Глава II. Квинт Монтан, рядовой Первого Германского легиона
Большой костер ярко пылал, весело потрескивая, жадно пожирая еловые сучья. Марк сидел рядом, разглядывая на свет прорехи на своих калигах, и на лице у него была такая скорбь, каковая приличествует человеку только в случае смерти горячо любимой матушки. Потом он плюнул на землю и трагическим тоном произнес:
- До чего все-таки жалкая жизнь у легионера!
Меня это почему-то позабавило.
- Вот как? – спросил я, несколько насмешливо. – А я-то думал, что славная, когда записывался. С чего это вдруг, Мероний?
Давно уже наши парни присвоили Марку это прозвище за его искреннюю любовь к «мерону», неразбавленному вину. Так давно, что он уже перестал обижаться.
- Вон, полюбуйся! Сапоги порвались - и их самому надо покупать. Ну что за судьба у солдата?
Я лег на свой разостланный плащ и посмотрел на его скучное лицо. Было зябко, с берега Визургия тянул ветер, холодный, как руки мертвеца. Рядом стояла большая кожаная палатка peiles, рассчитанная на десять человек. Но идти туда не хотелось, настолько крепко она провоняла всякими недобрыми солдатскими запахами.
- Надоело все! – продолжил Марк спустя некоторое время. - Душа и тело оценивается в десять паршивых ассов в день. И вот за эти деньги ты трудишься целые сутки напролет, как паршивый мул! Ни днем, ни ночью нет тебе покоя. Еще и башкой постоянно рискуешь. А она у меня не чужая, не на рынке купленная.
Он замолчал и полез в свой преогромный кожаный мешок, которого хватило бы на добро для целой центурии. Порывшись там изрядное время, он извлек нитку, большую железную иглу, и принялся умело, ловко штопать разорванные места. Я, подперев рукой голову, следил за тем, как интересно и причудливо пляшут блики желтого света, отбрасываемого костром, на его лице. Уже сгустились сумерки, и в небе появились первые звезды; но в посиневшем прохладном воздухе все еще четко выделялись силуэты башен на лагерном валу, и фигуры часовых на площадках.
– Ты только посмотри, куда нас загнали! Кругом дикие дебри и непролазные болота. А зимы? Ничего подобного я не видывал!
- Ну да, зимы здесь зверские. А вообще, ты зря ноешь.
- В смысле?
- Ну так, вообще. Мне вот наша служба вполне нравится.
- Это чем же?
- Да многим, - сказал я.- Думать ничего не надо. Центурион за тебя все решает. Жизнь по распорядку: подъем, завтрак, работа, учения, обед, отбой. Оружие я люблю. И люди кругом боевые, веселые. Опять же, если поход будет удачный – можно разбогатеть, набрать добычи, рабов. Или награду получить, а то и вовсе в центурионы выбиться. Разве плохо?
Не то, чтобы мне действительно все это очень нравилось, по правде говоря. Однако слушать его плач было как-то неохота. Трудная наша служба, чего там говорить. Но что толку скулить по этому поводу?
Наш Мероний тогда посмотрел на меня этаким свиным глазом и головой покачал.
- Глупенький ты, братец, - сказал он брюзгливо. – Молодой еще, зеленый, как неспелое яблочко. Кутенок. Смешно на тебя смотреть. А уж слушать…
Я перекатился на спину и закинул руки за голову.
- Может быть, – отвечаю этак спокойно, хоть он меня начал уже раздражать. Я, говоря по совести, от природы немного вспыльчив. - Я молодой. А ты старик, вот и ноешь. Скрипишь, как дверь в трактире… Надоело.
- Ну тебя к воронам…- он наложил очередной шов, поднял огромную калигу повыше и прищурился, разглядывая плоды своего труды. - Люди тут боевые, э-э, – передразнил он меня козлиным голосом, выпятив губы. – Дурак ты! Hic abdera…Знаю я этих боевых преотлично. Не первый год служу. Того и гляди, либо последний денарий стянут, либо нож тебе в спину всадят.
Он снова опустил сапоги на колени и принялся орудовать иглой.
