Свет в окнах
Полина звонит мне ближе к полуночи, и я почти уверен, что она пьяна. Я даже представляю себе ее в этот момент: она несется по улице, одной рукой пытается выудить из сумки пачку сигарет, другой оборачивает вокруг шеи шарф, который ветер так и норовит сорвать, трубку прижимает к уху плечом. Она харизматична, агрессивна, уверена в себе и считает, что может решить проблемы всего человечества. Поговаривают, что она довольно известная писательница, но я точно не уверен, поскольку не читаю книг.
Она говорит:
- Ну, и что, как дела?
Я лежу на диване и наблюдаю, как экран телевизора отбрасывает на стену разноцветные блики, которые нервно мигают и разгоняют вечерние тени моей единственной комнаты.
Я говорю:
- Да, ничего. Нормально вроде все.
Она громко и часто дышит в трубку - видимо, ускоряет шаг. Недавно здорово похолодало, и ей, наверное, зябко идти, а, может, и страшновато даже в такой поздний час, одной.
Она говорит:
- Да ни хрена не нормально, Сереж! Я же по голосу слышу, что ты подавлен! Прекрати загоняться на эту тему! Я же тебе столько раз уже говорила, что оно того не стоит!
Я тоже прижимаю трубку к уху плечом и начинаю пилочкой выковыривать грязь из-под ногтя. Не люблю, когда хоть что-нибудь во мне выглядит неидеально.
Я говорю:
- Я не так чтобы уже очень сильно загоняюсь, знаешь. Начинаю свыкаться с мыслью, что я не нужен.
Она знает, что я кое в кого влюблен. Иногда я жалею, что она слишком много знает – это будто бы дает ей право что-то решать. Она любит решать, хотя ненавидит математику.
Она говорит:
- Ай, блин! Черт, кажется, я варежки забыла! Придется вернуться. Я перезвоню ровно через минуту. Надеюсь, за это время ты ничего с собой не сделаешь.
Я говорю:
- Хорошо.
Я выхожу на балкон, закуриваю тонкую и с седьмого этажа смотрю, как где-то далеко весело проносится мимо вечерняя пятничная Москва. Я надеюсь, что она не перезвонит.
Она перезванивает.
- Так, - говорит она, немного задыхаясь. - Сейчас я все-таки прикурю и объясню тебе, в чем дело.
- Забрала?
- А?
- Варежки свои забрала?
- А, ну да.
Она щелкает зажигалкой, раз, другой – наверное, сильный ветер гасит пламя - потом шумно выдыхает.
- Ну, так вот. Зачем убиваться по человеку, который плевать на тебя хотел? Зачем тратить свое время, свои силы, свои эмоции на того, кто этого даже не оценит? Мне не нравится твой настрой, понимаешь?
Я стреляю окурком вниз и наблюдаю, как он по пути разлетается на мириады оранжевых брызг, а потом гаснет, растворившись в осенней темноте. Как маленькая комета, как крошечная мертвая звезда. Я возвращаюсь в теплую комнату, снова укладываюсь на диван и тупо смотрю в экран телевизора. Показывают старый клип, и я переключаю каналы в поисках какого-нибудь фильма.
Я говорю:
- Да нормально все.
Она кашляет. Кажется, она говорила, что болеет, но я не уверен. Я слышу в трубке шум и гудки машин, потом сильный удар, скрежет металла и всхлип стекла.
Она говорит:
- Вот черт! Прикинь, парнишку на мотороллере машиной сбило!
Я нахожу какой-то фильм, который, как мне кажется, я уже смотрел. Я думаю: я уже два месяца ношу одни и те же серьги, не пора ли поменять? Встаю с дивана, открываю верхний ящик тумбочки, роюсь, достаю коробку с парой серебряных колечек, о которых почему-то забыл. Они очень милые, не слишком крупные, не такие броские, как мои теперешние стразы. Я придерживаю трубку плечом и начинаю менять серьги.
Я говорю:
- А…
Полина хлюпает носом. Не плачет. Точно болеет – теперь я вспоминаю, что она говорила об этом.
- Кажется, пацан живой. Нет, ну вот это номер! Вырулил из ниоткуда, представляешь? Ладно, бог с ним. Так вот я тебе говорю: не надо так переживать! Не стоит оно того! Все будет нормально, честное слово! Может, в Питер рванем?
Я потерял гвоздик со стразом – он как-то неловко выскользнул из моих пальцев. Я шарю рукой по ковру, заглядываю под диван – не сверкнет ли там что-нибудь, а иногда посматриваю в телевизор. Никак не могу вспомнить, смотрел я этот фильм или нет.
Я говорю:
- Ага, может.
Она вздыхает и говорит:
- Ладно, я уже к дому подошла. Ты не пропадай и не страдай там, ладно? Все утрясется, так или иначе. Все, до связи. Целую.
Я говорю:
- Пока.
Я все-таки нахожу гвоздик, кладу в коробку, иду в ванную и смотрю в зеркало. Определенно, эти колечки смотрятся гораздо лучше. Потом я возвращаюсь в комнату и думаю, не покурить ли снова. Решаю, что не покурить, потому что не хочется выходить опять на холод.
Я сижу на диване и реву. Меня раздирает от мысли, что мне, наверное, так и придется умереть в одиночестве, и что нет ни одного человека, которому было бы до меня дело. Я рыдаю в голос, потому что все равно в квартире больше никого нет. Я привык, что здесь, кроме меня, почти никогда никого не бывает. Был кое-кто, но уже очень давно, и от этого воспоминания я начинаю рыдать еще сильнее. Потом я успокаиваюсь, иду на кухню ставить чайник, курю в форточку, смотрю на дом напротив, на окна, в которых горит свет, перемещаются какие-то незнакомые мне люди. Мне кажется, что в каждой квартире, у каждого человека что-то происходит, у всех есть кто-то близкий, кто-то, кому не наплевать. И только у меня в квартире пусто. Да и пора бы сделать ремонт, но денег нет. Я думаю: Господи, как же я жалок! Я сажусь на табурет и снова рыдаю несколько минут, пока мне не становится легче.
