пришло на ум, что здесь, в этой глуши, вероятно, и медведи водятся. Ужас пленил её всю. Она уже не шла, а прямо бегом бежала, вся, превратившись в слух. Пристально, аж до боли в глазах, вглядывалась в тёмную гущу леса. Напряжёно ловила каждый наименьший шорох, который доносился к ней. Ног она уже не чувствовала, очень тяжело дышала, жадно хватала широко разинутым ртом воздух. Сердце в груди безумно колотилось, казалось ещё немного и вырвется наружу. В висках, как молотами бухало. А она всё не останавливалась – охвативший её страх, гнал всё дальше и дальше.
Вдруг она заметила, что лес стал немного реже, так как на дорожку, сквозь кроны деревьев, уже пробивались пятна лунного света. Стало гораздо светлее и это подействовало немного успокаивающе. Ирина перестала бежать, пошла быстрым шагом. В скорости тропа круто повернула, и она вдруг увидела, перед собой высокую, плотную, широкоплечую мужскую фигуру. Молодица негромко ойкнула, сходу остановилась, как вкопанная. Торбы сами выпали из рук к ногам. Он тоже, увидев её, резко остановился в густой тени под деревьями, в шагах трёх от неё. Мужчина был очень высокий, тёмный и только глаза его блестели. Даже показалось ей, что они, будто сами, изнутри излучали свет. Ирина застыла на месте, не могла даже пошевелиться и как загипнотизированная прикипела к этим, каким-то не человеческим, горящим из середины, глазам. Прошло несколько минут, пока молодица, наконец, смогла, неповоротливым, тяжелым языком, выдавить из себя вопрос:
- Вы кто такой?
Звук её голоса, очевидно, вывел незнакомца из растерянности, он быстро сделал шаг - второй к ней. Ирина невольно выставила дрожащие руки впереди себя. Верзила резким движением ухватил её за пальцы левой руки. Молодица сразу дёрнулась назад, не смогла вырваться, но немного потянула его за собой. Он сделал ещё шаг и вышел на хорошо освещенное лунными лучами место. И здесь, женщина неожиданно увидела, что он совсем голый, и весь, с ног до головы, заросший густыми тёмными волосами. Лицо показалось ей страшным и каким-то, вроде не человеческим, что-то обезьянье было в нём. Он потянул её к себе за руку, губы его раскрылись, и в лунном свете, сверкнули широкие белые зубы. Она потеряла сознание.
Пришла в себя уже в просторной пещере, лежала на спине, на куче из сухой травы и листьев. Каменные стены поднимались метра на три с половиной. Был уже день, так как через отверстие, которое служило входом в пещеру, вливался дневной свет. Внутри, властвовали сумерки. Осматриваясь вокруг, молодица вдруг увидела мохнатого великана. Он сидел на корточках, такою черно-коричневой глыбою, недалеко от входа. Смотрел на неё, как-то, напряженно, даже обеспокоено, своими круглыми тёмными глазами. Увидев его, сердце у Ирины так сильно забилось, что чуть не разорвалось от перепуга. Она будто подброшенная, какой-то посторонней силой, в один миг вскочила на колени, и плотно прислонилась спиною к холодной каменной стене пещеры. Левой рукой, заслонила себе рот, так как вопль ужаса застрял у неё в горле. А правую руку, чуть согнув в локте, выставила перед собою, будто хотела защищаться. Увидев, что молодица очнулась и испуганно вскочила, взгляд его сразу стал спокойным. Ей даже показалось, что он едва заметно улыбнулся, и отвел глаза, не выдержав её напряжённого взгляда. Посидел, ещё минут пять неподвижно, пока она немного успокоилась, затем медленно встал и, согнувшись, вылез из пещеры.
Так Ирина и осталась там жить. Поначалу, когда он уходил на поиски пищи, заваливал вход, двумя большими камнями, чтобы она не убежала. А куда ей было убегать? Кругом густая бескрайняя, незнакомая тайга. А потом перестал. Весной родился у неё ребенок, сын. Говорила, сильный такой, плотный, мохнатенький. К тому времени Ирина уже перестала плакать - смирилась со своей судьбой. Растила ребёнка. А как-то одного летнего дня, собирала ягоды на лужайке, вдруг слышит, голоса доносятся от речки. Человеческие голоса, мужские! Она аж встрепенулась, в миг всю её обдало жаром. Быстро подхватилась на ноги и, как на крыльях, понеслась с ребёнком на руках, напрямик, не разбирая дороги. Добежав к берегу, немного остановилась, и через кусты увидела большую лодку, а в ней семерых мужчин.