- А вдобавок к этому куча варваров, грязных заросших дикарей, всех этих свебов, хаттов, херусков и прочих. Будь они разом прокляты! – и Марк выругался самыми грубыми словами, которые изобрели солдатские головы. - Так и ждут удобного случая, чтобы перехватить тебе глотку. Ох, не верю я всей этой шайке!- заявил он убежденно, заканчивая свой труд и откладывая в сторону иглу. – Особенно нашему другу, красавцу Арминию. Этот когти коршуну на лету подстрижет! Хитер, собака. Ясное дело: от змеи не родится канат. Отец его, Сегимер, тот еще был зверюга!
Он задумчиво покачал коротко стриженной, начинающей седеть головой, с изрядными залысинами ото лба. Лицо у него было широкое, квадратное, с большим тяжелым подбородком: этакое обычное крестьянское, лицо, загорелое до цвета седельной кожи, с глубокими морщинами на щеках и у красного пористого носа. И настолько унылое было выражение на этом сильном лице, что мне невольно захотелось его подбодрить.
- Погоди, старичок. Завтра снимемся с лагеря. А как придем в Ализон, получим жалование. Тогда купим себе у центуриона отпуск. Возьмем фалерна - и закатимся к девкам в местный лупанар. Разом снимет с тебя все уныние и усталость…Или за Рейн съездим.
Марк посмотрел на меня искоса, с таким выражением, как родители смотрят на бестолковых, но любимых детей.
- Ты еще совсем юный парень, Квинт, и служишь лишь четвертый год, – сказал он. – А вот я уже шестнадцать лет таскаю на себе это барахло, - и большим пальцем он указал за спину, туда, где под огромной сосной сложены были его доспехи, и стоял прислоненный к стволу большой щит. – Уже пять лет я в этой забытой богами и людьми стране. И что? Что хорошего видел я за это время?
Он снова удрученно покачал головой.
- Прямо скажу тебе, мой мальчик: ровным счетом ничего хорошего! Какие уж тут молодые девки? Разве это мне нужно, дружище? В моем возрасте хочется спокойствия, клянусь Меркурием. Где-то там, в Италии, люди живут, а не мучаются, как мы.
- Ну что ж, может быть, нам не слишком повезло, это верно, - сказал я задумчиво. - Конечно, лучше было бы служить в Африке или Сирии. Там тепло и солнечно. Что и говорить! Но все равно быть солдатом – это весело, по-моему. Дома скука, тоска.
- Нет, друг мой, ты сильно ошибаешься, – отозвался тут Марк с живостью, назидательно подняв кверху свой грязный указательный палец. – Лучше всего служить не в Африке или в Сирии. Слушай внимательно, что я тебе скажу, парнишечка: лучше всего быть преторианцем!
- Да что ты говоришь! Это почему же?
- Ты сам подумай! – сказал он напористо, и даже вперед наклонился. - Служить в Риме, охранять подобного богу императора, и получать при этом по два денария в день. Вот это настоящая удача. За стеной лагеря – вечный Рим, великая столица мира. Сколько там кабаков и развеселых красоток! А игры, гладиаторские бои, травля зверей? И отставка у этих лентяев через шестнадцать лет. Спрашивается: что, эти бездельники в Риме больше нас рискуют своей шеей? За что им такие блага?
- Ну и наплевать, - сказал я в ответ, хотя на самом деле это было не так. В смысле, не так уж был я к этому безразличен. - Какой толк завидовать им? Надо верить в себя, в свою судьбу и ждать, когда красотка Фортуна улыбнется тебе.
Марк махнул безнадежно рукой и нахмурился.
- Это все сказки для детей, – молвил он с горечью. – Если не повезло с самого начала – значит, так на роду написано. Преторианцы – вот кому везет! А мы с тобой – типичные мариевы мулы.
Он опять с безнадежным видом сплюнул на землю у себя между ног.
- Будем тянуть эту лямку тридцать, а то и сорок лет подряд. А потом нам дадут жалкий кусок земли где-нибудь на самом краю света, на голых камнях или в пустыне, где полно тевтонских либо скифских разбойников. Что за несправедливость! Если бы в легионы набирали не самых что ни на есть тупых ослов со всей империи – разве стали бы они мириться с такой жалкой судьбой? Клянусь Аполлоном: давно бы уже восстали легионы, и добились бы себе условий таких же, как у преторианцев.