Я думаю: не позвонить ли маме? А потом решаю, что не позвонить, потому что она снова начнет грузить меня своей рутиной, прокисшим молоком и вечно недовольным мужем. А мне и без того, слишком тоскливо, так что звонок будет явно лишним.
Я думаю: как же хочется праздника, как же хочется жизни, настоящей, динамичной. Как же хочется, чтобы кому-то было не наплевать. Как же хочется!
Я возвращаюсь в комнату с чашкой горячего кофе, усаживаюсь на диван и начинаю смотреть фильм. Все-таки я не смотрел его раньше. Я пытаюсь вникнуть в сюжет, запомнить имена персонажей, но мне постоянно кажется, будто я что-то упускаю.
Галерея
Зря я заказал стекла-хамелеоны к этой красной оправе. С минуту назад в уборной посмотрел на себя в зеркало и понял, что затемненные стекла совсем не подходят к алому глянцевому пластику. Теперь мне приходится постоянно отвлекать себя от мысли, что я нелепо выгляжу. Положение спасает только новый черный в белую крапинку мотоциклетный шлем, который торчит из кожаной сумки за плечом.
Напяливаю скучающий вид и брожу по ярко-освещенному залу с незажженной сигаретой и нетронутым бокалом шампанского. Я не курю и не пью принципиально. И мог бы не брать эту сигарету и отказаться от предложенного напитка, но тогда мне не удалось бы настолько подчеркнуть свои принципы. Исключительность интересна только тогда, когда становится публичным достоянием.
На стенах – весьма посредственные фотографии питерских дворов. Черно-белые, сепия, ничего необычного. Прошлой весной в Голландии выставка была гораздо интереснее.
Ко мне подходит Ника и поднимает свой бокал – почти допитый и уже, скорее всего, далеко не первый. Она пару недель отчаянно пытается меня склеить и постоянно отирается возле меня на тусовках. Ника блондинка, нездорово худая, но красивая. Помесь Кейт Мосс и Агнесс Дейн. На ней зеленая туника с паэтками и узкие синие джинсы.
- Ну, как тебе? – она кивает в сторону одной из фотографий – весьма себе невыразительного изображения пожарной лестницы на обшарпанной стене.
- Концептуально, - вяло откликаюсь я.
- Да-да, - с готовностью кивает Ника и смотрит на мою сигарету. - Зажигалка есть?
- Я не курю, - говорю я и вставляю сигарету в рот. – Как дела?
- Ой, тихий ужас! – она машет рукой, той, в которой бокал, и выплескивает на мой свитер немного шампанского. Меня раздражает, когда портят мою одежду, а этот свитер в духе Хемингуэя мне особенно дорог. И красный шарф, который я повязал вокруг шеи, очень гармонирует с оправой моих очков.
Я забываю, какой вопрос ей задавал, и тем более не помню, что она мне ответила. Я вынимаю сигарету изо рта и киваю. На всякий случай.
- Ох, Артурчик, Артурчик, жизнь – полное говно, - говорит она. – А очки у тебя клевые.
Я оживляюсь.
- Серьезно? А мне чуть было не показалось, что они полный отстой.
Ника смеется, и я замечаю, что она, кажется, отбелила зубы. Я подумываю, не переспать ли сегодня с Никой, но прихожу к выводу, что мне, пожалуй, слишком лениво.
- Да брось ты! А, кстати, Юлька пыталась покончить с собой, представляешь? Наглоталась снотворного. Еле откачали. Говорят, из-за какой-то книжонки чуть не убилась!
- Надо же, - говорю я и снова смотрю на пятна от шампанского на моем свитере в духе Хемингуэя. – Когда они уже поймут, что суицид – слишком архаичный способ привлечь к себе внимание?
Я не уверен, что Ника понимает значение слова «архаичный».
- Как твоя «Веспа»? - спрашивает Ника. Она умеет быстро менять тему, если не может справиться со сложным вокабуляром.
- Бегает, спасибо, - я улыбаюсь. – Купил ей сегодня новые зеркала, она прямо как помолодела.
В сумке звонит телефон. Раньше на разных людей я ставил разные мелодии звонка, но в последнее время это стало чем-то вроде признака дурного тона, и теперь мой телефон играет только одну мелодию. Я достаю шлем, вручаю его Нике, роюсь в сумке, нечаянно роняю на пол упаковку презервативов и замечаю, как хищно улыбается Ника. В творческом хаосе моей сумки телефон отыскать крайне сложно, но он все продолжает звонить.
Подходит Мэтт, грубо хлопает меня по плечу и не убирает руку.
- Эх, Артурчик, - он скалится на меня новенькими ровными белыми зубами-имплантами. – Как жизнь, мужик?
- Да полное говно, Матвейка, - отвечаю я, не глядя на него и не переставая рыться в сумке.- Сверхскучно, просто архитоскливо. Какая-то, знаешь, эмоциональная лакуна и интеллектуальный коллапс.
Матвей – мой ровесник, отпрыск конца восьмидесятых. Красивый, голубоглазый блондин скандинавского типа со взглядом конченого садиста и улыбкой маньяка-убийцы. Он поразительно не вписывается в местную атмосферу, и вообще странно, что он здесь. Обычно его носит по лесам, притонам и открытым дискотекам для наркоманов. При этом он начитан, воспитан и не в меру циничен.
Телефон перестает звонить, и я плюю на дальнейшие его поиски. Мэтт так и не убрал руку с моего плеча.
- Да брось, чувак, - говорит он. – Все шикарно же. Скоро вечеринка в честь Хэллоуина, ты с нами?
- Мэтт, я тебя умоляю, зайка, - я морщусь и задираю очки на лоб. Почему-то прямо сейчас мне кажется это вполне сексуальным. – Я не хочу участвовать в вашем сатанинском шабаше, более того, не хочу снова видеть тебя удолбаным. И, скорее всего, я в это время буду в Париже на выставке.