- Ты двигаться быстрее можешь? - недовольно выкрикнул бородач, глядя куда-то в сторону на берег.
Проследила молодица за его взглядом и видит, как из леса к берегу подходит, молодой парень, держит в руке какой-то камень и на ходу внимательно рассматривает его. Ирина была крайне ошеломлена, так как больше года не то что людей, а даже голоса человеческого здесь не слышала. И вдруг люди!.. Живые люди!.. Наши люди перед ней. Она разрыдалась и с воплем бросилась прямо через кусты, к лодке. Мужчины, как один повернули в её сторону головы. Видят, мчится на них, что-то ободранное, в сплошных лохмотьях с невероятно растрёпанными и запутанными волосами. Молодой парень в два прыжка оказался в лодке, и быстро, длинным веслом оттолкнул её от берега. Лодку подхватило медленное течение, и она потихоньку поплыла вниз по реке.
- Стойте!!! Стойте!!! - через рыдание, что было силы, воскликнула она, и бросилась за ними в речку.
Один мужчина, услышав человеческий язык, затормозил веслами ход лодки, но через несколько шагов Ирина попала на глубокое, и начала тонуть. Немного времени спустя сильные мужские руки втянули её в лодку. Она задыхалась, рыдала, кашляла, выплёвывая воду, и всё прижимала плачущего ребёнка к себе.
- Ты кто?.. Откуда взялась? - спросил один из бородачей.
В это время, из тайги прозвучал страшный рёв. Через минутку на берегу появилась высокая фигура волосатого человека. Он, что было мочи ревел и лупил себя, здоровенными кулаками, в широкую грудь. В рёве его слышалась страшная ярость, он бегом бросился в речку, и быстро приближался к лодке. Глаза его горели неистовым огнем. Ирина очень испугалась, что ещё немного, и он догонит лодку, перевернет, и заберёт её снова от людей. И никогда больше она не увидит ни своих крошечек, своих дорогих деточек, ни родной матушки. Огромной силы страх пленил её душу, и внезапно помутил разум. Она с криком бросилась убегать прочь, но уже на самом борту успел её схватить за талию бородач и не пустил в воду. Она ещё раз дернулась и, обернувшись, впилась сумасшедшим взглядом в великана, который как раз вынырнул, почти у самой лодки. Один из коренастых мужчин хотел оттолкнуть его веслом. Великан схватил левой рукой весло, легко выдернул из сильных рук мужчины и отбросил его далеко от себя. Резко выбросил вперёд правую руку, он крепко ухватился за борт. Увидев это, не своим голосом заверещала Ирина, и не ведая, что творит, бросила навстречу ему ребенка. Мальчик перелетел через голову великана и ушёл под воду. Дикий, отпустил лодку, бросился к сыну. Мальчик вынырнул и стал барахтаться в холодной воде. Через миг он подхватил сына на руки, и, протягивая его к лодке, что было силы, ревел. Мужики опомнились, налегли на весла. И во весь дух погнали лодку вниз по течению. А великан, выскочив из воды, бежал берегом, всё протягивал к ней сына, и с невыразимой мукой в голосе ревел, призывая Ирину к ребенку. Сколько боли и отчаяния было в том рёве полу зверя, полу человека, что она не выдержала и потеряла сознание.
- Спасибо! Прощайте, - сквозь рыдание выговорила Ирина, и, подхватив свою торбу, выбежала во двор.
- Куда же ты? Поешь ещё, - крикнула я ей в след.
Догнала её я, уже аж на улице, и всунула молодице в руки кусок хлеба и кольцо колбасы.
- Геологи меня спасли, - всхлипывая, говорила она. – Теперь я возвращаюсь домой. Но с тех пор, почти каждую ночь, он во сне приходит ко мне. С рвущей сердце болью и невыразимым осуждением смотрит мне прямо в глаза, а сам нежно прижимает к себе, утопленного с посиневшим личиком ребёнка. Понимаешь, моего... Нашего ребёнка!
КОНЕЦ.