- Ты что такое несешь? – сказал я недоуменно. – Это еще что за ерунда?
Тут наш ветеран прямо с петель соскочил, клянусь Беллоной! Подпрыгнул так, будто его мечом в зад кольнули. Глаза у него засверкали, как у волка. Мне даже не по себе стало. И понесло! Чувствовалось, что говорит он давно накипевшее, наболевшее за годы службы.
- Ерунда, говоришь? – зашипел он каким-то тараканьим голосом. – Это чем же ерунда? Мы тут в любой момент погибнуть можем. Бросил германец в тебя дротик, либо ножом пырнул – и все, нет тебя. Или что, скажи на милость: подлецы преторианцы, которые сидят в Риме, накачиваясь вином да задирая хитоны местным бабенкам, - больше пользы приносят Отчизне, чем мы? Мы, которые каждый день видим врагов здесь же, за лагерным частоколом? Восстать, вот что надо сделать! Центурионов, жаб этих, в реку, рыб кормить… Потребовать себе таких же условий, как у этих лентяев в Риме. Вот это было бы справедливо! Но ведь каждому тупому здешнему мулу умные мысли в голову не вложишь, вот в чем беда.
Тут мы оба замолчали на какое-то время. Марк стоял, раскачиваясь с пятки на носок, сжимая и расжимая кулаки. Потом, видимо, успокоившись, он снова сел к костру и молча уставился на огонь. Клянусь Геркулесом, я был здорово ошарашен. Никак не ожидал я от Мерония подобного взрыва.
- Ты бы поосторожнее был с такими речами, – говорю негромко. И по сторонам на всякий случай оглянулся – нет ли кого поблизости?
– Я-то, понятно, слова никому не скажу. А вот сболтнешь при ком-нибудь еще такое…Доложат трибуну о твоих речах, и поволокут тебя в оковах к палачу, на дыбу. Изломают тебе все кости, шкуру подпалят огнем. И вообще: приободрись, приятель. Что это на тебя нашло сегодня? Ты же римлянин, а значит – хозяин мира. Твое призвание – управлять народами, смирять их, нести им просвещение и культуру.
Я приподнялся и подкинул в костер сухую длинную ветку.
- Вот подожди, - говорю. - Скоро вырубим эти дикие леса, осушим болота, построим здесь мосты и дороги. Германцев мы приучим к культуре, образованию, воспитаем, отобьем у них охоту к войнам. Посмотри на галлов: разве не они в свое время сожгли Рим? А сейчас? Смирный, тихий, безобидный народ…
Я наклонился вперед и хлопнул Мерония по широкому плечу.
- Да все народы мира трепещут, видя наших орлов и значки. Если бы наши предки были такими нытиками, как ты, – разве могли бы они покорить полмира?
Марк только рукой махнул.
- Ну, началось, - сказал он досадливо.- Ты-то откуда знаешь, какими были наши предки? Ты что, вино с ними пил? В морру играл?
- Это все знают, - отвечаю я. – Один ты до седых волос дожил, а дураком остался.
- Ты у нас шибко умный! Тоже, учить меня вздумал. Школяр! Молокосос!
- Да ты пораскинь мозгами! Ведь эти самые германцы, кимвры и тевтоны, когда-то шли грабить и покорять Италию. А сегодня все, о чем могут мечтать - это отбросить нас за Рейн. О большем они уж и не помышляют.
- Какое мне дело до кимвров и тевтонов? Тоже вспомнил! Это когда было-то!
- А свебы? Вспомни про свебов! Пятьдесят лет назад, при божественном Юлии, они опустошали Галлию и переправлялись через Рейн целыми пагами. Разве возможно это сейчас? Ты пойми, старичок: может, через сто или двести лет потомки будут вспоминать о нас с восторгом. Станут рассказывать о наших войнах здесь так, как мы рассказываем о победах Сципиона Африканского, или Суллы Счастливого!
Марк только ухмылялся, слушая меня. Он достал оселок, вынул из ножен свой кинжал и принялся с визгом точить его, покачивая головой и иронически улыбаясь.