- Вот же сука, - говорит Мэтт и громко ржет. Без сомнения, сегодня он тоже вполне себе удолбан. – Ладно. Когда дашь на своем велике покататься?
- Моя «Веспа» не велосипед, - отвечаю я и все-таки отпиваю шампанского, потому как в горле пересохло. – И - никогда.
Я добродушно улыбаюсь и получаю от Мэтта его улыбку психопата в ответ. Но тоже довольно добродушную. Он уходит, не попрощавшись, что меня, впрочем, нисколько не удивляет, а в сумке снова начинает звонить телефон.
В трубке надрывается отец. Он у матери; говорит, что ей очень плохо, что он вызвал «скорую», но переживает - врачи могут не успеть. Я говорю, что сейчас приеду, отключаюсь и убираю телефон в сумку, потом выхожу на улицу, надеваю новенький черный с белыми крапинками шлем и седлаю свою кроваво-красную «Веспу». Она чихает, откашливается, ласково урчит подо мной и несет меня вдоль плохо освещенной улочки к оживленному проспекту. Там я выныриваю из темноты и сливаюсь с веселым потоком транспорта, огибаю чересчур медленные машины, но иногда успеваю глянуть в их тонированные окна на собственное отражение на «Веспе». Я на «Веспе», «Веспа» подо мной. Какое идеальное единение ума, силы и красоты. Я намеренно выбрал красный. Не алый, не вишневый, а именно цвета артериальной крови. В этом цвете она кажется мне почти живой. У матери слабое сердце и два инфаркта за один только прошлый год. Они с отцом в разводе уже целую вечность.
С проспекта я снова сворачиваю на узкую темную улочку. Едва войдя в поворот, я почему-то теряю управление и вообще ориентир в пространстве. Уши закладывает от скрежета тормозов, гудка клаксона и удара по металлу. Когда я, наконец, вновь осознаю себя, я понимаю, что лежу на асфальте, все еще в шлеме, узкие клетчатые штаны, купленные только на прошлой неделе, порваны и испачканы, а правый локоть и оба колена немного саднят.
«Веспа» лежит на боку, все еще крутит колесами и жалобно смотрит горящей фарой. Одно из новеньких зеркал разбито вдребезги, и на асфальте, будто крошечные звезды, поблескивают осколки.
Рядом стоит темная машина, кажется, «Ауди А6», и из нее выскакивает упитанный мужик. Я в бешенстве. Я снимаю шлем и аккуратно поднимаю «Веспу». На правом боку краска содрана и теперь красный цвет действительно выглядит, как кровь. Мне хочется разреветься, но я сдерживаюсь.
- Твою мать за ногу! – орет упитанный мужик. – Ты откуда вырулил, пидор? Ты что, по сторонам не смотришь?
Я смотрю по сторонам, смаргиваю слезы. Вижу, что на другой стороне улицы стоит девчонка в черной куртке с мобильным телефоном и ошалело глядит на меня. Наконец, я беру себя в руки.
- У тебя тут помеха справа, урод! У тебя, чмо, знак висит – «Уступи дорогу»! – говорю я и снова осматриваю «Веспу». Кажется, у меня начинает болеть правый бок, но я не уверен. – Видел, что ты сделал с моим мотороллером, скотина?!
- Да я срал на твой сраный мопед! – голосит мужик. – Сколько ты за него хочешь? Пять тысяч хватит? Ремонт этого дерьма тебе обойдется в три копейки, плюс еще штаны себе новые купишь. Ну?
Я вижу, как девчонка что-то говорит в телефон и переходит улицу, вижу, как медленно, будто умирая, крутит колесами «Веспа». Я в жутком бешенстве, я почти в истерике. Я смотрю на свои штаны: порваны, испачканы октябрьской грязью. Колеса все замедляют ход – жизнь будто покидает «Веспу». В сумке опять надрывается мобильный, а я ору на всю улицу, и меня трясет и я, кажется, даже подпрыгиваю:
- В жопу себе засунь свои пять тысяч, тварь! Скрути в трубочку, сука, и запихай! Мы сейчас будем вызывать ментов и страховая компания разберется, сколько ты должен за ремонт моей «Веспы»!
Я кидаю сумку на асфальт, вытряхиваю из нее все содержимое, нахожу телефон и сбрасываю звонок. Я сижу и реву, а мужик смотрит на меня сверху вниз с некоторым недоумением.
- Ты, бля, конченый псих, - говорит он, качая головой. – Ну, как скажешь, ментов, так ментов.
Он достает из кармана свой телефон, набирает номер, что-то говорит в трубку, и мы некоторое время молча ждем. Я держусь за колесо «Веспы», кончиками пальцев потираю ее разодранный бок, собираю с холодной земли осколки зеркала. Мне кажется, что мужик снова говорит:
- Ты конченый псих.
Через полчаса, а может больше, приезжает машина с мигалкой, парни в форме меня о чем-то спрашивают, я на автомате отвечаю, что ничего не понял, просто выезжал со своей улицы. Парни что-то пишут, что-то говорят друг другу, выдают нам какие-то бумаги.
Я поднимаю «Веспу» и сажусь на нее аккуратно, будто боюсь сделать больно. Мотор урчит, и меня радует, что она, по крайней мере, жива. Мы едем дальше, вдоль улицы, освещенной золотыми фонарями. Я и «Веспа». На полпути я понимаю, что забыл шлем на месте аварии, и мне приходится вернуться. Он так и лежит там, на асфальте, одиноко, среди осколков нового зеркала, и я подбираю его и вытираю грязь.
Когда я приезжаю, завожу «Веспу» в подъезд и поднимаюсь на лифте, дверь в квартиру открыта и везде горит свет. В прихожей меня встречает соседка, которая когда-то, когда я был ребенком, угощала меня недожаренными сырниками. Она в слезах и постоянно повторяет:
- Ох, Артурчик, Артурчик!
Я прохожу в спальню и вижу отца, который стоит у окна, спиной ко мне и к кровати, на которой лежит мама. Она странная, бледная очень, рот приоткрыт и губы темные, синие, как ежевика. Я молча стою в дверях, а отец поворачивается ко мне и тоже молчит, наверное, с минуту. В комнате необычный запах. В углу очень громко тикают часы, которые я с детства не любил.
- Ты трубку не брал, - говорит, наконец, отец. – Я тебе звонил миллион раз.
Я молчу и все смотрю на эти часы, не могу оторваться.
- Полчаса назад, - говорит отец. – Полчаса назад я держал ее за руку, когда она умерла. «Скорая» до сих пор не приехала. А ты где был?
Я молчу и наблюдаю, как маятник совершает мерные движения слева направо. А может, справа налево.
- Где ты, ****ь, был? – орет отец, и я опять начинаю реветь. Столько стресса за сегодняшний день. Столько стресса.
Когда за окнами начинает подрагивать унылый октябрьский рассвет, я возвращаюсь в подъезд, вывожу на улицу «Веспу», зябко кутаюсь в красный шарф, и смотрю в небо, моросящее мелким холодным дождем. Над головой виснут тяжелые темно-лиловые тучи, и я думаю, что к обеду, наверное, пойдет снег. Я думаю, что если сегодня выдастся свободная минутка, надо заехать в книжный и прикупить что-нибудь умное и депрессивное, как раз под настроение. Я пытаюсь вспомнить авторов, которые могли бы подойти мне сейчас, перебираю в голове имена, но мне постоянно кажется, будто я что-то упускаю.
Вышка
Курим с Лизкой и Кактусом. Взрываем на балконе, сидим прямо на застеленном линолеумом полу, передаем по кругу, молчим. У Лизки дреды до пояса и кольцо в нижней губе, Кактус лысый и, кажется, опять похудел за лето. Меня напрягает, что они молчат. Меня еще не накрыло, и мне хочется общения.
- Вчера на выставке был, - говорю я. – Полный отстой. Зато Артурчика там видел.
- Артурчик дерьмо, - говорит Лизка. – Делает из себя такого правильного пидорка, а сам год назад только с наркоты слез.
- Да брехня, - отвечаю я.
- Да говорю тебе, Мэтт! – Лизка затягивается, не дышит с полминуты, выдувает струйку дыма, передает косяк Кактусу. – Говорю тебе.
Я уверен, что Артурчик никогда в жизни не торчал, но мне лень спорить.
- У него мать вчера умерла, прикиньте, - говорю я. – Сердце отказало. Мне завтра на похороны тащиться.
- Потому что ты типа друг? – Кактус пытается ржать, закашливается и откидывается спиной на кирпичную стену балкона. Его, похоже, уже торкнуло.
- Жуть какая, - говорит Лизка.
Мы опять молчим, взрываем второй косяк. В комнате бубнит телевизор, но его никто не смотрит. Я вообще не помню, когда в последний раз смотрел телевизор. Пытаюсь вспомнить последний просмотренный от начала до конца фильм, но на ум так ничего и не приходит.
Добиваем второй косяк, все еще молчим. Я наблюдаю, как Лизка приглаживает свои дреды и отмечаю про себя, что они ей дивным образом не идут. Я вспоминаю, что скоро Хеллоуин, и надо бы продумать вечеринку. Кактус предлагает нарядиться во всякую нечисть, Лизка поддерживает и говорит, что надо собрать побольше народу. Я знаю, что, как обычно, все это безумие будет происходить в моей квартире, и наутро соседи снова выразят недовольство, но мне, мягко говоря, наплевать. Я соглашаюсь, что народу нужно много и почему-то вспоминаю, как вчера меня отшил Артурчик. Думаю, не отшить ли его так же с похоронами, но потом понимаю, что это будет выглядеть слишком уж цинично.
Идем гулять, хотя погода не очень-то располагает. Я, наконец, влезаю в узкие потертые джинсы, радуюсь тому, что за лето мне удалось сбросить пару килограммов и даже неплохо подзагореть. Надеваю вязаную шапку и темные очки в белой оправе, хотя солнца и в помине нет.
Бредем через посадку, мокрую и немного унылую.
- А что, Мэтт, - говорит Кактус. – На жратву-то уже не пробивает.
- Высшая лига, - киваю я. – Ржать уже тоже давно не тянет. Так, убиваемся ради того, чтобы убиться.
- Тоска, - говорит Лизка, и я молча с ней соглашаюсь.
Покидаем посадку, выходим на футбольное поле районного спорткомплекса. Я понимаю, что мои ботинки начинают промокать.
- А это что за хрень? – говорит Кактус и пихает меня локтем в бок.
Смотрю вперед. Чуть левее футбольного поля стоит вышка, белая с красными полосками. Из тех, что устанавливают для размещения антенн сотовой связи или вроде того. Вокруг вышки толпятся люди, много людей, а чуть поодаль припаркованы фургоны съемочных групп с телевидения и один микроавтобус «скорой помощи».
Мы подходим ближе, понимаем, что все смотрят вверх, и мы тоже смотрим вверх. Там, на высоте десяти-пятнадцати метров, стоя ногами на одной из многочисленных перекладин и держась руками за другую, раскачивается пацан лет двенадцати. Человек в куртке с надписью МЧС на спине кричит в мегафон:
- Игорь, слезай! Родители уже поехали! Уже поехали!
Рядом с человеком в куртке МЧС вертятся операторы с камерами и репортеры с микрофонами. Я прислушиваюсь.
- … залез на вышку и угрожает, что прыгнет вниз, если родители не купят ему мобильный телефон. Модель телефона мы не называем из этических соображений. На место прибыл отряд спасателей МЧС, «скорая помощь» и сотрудники службы социальной опеки.