- Сосунок! Да меня от этих прекрасных фраз – Отечество, доблесть, слава, величие римлянина – просто тошнит. В прежние добрые времена так оно и было: предки наши были люди справедливые, суровые и добродетельные. А теперь измельчали людишки! Истинно тебе говорю – измельчали… - произнес он сурово. - В городах повсеместно – пьянство и разврат. Почтенные римские матроны любовников считают сотнями. Если у нее нет кучи мужей и разводов за спиной – то люди удивляются, зовут такую унивирой, одномужней… А их мужья настолько погрязли в роскоши и пресытились всеми удовольствиями, что женские тела их больше не возбуждают. Им подавай молоденьких да кудрявых мальчиков, либо цветущих юношей, вроде тебя. Кстати: как там наш милейший Фабий «Давай другую»? Не посылал за тобой больше?
Я отрицательно покачал головой. К старшему центуриону нашей когорты Фабию солдатское остроумие прилепило прозвище «Давай другую»: обломав о спину провинившегося воина розгу, он зычным басом требовал другую, и потом еще другую. Кроме того, за ним замечена была любовь к молодым красивым воинам. Марк, пошарив руками по земле, подобрал и бросил еще одну еловую лапу в костер. Тот затрещал и вспыхнул, выбросив сноп искр, осветив на мгновение могучий ствол старой ели по соседству с палаткой. Секст, по прозвищу Умник, который спал у костра, с головой завернувшись в плащ, что-то пробормотал сквозь сон, потом внятно выругался на самнитском наречии, вздохнул и перевернулся на другой бок.
- Вот кому хорошо! – молвил Марк и плюнул в костер. – Пастух невежественный, горец, деревенщина неотесанная, имени Гомера не слыхивал – ему здесь самое место.
Он попробовал лезвие кинжала большим пальцем, задумчиво выпятив нижнюю челюсть, спрятал оселок и вложил оружие обратно в потертые ножны. Потом он покачал головой и продолжил, воодушевляясь:
- А я повидал мир, да уж, повидал! В самом Риме жил три года, ходил на форум, с умными людьми общался, не чета здешним невежам. Помнится, был у меня друг Аристомен – ученый грек, великого ума человек… Держал он прелестный кабачок недалеко от Большого Цирка. Много мы с ним времени провели за обеденным столом в возвышенных и достойных беседах. Да-а… Надо сказать, пил он, как лошадь! Даже мне за ним было не угнаться. Пятнадцать лет мне было, когда я ушел из дому. На месте мне не сиделось, вот я и пристал к группе бродячих артистов и акробатов, обошел с ними всю Италию. Все видел, везде побывал. Потом в солдаты записался. Проигрался в кости пух и в прах в Остии, раздели меня догола, даже рваную тунику сняли, вот я и пошел с отчаяния в легион. Служил и в Паннонии, и в Африке, и в Сирии. Навидался всякого. Тебе, мальчишечка, и не снилось такое, клянусь Юпитером Наилучшим.
Марк улыбнулся своим воспоминаниям и потер широкой ладонью лоб.
- Сирия! Вот это страна! – произнес он мечтательно - Сказка, а не страна! Финики, пальмы, море… А женщины? Разве могут сравниться жаркие сирийские девки со здешними никудышными шлюшками? Про германских баб я уж и не говорю: эти светловолосые коровы целомудренны как весталки. Даже вдовы – и те хранят верность покойникам. Зачем, спрашивается? Что толку? Глупый народец! И места здесь гнусные, гиблые!
Он замолчал, исчерпав, наконец, запас своих жалоб, и тоже растянулся на земле у костра, вытянув ноги, подложив под голову кожаный мешок.
Два легионера, споря о чем-то между собой и переругиваясь, прошли мимо костра и завернули за угол палатки. Уже окончательно стемнело, и очертания башен пропали, растаяли в ночном мраке. Горящие на их площадках факелы позволяли видеть лишь кусок стены и остроконечной крыши на башне, да черные фигуры часовых, закутавшихся в плащи. Ночь стояла изумительная: прохладная, ясная, лунная. Время от времени со стороны реки налетал порыв свежего ветра, раскачивал старую сосну и сбрасывал на нас ее хвою. Где-то вдали, в лесу, протяжно и гулко ревел то ли лось, то ли зубр. Я зевнул, повертелся на месте. Потом решительно поднялся на ноги, застегивая на себе тяжелый кожаный пояс «цингулум», усыпаннный большими металлическими бляхами, с привешенным сбоку кинжалом.