Я не отрываясь смотрю на мальчишку. Он раскачивается все сильнее, но даже отсюда видно, что ему страшно.
- Не прыгнет, - говорит Лизка. – Понты кидает.
Я пожимаю плечами и зачем-то направляюсь к человеку в куртке МЧС, пробираюсь через толпу. Мне хочется быть в центре драмы, я не люблю роль стороннего наблюдателя. На какой-то момент мне кажется забавным, что мальчишка требует мобильник, грозясь сигануть именно с вышки сотовой связи. Он, должно быть, и сам не понял своего черного каламбура.
- Какой телефон он хочет? – спрашиваю я человека в куртке МЧС.
- Что? – он хмурится, разглядывая меня. – А, этот… Айфон...
Я достаю свой новенький Sony Ericsson и показываю спасателю.
- Может, ему и это сойдет?
- А? – мужик опять хмурится, на сей раз рассматривая мой телефон. Молчит.
- Ну, издалека-то не видно, - говорю я. – Скажите ему, что это Айфон. А лучше дайте мне «матюгальник».
Слышу, как за спиной хихикают Лизка с Кактусом. Лизка говорит:
- У Мэтта совсем крышу сорвало. Вот же дебил.
Спасатель мотает головой и говорит, что мегафон мне не отдаст, но одна из камер уже направлена на меня, и я думаю, как стильно я, наверное, буду смотреться с экрана в очках и шапке. Не зря наряжался. Мужик в куртке МЧС на мгновение теряет ко мне интерес, и этого мне вполне достаточно, чтобы выхватить мегафон из его рук.
- Пацан! - ору я и не узнаю собственный голос из динамика. – Пацан, у меня Айфон! Я его неделю назад купил! Забирай!
Мальчишка что-то кричит сверху, но ветер уносит слова.
- Я положу его на землю, вот здесь!
Я отмахиваюсь от спасателя, который пытается отобрать у меня мегафон, и замечаю, что теперь уже все до единой камеры направлены только на меня.
- Слезай и посмотри! – ору я, что есть сил, а потом меня хватают за руки, вырывают мегафон и даже пытаются ударить под дых. Но тут кто-то кричит:
- Смотрите!
И все опять смотрят вверх, и камеры опять направлены на вышку, и мы видим, как парень начинает медленно слезать, перекладина за перекладиной, неловко, внимательно глядя себе под ноги. Несколько раз он оступается и, кажется, сейчас рухнет вниз, и толпа вздыхает «Ах!», но он все-таки удерживает равновесие и продолжает спускаться. Один из операторов снимает крупным планом мой телефон, лежащий на мокрой траве. Я не могу поверить, что никому раньше не пришла идея обмануть мальчишку и заманить вниз.
Толпа в напряженной тишине наблюдает его спуск, и когда он уже всего в паре метров от земли и начинает приглядываться к моему мобильнику, трое спасателей вскарабкиваются на вышку, хватают парня и больше не отпускают до самой земли, хотя он уже раскрыл обман и отчаянно вырывается.
Когда он оказывается в безопасности, его тут же обступают камеры и вся толпа гудит что-то, и кто-то, кажется, наступает на мой телефон. Парень ревет, понимает, что сглупил, но ему трудно признать поражение на камеры, и он фырчит и выкрикивает ругательства в чей-то адрес. Как потом оказывается, в мой.
- Ты сволочь, - хнычет он сорванным на вышке голосом, тыча в меня пальцем поверх чужих голов. – Теперь они мне его точно не купят!
Камеры снова смотрят на меня, одна репортерша поднимает с земли мой грязный телефон, некоторое время держит его в руках и говорит:
- Владелец этого аппарата несколько минут назад спас жизнь подростка.
А потом камеру наводят на меня, и я с удовольствием даю интервью. Я даже снимаю очки, но ненадолго. Говорят, этот сюжет появится в вечерних новостях, поэтому мы с Лизкой и Кактусом решаем откопать старый и давно забытый видеомагнитофон и записать репортаж для потомков.
Едем в центр, заходим в «Этаж» перекусить. Лизка с Кактусом ударяются в философию и говорят о том, что знаменитостью можно стать благодаря удачному стечению обстоятельств, и если человек оказался в нужное время в нужном месте, это может в корне изменить его жизнь. Я их не слушаю, потому что мое внимание привлекает кое-что другое.
Одно из самых красивых, поверхностных, бездушных и просто тупых существ, которых мне доводилось видеть в жизни сидит за столиком на втором уровне напротив незнакомой мне темноволосой девчонки. С Сережей нас связывало немного, но достаточно, чтобы считать его заметным эпизодом моей биографии, и он до сих пор не может разобраться, чего он хочет больше – жестоко убить меня или провести со мной остаток своей никчемной глупой жизни.
Он запросто мог бы считать меня фашистом и мизантропом, если бы знал эти слова. Но любил он меня не за это.
Я пихаю Лизку в бок и киваю в сторону столика на втором уровне. Лизка округляет глаза:
- Едрическая сила! Твоя смазливая депрессия! Не подходи, он заразен! Мы не хотим, чтобы ты тоже лил сопли тоннами.
Кактус ржет. Я говорю, чтобы они заняли столик и заказали мне порцию текилы, а сам направляюсь по ступенькам на второй уровень. Не то, чтобы я очень хочу его видеть. Гораздо важнее показать ему себя, напомнить, подергать за нужные струнки, расковырять начавшие заживать болячки. Короче – сделать больно, по возможности довести до слез.
Он пьет виски с колой, девчонка – пиво. Я пока еще не слышу, о чем они говорят, но по его губам могу прочесть:
- Говно…
Разумеется. Он не умеет воспринимать жизнь иначе.
На мгновение я ловлю себя на мысли, что отвык от его красоты. В сравнении с внутренней пустотой, внешность его поистине завораживает. Отмечаю про себя, что в ушах у него снова поблескивают подаренные мною серебряные колечки. Помнится, кто-то подогнал их мне в качестве моральной компенсации за хреновую марихуану, а я передарил их ему, потому как сам давно отказался от всякого рода цацек. До сих пор корю себя за то, что провел практически год, бездарно любуясь этим безупречным лицом, прежде чем понять, что этот человек полный, клинический идиот.