- Ты куда? – спросил Марк, открывая глаза. Он уже было задремал. – Ложись спать. Скоро вторая стража, а на рассвете нам выступать. Переход завтра будет тяжелый…
- Ты спи, а я пройдусь: загляну к ребятам из второй когорты. Знаешь Тита Цессония из первого манипула? Длинный такой, носатый? Он мне сорок сестерциев должен и не отдает. Пойду, напомню про должок – все равно что-то не спится.
Марк приподнял голову от земли, хитро посмотрел на меня и понимающе ухмыльнулся.
- В третью когорту, говоришь? К Титу Цессонию? Ну-ну…А к маркитантке Квартилле ты не заглянешь? – спросил он этак насмешливо. – Знаю я, кого ты думаешь навестить! Хорошая у нее служанка, ой, хорошая, задорная, яркая! Мало тебе драк с германцами – так еще Венериных боев хочется? Дело молодое…«Бани, вино и любовь разрушают вконец наше тело. Но ведь и жизнь создают – бани, вино и любовь!» Эх, если бы я был помоложе! – сказал он с вздохом, и улыбнулся. – Я ведь и сам к толстухе Квартилле лапы подсовывал, да она ни в какую. Что ей рядовой легионер? Ладно, иди, юноша. Выступай гордо на битву, копьем своим длиннотенным колебля, и бейся смело: спины врагу не показывай, вали его на спину, бедра раздвигай, напирай изо всей силы, себя не жалей… Покажи себя доблестным солдатом Цезаря. И за меня разок!
- Спи, Марк, спокойно. Отдыхай, старичок! – говорю я ему. – А уж я постараюсь не осрамить ни себя, ни тебя.
- Что сказать Фабию, если пришлет за тобой?
- Передай, что я внезапно умер, – и я засвистел себе под нос на мотив популярной в последнее время песенки, завернулся в длинный, пестрый, на галльский манер, сагум, и двинул мимо лагерных костров, повозок и палаток в сторону преторских ворот.
Глава III. Поединок
Фабий Клемент, выслужившийся из рядовых за исполнительность и храбрость, здоровенный, угрюмого вида мужчина, со сломанным носом и шрамом через верхнюю губу, уже дважды делал мне недвусмысленные предложения. Зазовет меня к себе в палатку, угостит вином и фруктами, а потом начинает приставать: обнимет за плечи, примется нахваливать мою красоту, статное сложение и рост, а потом потной, жесткой, мозолистой рукой гладит по бедрам и коленям, лезет с поцелуями… Но я не поддавался. В последний раз он даже пригрозил мне, что я горько пожалею, если не уступлю ему. И действительно, с тех пор наряды посыпались мне на голову, как из рога изобилия. Однако я твердо решил: не бывать этому! Наряды меня не слишком пугали, а центурион, с его волосатыми узловатыми лапами и вонючим дыханием изо рта был противен до тошноты. Нет уж, лучше сто нарядов, чем одна ночь с этим мужланом!
Тут я невольно ускорил шаг, пересекая широкую преторскую дорогу – via pretoria, - разделявшую огромный лагерь на две части: группа всадников скакала от трибунала. По виду это были знатные германцы, все в богатых плащах, застегнутых на груди массивными фибулами, в золоте и серебре, с оружием. Они с громом промчались мимо меня, так близко, что я ощутил запах конского едкого пота. Я узнал среди них известного вождя херусков, Сегеста, угрюмого и кряжистого, как медведь. Он на скаку что-то сердито и громко говорил другому германцу, высокому, сухощавому и длинноусому, с пестрой шкурой рыси на плечах.