- Привет, - я снимаю очки и улыбаюсь. – Как поживаешь?
Он едва не захлебывается своим виски - явно не ожидал меня видеть. Скорее всего, минуту назад они с девчонкой обсуждали его несчастную жизнь в целом и меня, отравившего его существование, в частности.
- Прекрасно, - отвечает он и выдавливает из себя улыбку, несмотря на то, что совсем недавно он произнес слово «говно». – А ты?
У него очень красивая улыбка. Как, впрочем, и все остальное. Но едва ли она может компенсировать отсутствие мозгов и души.
- Превосходно, - говорю я и киваю девчонке. – Матвей. Можно просто Мэтт.
- Полина, - кивает она в ответ. – Можно просто Серьезный Автор.
Вижу, что она бы с радостью попыталась склеить меня, если бы не была обо мне так наслышана. Снова поворачиваюсь к Сереже.
- Ну, как оно? Как мама и все такое?
Он меня разглядывает. Он на меня пялится. Ищет что-то новое – мы слишком давно не виделись.
- Да потихонечку.
Я начинаю спектакль.
- Какие новости, кроме лежания на диване, нюней и реалити-шоу по телеку?
- А у тебя какие, кроме травы, кокаина и пьянок? – он страстно хочет ерничать и острить, но бесполезно даже пытаться - слово «остроумие» все-таки произошло от однокоренного слова «ум».
- Ну, почему же? – я пожимаю плечами. – Еще я очень активно скучаю по тебе.
На мгновение в его светло-карих глазах читается растерянность и замешательство. Он очень хочет верить, но очень боится.
- Серьезно? – в голосе подобие сарказма, но вместе с ним – надрывные нотки.
- Ну, разумеется, нет! – ржу я в ответ. – Я разве похож на идиота, который может скучать по истерикам, публичным скандалам и нравоучениям? Я тебя умоляю, зайка.
- Мудак, - плюется он, и его щеки покрываются неровным румянцем, который, к слову, ему очень идет.
- Ты тоже чудесно выглядишь, - скалюсь я. – Кстати, завтра похороны матери Артурчика. Ты идешь?
- Нет, – он уже совсем насупился. – Меня туда не звали.
- Ах да, - я театрально хлопаю себя по лбу. – Черт! Как я мог забыть? Тебя же никогда не зовут на светские тусовки. Даже для похорон ты слишком депрессивен.
- Пошел ты, - мямлит он и опускает взгляд в свой стакан. – Ненавижу тебя, ублюдок.
- Очень жаль. А вот я тебя просто обожаю, - говорю я и уже собираюсь уходить, но потом оборачиваюсь через плечо. – Кстати, меня сегодня покажут в вечерних новостях. Не пропусти.
Отойдя на пару метров, я присаживаюсь на корточки и делаю вид, будто завязываю шнурок на ботинке. Слышу, как девчонка говорит:
- Так, что? Ты согласишься на новую работу?
Сережа допивает залпом свой напиток и отвечает так громко, что его, наверняка, слышно за соседними столиками.
- Какая на хрен работа, мать? Ты же видишь, что моя жизнь – полное говно! Даже этого пидора покажут в новостях! И только у меня в жизни ничего не происходит! Только у меня все вот так!
Курим у меня дома, смотрим новости, записываем. Все уже крепко удолбаны, но все равно смотрим очень внимательно. Лизка говорит:
- А ты ничего такой в телевизоре.
Мне тоже нравится, и я взрываю очередной косяк и думаю о том, что нет ничего круче славы. А еще я уверен, что Сережа сейчас это тоже смотрит, и я не ошибаюсь, потому как сразу после репортажа мне приходит смс:
«Какой героизм!»
Я ничего не отвечаю и удивляюсь, что ему удалось написать сложное слово «героизм» без ошибок.
Остаток вечера я роюсь в шкафу, выбирая, что надеть на завтрашние похороны. Кактус предлагает напялить костюм с выпускного вечера, но я наотрез отказываюсь – это чрезмерный пафос. Наверное, даже сам Артурчик оденется проще. В итоге, я останавливаюсь на джинсах и джемпере – ни к чему привлекать к себе особое внимание, достаточно того, что большинство присутствующих смотрели вечерний выпуск новостей.
Открываем огромную бутылку текилы, через полчаса я включаю стереосистему и достаю джембе. Мне нравится подыгрывать музыке, строить свой собственный ритм, который гармонировал бы с уже написанным кем-то. Когда бутылка подходит к концу, Лизка пляшет на диване в маечке и трусиках, и она похожа на ребенка, но только с дредами. Кактус уже в отключке, и я понимаю, что я тоже дико пьян, накурен в хлам и просто смертельно устал.
Прихожу в себя только к полудню, последним из компании. Сижу на кухне с сигаретой в зубах и чашкой кофе на столе. Чищу бонг и думаю о том, что мама, должно быть, обрадовалась, увидев меня в новостях. Странно, что она не позвонила. Интересно, а родители того мелкого самоубийцы-неудачника все же купили ему I-Phone 3G? Интересно, а выпуск будут повторять?
Допиваю кофе, слушая, как трахаются в ванной Лизка и Кактус. Иду в комнату, поджигаю бонг, курю, просматривая вчерашнюю запись репортажа, и внезапно вспоминаю, что сейчас я должен где-то быть. Смотрю на приготовленные заранее джинсы и джемпер, перебираю в голове варианты утренних тусовок, но мне постоянно кажется, будто я что-то упускаю.
Автор
«Они цвета октябрьского, слегка разбавленного виски – твои глаза. В них мелко подрагивают взволнованные серым холодом листья, отражаются, будто в усталой воде подсыхающих луж.
Задумчивая сигарета. Кажется, уже вторая, и, кажется, я слышу, о чем ты думаешь. Кажется, мне это снилось уже когда-то. И я не могу заставить тебя не стирать самого себя с этой унылой осенней фотографии. Мимо бегут люди, их обгоняют торопливые минутки, а ты говоришь о чем-то, совсем неважном для меня.
Я вижу: ты драматизируешь.
Я вижу: разбавленный виски расплескался в твоих глазах.
Единственная вещь, не имеющая границ – это твоя ограниченность. Сколько стоят твои звезды? Налей в мой бокал немного простоты твоего бытия, разбавь его своим виски, и, может быть, я заражусь твоим пафосом».
Я вырываю лист из блокнота, рву его на мелкие кусочки-снежинки и отправляю в пепельницу, обвиняя саму себя в излишней патетике. Хотя в моем случае патетика не может быть излишней. В этой патетике, в чрезмерно чутком и четком восприятии мира, собственно, и состоит мое авторское «Я».
Автор, даже если он автор всего лишь в душе, видит и слышит то, что неподвластно другим. Люди – персонажи; события – сюжеты; разговоры – реплики героев; цвета, вкусы, запахи – атмосфера. Все, что происходит с тобой за день – это еще одна страница, не прочитанная – написанная. Автор склонен к болезненному преувеличению, он придает значимость тем вещам, которые даже не стоят мимолетного внимания. Автор глобализирует любую идею, выискивает мораль везде, где есть хоть слабый на нее намек, анализирует все, рассматривает сквозь свою призму, подгоняет под свою собственную разумную базу. Автор страдает психозами и паранойей, не контролирует перепады настроения, треплет нервы себе и окружающим, замыкается в своем уникальном мире, взрывается, впадает в депрессию, объявляет об очередном творческом кризисе, считает себя ничтожеством, и в один момент полностью меняет свой взгляд на жизнь и осознает собственную гениальность. Автор ненормален, неизлечим, но в этом и состоит его авторская исключительность.
Сергей возвращается за столик, и на долю секунды я начинаю жалеть, что порвала написанное. В его глазах и правда плещется виски. Он – шедевр. Он – идеальный прототип, из которого можно было бы вылепить добрую дюжину колоритных персонажей. Он так многогранен в своей плоскости, он так парадоксален в своей ординарности и… черт.
На моих запястьях множество глубоких следов от ногтей. Автор нервничает. Автор до предела наполнен сексуальной энергией. Автору надо выпить.
- Еще по одной?
Он пожимает плечами. Очень хочет казаться уверенным в себе, уравновешенным, непринужденным. Получается плохо – тетка-истеричка рвалась из него еще на первой минуте знакомства. Что уж говорить теперь, после второй порции выпивки.
- Так вот, - продолжает он разговор, начатый несколько минут назад, до того, как он выходил в уборную. – Никакой дружбы не существует. Любые отношения, так или иначе, основаны на взаимопотреблении.
- На чем, прости? – я хмурюсь и улыбаюсь. Странно слышать замысловатые слова от подобного персонажа.
- Ну… Как бы, понимаешь. Нет бескорыстности…
- Бескорыстия, - мягко поправляю я, и внезапно мне приходит мысль, что я многое отдала бы за то, чтобы прямо сейчас хоть на некоторое время оказаться на его, Сережином, месте. Нет ничего прекраснее, чем быть очень молодым, очень красивым и совершенно не уметь думать. Разве может что-нибудь заботить человека, который в окружающем мире видит лишь предметы и даже не пытается наделить их смыслом?
Мои вещицы начали издавать пару лет назад – я попала в струю, когда молодые сетевые авторы получили небольшую возможность выбраться за пределы Всемирной Паутины. До сих пор я не стала по-настоящему коммерческим писателем, не получила ни одного запредельного гонорара и не издалась многомиллионным тиражом, но зато заручилась стабильной поддержкой определенной аудитории.
У автора нет лица. Как правило. Многих ли авторов вы знаете в лицо? Кто может мгновенно вспомнить, как выглядит, например, Джон Апдайк? Уильям Голдинг? Патрик Зюскинд? Вот. Поэтому я продолжаю утверждать, что у автора нет лица. И, вероятно, сегодня утром в транспорте вы сидели рядом с писателем-фантастом или сочинительницей любовной лирики.
Автору всегда до всего и до всех есть дело. И хотя, на самом деле, ему на весь мир глубоко наплевать, он постоянно ищет то, что могло бы привлечь его внимание. Автору никогда не бывает скучно: в любой тривиальной вещи он способен найти что-то примечательное.
- Ну да, бескорыстия, - говорит Сергей, слегка прищуривается, и я ловлю этот взгляд, будто капельку виски, вязко скатившуюся с кромки стакана.
- Понимаешь, все будто сговорились, - продолжает он. – Все будто только и хотят испортить мне жизнь, сделать ее пустой…
Я думаю: как это, наверное, приятно – перевалить ответственность за свою пустую жизнь на кого-то извне, и при этом самому опустошать день за днем свою душу, как этот чертов стакан.
- С чего ты взял?
Я задаю вопросы, много вопросов. Мне хочется, чтобы он говорил, чтобы выдал хоть одну реплику, достойную моего пера. Но он все время промахивается.
- Мне предложили работу. Денег платят много, но там придется пахать сутки напролет. И во что превратится тогда моя жизнь? Сплошная работа! Пустота! А личная жизнь вообще ни к черту! Взять, к примеру, того же… - на мгновение он замирает, выпрямляет спину, будто в него всадили кол, и смотрит куда-то мимо меня. – Вот же блин. Вот говно!
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не слишком ли громко он произнес вонючее словцо, и не пялятся ли теперь на нас люди с соседних столиков, но вместо этого замечаю молодого человека в больших темных очках и яркой вязаной шапке, который направляется прямо к нам.