- Если боги против нас – что же я могу тут поделать? – донесся до меня грубый голос варвара. За три года службы в провинции Германия я научился немного разбирать язык хаттов и херусков. – Как убедить мне этого человека? Лучше бы он всех взял под стражу – и меня, и Арминия, и дядю его! Правду они говорят, эти римляне: кого Юпитер, то бишь Вотан, хочет погубить – лишает разума…
Они пронеслись мимо и помчались к лагерным воротам, продолжая переговариваться между собой. Я чихнул от поднятой копытами коней пыли, утер нос и пошагал себе дальше, размышляя над услышанными словами. «К наместнику приезжали», подумал я. «Опять на Арминия жаловался!» Все наши парни знали, что между двумя могучими вождями херусков – Арминием и Сегестом – царит жестокая вражда. Причиной ее была дочь Сегеста, белокурая Туснельда, которую Арминий выкрал и сделал своей женой – судя по всему, с полного согласия девушки. Сам же Сегест, по слухам, планировал выдать ее совсем за другого человека. С тех пор он все время интриговал против зятя, обвиняя его в неблагонадежности и стремлении поднять германцев на восстание. Особенно громко и часто он это обвинение он повторял последнее время, предупреждая римлян, что в городках и деревнях хаттов, марсов и херусков неспокойно, что многие готовы подняться и взяться за оружие. Но наш наместник, зять великого императора Августа Публий Квинтилий Вар, большой, грузный, солидного и степенного вида мужчина, - не придавал значения этим обвинениям, считая их следствием злобы и зависти.
Тут я свернул с преторской дороги на боковую тропинку, ведущую между палаток легионеров к квинтанским воротам. Там, за воротами и лагерным валом, разместились палатки маркитантов. В этом шумном, суетливом, всегда полном людей квартале находилась маленькая харчевня, propinea лигурийки Квартиллы, дебелой женщины примерно тридцати пяти лет от роду, вечно напомаженной и нарумяненной, с массивными серебряными браслетами на голых пухлых руках. Здесь можно было неплохо пообедать за пару ассов. Подавали у Квартиллы обычную грубую пищу: вареные бобы и горох, чечевицу, ячменную кашу, кровяную колбасу, вареную баранью голову или свинину, излюбленные битки и сосиски, обильно сдобренные луком и чесноком. Вино на стол ставили вареное критское либо тускуланское. В передней комнате крытого соломой барака стоял большой стол, сложенный из кирпичей, в который вмазаны были четыре объемных глиняных горшка, наполнявшихся пищей; за него и сажали посетителей. А в задней комнате, за перегородкой, помещалась громадная печь, на которой две немолодые рабыни-сирийки постоянно готовили свои незамысловатые угощения. Сгорбленный раб-вифинец таскал воду и колол дрова, мальчишка Кассион был на посылках, а свободнорожденная служанка Квартиллы, семнадцатилетняя гречанка Хрисида, накрывала на стол, распоряжалась всеми и следила за готовкой. Иногда подвыпившие посетители звали ее пьяными, грубыми голосами. Тогда Хрисида, принарядившись, обнажив руки и приоткрыв грудь, распустив по плечам кудрявые волосы и вдев в уши огромные серьги, плясала перед ними по-сирийски, мелко переступая босыми ногами по земляному полу, подрагивая бедрами и животом, сладострастно изгибаясь и подмигивая, а легионеры радостно ревели и бросали ей медные и серебряные монеты. Туда и направил я сейчас свои шаги.
Я прошел мимо квартала нумидийских всадников, где у коновязей ржали кони и между ними сновали темные фигуры в плащах, потом через расположение германцев-свебов из вспомогательных отрядов. Около одного из костров я увидел большую группу воинов. Германцы стояли полукругом, а в центре боролись два рослых парня. Свебы, с заплетенными в косички длинными светлыми волосами, собранными в высокий пучок на макушке, мощные, крупные, густо покрытые затейливыми татуировками, хлопали в ладоши и пели какую-то свою песню, дикую, грозную и унылую. По их раскрасневшимся рожам и блестящим глазам я сразу увидел, что все они изрядно пьяны. В центре круга борцы, сцепившись в плотном захвате, ухватив друг друга за широкие кожаные штаны, таскали друг друга из стороны в сторону, стараясь бросить друг друга на землю. Их потные тела блестели в отблесках костра. Потом один из борцов, приподняв противника, ловко подбил его ногу своей ногой и опрокинул на спину, подняв облако пыли. Свебы громко, радостно заорали что-то. Некоторые из них потрясали оружием и бросали на меня угрожающие взгляды.
«Здоровый парень, ничего не скажешь!», подумал невольно я, глядя на победителя. Улыбаясь, он поднялся на ноги и с довольным видом отряхивал с себя пыль. Один из германцев, постарше других, подошел к нему и протянул турий рог, окованный по краям серебром и полный пенистого ячменного напитка. Борец высоко поднял его над головой, крикнул что-то громкое, воинственное, такое, чего я не разобрал и после этого запрокинул голову назад. Питье широкой струей полилось ему в глотку. Свебы снова запели свою варварскую песню, взявшись за плечи и мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Победитель опустил рог и глянул на меня. Я как раз проходил мимо.
- Эй ты, почтеннейший квирит! – сказал он насмешливо. Латинский язык его был ломаным, но, впрочем, вполне понятным. – Что смотришь? Хочешь со мной побороться?
- Я-то? – сказал я, и остановился. – Это ты мне?
- Ну, а кому же? – парень говорил громко, время от времени вставляя в свою речь германские слова. – Ты ведь римский гражданин, повелитель мира? Так?
- Ну, хорошо, - говорю я. – Дальше что?
- Будешь бороться со мной? Если победишь меня – получай этот рог, полный пива. Забирать его себе будешь. Или боишься?
- А если проиграю?
- Тогда отдаешь мне свой плащ и пройди под ярмом.
Это был унизительный обычай, издавна применявшийся к побежденным: воины проходили под копьем, положенным плашмя на два других, воткнутых в землю – как-будто под ярмом, кланяясь победителю. Я заколебался. Германец был выше меня, шире в плечах и тяжелее, наверное, на добрых пятнадцать фунтов. Потом я как-то сразу решился.
- Ладно, согласен, - говорю. – Твой рог мне сгодится.
Скинул я с себя плащ, снял с пояса кинжал и положил его на землю у костра. «Помогите мне, Меркурий и все бессмертные боги!» Мы вступили в круг. Свебы расступились, предоставляя нам место. Они насмешливо улыбаясь, глядя на меня: видно было, что уверены в победе своего борца. Мы наклонились вперед и, упершись плечами друг в друга, крепко взялись за пояса. Германец густо дышал на меня пивом; я чувствовал касание чужой щеки, покрытой юношеской мягкой бородкой. Совсем близко я видел его светлые глаза, поблескивающие в отблесках костра, как у рыси. Старший из свебов, с кабаньей шкурой на плечах, громко хлопнул в ладоши, гортанно крикнул, и мы принялись изо всех сил толкать и раскачивать друг друга.
Молодой германец был сильным, как медведь. Он сразу же принялся таскать меня за собой, ломая, стремясь опрокинуть на землю. От напряжения сердце бешено забилось у меня в груди, дыхание стало тяжелым; мгновенно пот выступил по всему телу. «Германцы не очень выносливые», думал я урывками. «Главное – выдержать первый натиск. Потом будет легче». Когда-то мне, подобно Марку, довелось дружить с бродячими гладиаторами и акробатами и брать у них уроки борьбы. Там я и узнал пару хитрых приемов, которые держал про запас. Парень продолжал бурно атаковать, то напирая изо всех сил, то притягивая к себе и стараясь сделать подножку. Я все время отступал, ускользал от него; пару раз мы даже выскочили из круга, налетев на стоящих людей, и свебы оба раза довольно грубо вталкивали нас обратно. Я слышал их недовольные, насмешливые выкрики: «Хватит убегать, римлянин! Пора бороться! Давай, покажи, что ты мужчина. Не трусь, ты, господин мира!»