Между ними что-то есть. Что-то страшное, незаметное взгляду обывателя, но очевидное авторскому чутью. Они обмениваются колкостями. Тот, что в очках считает себя злостным циником, мечтает о мировом господстве, хотя с трудом представляет, что это такое, и слишком показательно любуется собой. Я отмечаю, что это любопытный персонаж и беру его на заметку. Когда он уходит, Сергей впадает в свойственную ему истерику и через некоторое время перестает быть мне интересным.
Моей первой официально опубликованной вещицей был небольшой, но емкий роман, основанный на концепции фрейдизма о стремлении индивида к любви и смерти. Эрос и Танатос. Незамысловатая история о людях, ищущих свою любовь, а нашедших смерть и наоборот. Я никогда не считала, что это произведение несет какой-то глубокий смысл или может чему-то научить подрастающее поколение (в то время я и сама еще относилась к подрастающему поколению), более того, я не сильно разбиралась в самой теории, ухватив только ее основную мысль и придав ей эстетизма. Но редакторы распорядились иначе, а литературные критики в прессе назвали этот роман «одной из самых красивых од к Смерти за последние годы». Мне ничего не оставалось, кроме как принять бремя славы, свалившееся на меня в одночасье. Когда напечатали еще три романа, слава перестала быть бременем, а переросла в привычку.
Стремление к красоте было заложено во мне с детства. Я никогда не дружила с некрасивыми девочками, не встречалась с несимпатичными парнями, отвергала безвкусную одежду. Считала ли я когда-нибудь эстетизм поверхностным? Нет. Природа сама по себе прекрасна и тяга к красоте так же естественна, как чувство голода или потребность во сне. Хотя, наверное, я преувеличиваю.
Я еду домой на такси. В наушниках – мрачноватый даб, в голове – кавардак из впитанных сегодня образов, мимо – пустая по своей атмосфере Москва, которую я с радостью сменила бы на Питер или Амстердам.
Уже дома мне звонит редактор и начинает читать мораль. Какая-то его знакомая девчонка наглоталась таблеток, вроде бы начитавшись моей книжки. В предсмертной записке моего имени не было, но девочку откачали, и она рассказала, что хотела покончить с собой, потому что не нашла себя в стремлении к любви, а значит у нее осталось только одно стремление – к смерти.
Я закуриваю сигарету, сидя на диване. Я и сама уже наглоталась таблеток и мне вряд ли есть дело до девочки, которая наглоталась таблеток. Но я слушаю.
- Надо как-то официально отреагировать, - говорит редактор. Он гений, но жуткий зануда.
Я включаю музыку на всю дурь, начинаю погружаться в транс и строить пирамидки из кубиков-образов, но картинка получается, как обычно, мрачная и безрадостная.
- Я не собираюсь реагировать, - отвечаю я и понимаю, что пауза между нашими репликами оказалась длиннее, чем того требует этикет. – Если человек так понял мою книгу, это его проблемы. Я не собираюсь каждому разжевывать простые истины. Это пустая трата времени.
Я тушу сигарету, выбрасываю окурок в форточку, ложусь на диван, закрываю глаза и полностью погружаюсь в музыку. Редактор в трубке что-то вещает, но мне не до него. Я думаю о том, что такая реакция со стороны моей аудитории – это, пожалуй, очень круто. Если люди способны предпринимать подобные шаги после прочитанного, значит, они верят! Значит…
- Что?! – я резко сажусь и с недоумением смотрю на телефонную трубку. – Повтори, что ты сказал?!
- Я сказал, что последний роман не приняли в печать. И кое-кто даже сказал, что это полнейшее бездарное пустое дерьмо. Прости, это цитата…
Я едва могу справиться со слезами, которые хлещут и хлещут. Эти чертовы слезы. Глотаю еще одну таблетку, пытаюсь отдышаться.
- Кто… Кто? Какая мразь это сказала? – голос дрожит, но я стараюсь не выдать своего состояния, близкого к крайней степени истерии. Сейчас редактор начнет меня успокаивать, приводить разумные аргументы, и тогда все – конец мне.
Он называет имя, настолько известное, что меня передергивает.
- Чертовы профессионалы, - я тянусь за пачкой сигарет, кое как, дрожащей рукой вытягиваю тоненькую, пытаюсь прикурить, но в зажигалке, похоже, кончился газ, и я начинаю нервничать еще больше и швыряю пустую зажигалку в стену.
- Мудаки, - я меряю комнату шагами, ищу зажигалку и пытаюсь унять дрожь. – Какого черта им там не понравилось? Что – написано хреново? Пусть сами попробуют так написать!
- Да тише ты, - мямлит в трубке редактор, но я не слушаю.
- Что – некрасиво им там? Персонажи недоработаны? Атмосфера не передана? Что там не так?!
- Глубины не хватило, Полин, - спокойно говорит редактор. – Я тебе и сам говорил, что надо бы уходить от эстетики в чистом виде. Тем более что ты имеешь определенное влияние на публику. Расти надо…
- Заткнись, ****ь! – я швыряю трубку в стену, вслед пустой зажигалке, сижу на полу и реву часа два.
Авторский эгоизм не знает разумных пределов. Когда автор начинает в себя хоть капельку верить, он становится неким центром собственной вселенной. Он ищет вокруг закономерности, логику поступков персонажей – ведь в любом произведении, рано или поздно, должен прозвучать финальный аккорд. И нет ничего страшнее отвергнутого автора. Наверное, только отвергнутая влюбленная женщина.
Я вижу, как рушится мир, как стираются из памяти впитанные сегодня образы, как теряют смысл и без того пустые люди. Красивые бездушные парни-модели, циники-интеллектуалы – все лопаются, будто мыльные пузыри, не выдержав мощи авторского гнева. Я стараюсь дышать глубоко и размеренно, чтобы хоть как-то привести растрепанные чувства в порядок. Я глотаю еще одну таблетку. Я считаю пульс на запястье, мысленно перечисляю предметы в комнате, но мне постоянно кажется, будто я что-то упускаю.