Наконец, выбрав момент, я решился: правой рукой сверху, через спину ухватил молодого германца за пояс такой силой, что почувствовал, как тот затрещал, потом шагнул противнику навстречу, подсел и, прогибаясь в спине, подбивая его туловище бедром, бросил его через себя, через грудь. Этот прием когда-то давно показал мне гладиатор Спикул из Колхиды, что на берегу Понта Эвксинского. Парень, описав в воздухе красивую, высокую дугу, грохнулся всей своей широкой спиной на землю; дыхание его пресеклось от удара, глаза изумленно раскрылись, и тут сверху тяжело упал я, вжимая лопатки в землю. Подержал так немного, потом встал, утирая струйки пота, катящиеся по лицу. Свебы с разочарованным видом стояли молча, тесно обступив нас. Противник мой сидел на земле, потирая ушибленную спину. Я протянул было ему руку, предлагая помощь, чтобы подняться; но он резко оттолкнул ее и сам проворно вскочил на ноги. Глаза его сузились и недобро поблескивали. Мне стало страшно, клянусь Меркурием. Я невольно наклонился и поднял земли свой кинжал. Германцы придвинулись ближе, нависая сплошной стеной; их угрюмое молчание мне откровенно не нравилось. Тут побежденный парень обернулся к ним, громко сказал что-то и весело рассмеялся. Потом он одобрительно хлопнул меня по плечу своей тяжелой ладонью.
- Молодец, римлянин! – сказал он одобрительно. – Не слишком силен, но хитер и ловок! Так вот вы и побеждаете нас своей хитростью. Держи!
Он взял у своего старшего товарища рог, полный пива, и передал его мне. Германцы дружно загалдели на своем языке.
- Давай пей! – сказал германец. – Пей, как боролся – до конца. Удивил ты меня. Я думал, что все приемы знаю, а ты меня удивил. Как это ты сумел меня так бросить? Я летел так высоко, что увидел луг за лагерным частоколом. Как тебя звать?
- Квинт мое имя.
- А я Малориг, сын Филимера.
- Что же, я рад нашему знакомству, - сказал я.
- Давай пей!
Я запрокинул рог и принялся тянуть горьковатую, странную на вкус жидкость. Отпил примерно две трети, потом опустил рог и перевел дух.
- Хватит, не могу больше, - сказал я, отдуваясь. – Выпей ты.
Германец засмеялся, взял рог и одним духом осушил его до дна.
- Держи, - сказал он, протягивая его обратно. – Он твой. Мое слово твердое, как железо: выиграл – получи. Но больше ты меня на этот прием не поймаешь, приятель Квинт, нет, не поймаешь! Теперь я ученый. Хочешь еще раз попробовать? Давай еще поборемся?
Я отрицательно покачал головой и забрал рог.
- Спасибо, - говорю, и одеваю плащ. – Ты очень сильный. Я не хочу дразнить богов, пробуя удачу еще раз. И вообще – когда придем в Ализон, принесу Меркурию благодарственную жертву за то, что помог такого силача одолеть! А вот потом, пожалуй, можно будет и еще побороться.
- Договорились, - сказал германец. – Там мы встретимся и решим окончательно, кто из нас лучший борец.
Я сунул рог под свой сагум и пошел дальше. Сзади меня свебы, сбившись плотной кучей, громко галдели и смеялись. Я шел веселый, с легким сердцем, бережно придерживая тяжелый рог под плащом и улыбаясь. «Как я его, а?» – думал я самодовольно. «И сам не верил, что получится. Здорово он полетел. Ай, какой я молодец! Ловко получилось. А рог этот немалых денег стоит. Что ж, Меркурий, хитрейший из богов: пожалуй, в Ализоне ты и впрямь получишь белую козу себе в жертву….На эти деньги нам с Хрисидой удастся устроить себе веселую недельку!» И я невольно представлял себе свою веселую, красивую гречанку, ее улыбку и ямочки на щеках, черные, перехваченные цветной лентой волосы, пушистые кольца которых мне так нравилось накручивать на пальцы. Потом опять вспомнились германцы, их веселые, улыбающиеся рожи, добродушные похлопывания и довольные смешки.
«А ведь и они все же люди!» подумал я невольно. «Конечно, варвары, живут в лесах, со зверьми, не зная грамоты, не видя книг, прекрасных храмов и скульптур. Но ведь и многие наши пороки им неведомы! Они добродушны и чисты душой, как дети. Может, и не нужно их портить? Может, лучше предоставить их самим себе, и не лезть к ним с нашими законами, поборами, топором и тогой?» Странные мысли лезли мне в голову. Я невольно потер рукой лоб, отгоняя их прочь, и ускорил свой шаг, стремясь быстрей попасть в квартал, где расположились со своими палатками маркитанты и где ждала меня прелестная девочка Хрисида...