КАК Я ПОПАЛ В ПРЕИСПДНЮЮ
ОКОНЧАНИЕ
Сорок дней тянулись очень долго, потому что Кикимора, чтобы я ненароком не столкнулся с Большим Бесом, отправляла меня на все дальние и тяжкие работы.
За это время я многое познал и о загробной жизни и о земной. Много общаясь с душами на работах, я даже стал понимать тех, кто уже лишился дара речи.
Дни шли за днями, и вскоре я начал замечать, что Саня постепенно тоже начинает терять способность разговаривать. Когда я начинал говорить о чем-то, в ответ мне слышался зубовный скрежет, и лишь потом – три- четыре внятных слова.
Однажды (это был, по-моему, день тридцать пятый), Кикимора послала нас с Плаксиным отнести в пекло какую-то тяжеленную трубу. Такую, что мы вдвоем смогли лишь приподнять ее до колен и уронили. Тогда она прислала нам в помощь… двух ангелов… Но что это были за ангелы! Волосики их свалялись и колечками прилипли ко лбу. Крылья посерели и обвисли так, что волочились по земле. Щеки запали и отливали нездоровым серым цветом. Губы истончились и превратились в узкие бледно-серые полоски.
Увидев эти жалкие создания, я был настолько поражен их видом, что совсем забыл о Санином предупреждении никому не задавать вопросов и спросил:
- Эй, ребята, а вы-то, что здесь делаете?
Ангелы обиженно отвернулись, а Саня, с трудом ворочая языком, и сопровождая свою речь страшным зубовным скрежетом, ответил за них:
- Это – жалкие души ангелов, не творивших ни добра, ни зла. Они не были ни с Богом, ни с Дьяволом… Теперь эти двое будут тебе постоянно делать пакости…
Я хотел объяснить им, что не хотел их обидеть, но Саня грубо подтолкнул меня к трубе, давая понять, что разговор окончен…
В тот же день за рыцарем Фердинандом прилетели ангелы. Они спустились откуда-то сверху, подхватили его под руки и легко поднялись вверх, исчезая под грязно – серыми сводами преисподней. Через несколько секунд со страшным грохотом и лязгом нам под ноги свалились его доспехи…
День сороковой... Я был натянут, как струна. Ничего у меня не ладилось, все валилось из рук. Саня, видя мое состояние, не подходил ко мне, лишь издалека поднял руку в знак приветствия. В этом мире сплошных сумерек не было времени, как такового, а часы считались бесами только для тех, кого ежедневно гоняли в пекло. Но я стал вдруг считать часы до окончания работ, что здесь считалось, как бы, окончанием дня. Я досчитал до четырех часов пополудни, складывая секунды в минуты, а минуты в часы.
Я стоял на месте, как столб, не двигаясь, ожидая своей участи. Только изредка поглядывал под купол, в надежде увидеть ангелов. Плаксин нарезал круги вокруг, не решаясь подойти.
Вдруг прямо передо мной возникло и, громко зашипев, взорвалось разноцветными искрами, словно праздничный фейерверк, огромное облако, из которого выпорхнула Кикимора. Ее вечно распатланные корни на голове были расчесаны и уложены в какое-то ужасное подобие прически. А губенки она накрасила чем-то ядовито-зеленым.
- А-а, соколик, заждался, поди, Божьего Суда? – едва ли не ласково пропела она. – А я туточки и собралась проводить тебя. Ой, чую я, Всевышний-то милостиво отнесется к тебе, ой, чую! Даст он тебе жизнь – то новую, даст.
- Ваши бы слова, бабушка Кикимора, да Богу в уши, - угрюмо пробурчал я.
- А ты не сумлевайся, соколик, не сумлевайся. Бабушка Кикимора здеся уже, почитай, полторы тыщи лет живет, солдатиками заведывает. С тех пор, как мамку свою на энтим посту сменила. Бабушка много знает, соколик. Быть тебе живу! А тебе за уважительное к бабушке отношение подарочек, - она что-то сунула мне в руку, - Тольки поглядишь на подарочек на Землице уже…
Я даже не услышал, как тихо спланировали ко мне два ангела. Мгновенно подхватив меня под руки, они взмыли вверх, поднимаясь все выше и выше, пробивая смрадную, угарную пелену свода преисподней. Вскоре мы вылетели в какое-то огромное отверстие, из которого поднимались клубы дыма, и, глянув вниз, я вдруг увидел под собой океан!
Я вдохнул полной грудью свежий морской бриз и почувствовал, как расправляются мои спекшиеся легкие. А прямо под нами дымил и плевался выхлопами смердящего огня огромный вулкан, торчащий из лазурной глади океана огромным безобразным наростом…
Мы поднимались все выше и выше в безоблачное ясное небо, пока не попали в пелену серебристо-белых облаков. Здесь ангелы отпустили меня, и я встал ногами на облако, с удивлением почувствовав под собой твердь.
Ангелы повели меня по огромному проходу, ограниченному с двух сторон ослепительно белыми облаками, стоящими, как стены, вертикально. Мы вышли в круглый большой зал, по периметру которого стояли ослепительно-белые резные колонны из плотных облаков. Посреди зала возвышался, теряясь в вышине престол, на который вели высокие ступени. Здесь ангелы оставили меня и отошли, встав, как часовые, у первой ступеньки, от которой ввысь уходили широкие блестящие, как мрамор, перила.
Некоторое время царила мягкая тишина, а затем сверху зазвучал голос. Это был не голос в понимании звука, а нечто иное, проникающее сразу в душу и бархатисто обволакивающее ее. Этот голос проникал в тебя, в твое естество, подчиняя себе, и одновременно принося покой и негу, которых ты никогда не испытывал на Земле… И я понял, что это – голос Бога.
Я упал на колени, внимая Ему, склонив голову на мягкое ложе из облака… Так, как если бы под моей головой оказалась подушка…
- Раб Божий Владимир, - проникал в меня Голос, - Я внимательно наблюдал за тобой и в жизни Земной, и в жизни загробной. Ты храбро сражался за свое Отечество на Земле, и геройски погиб на поле брани, идя в первых рядах воинов. За спины не прячась!
И в жизни загробной ты не искал легких путей, не пытался уклониться от кары, ниспосланной тебе за прегрешения твои, а смиренно исполнял все предписания преисподней. Выказывал уважение своей наставнице Кикиморе, жертвуя собой в ее благо, лишь бы не внести раздор между нею и Большим Бесом. А ведь он когда-то был Демоном – архонтом и был приставлен мною соблюдать равновесие между Космосом и силами природы, но не смог справиться с искушением и начал насылать на Землю смерчи и ураганы. И, предав меня, переметнулся к Дьяволу, которому и служит сейчас верой и правдой.
Господь молчал некоторое время, как будто, что-то обдумывая...
Затем продолжил:
- Итак, Раб Божий Владимир, объявляю тебе свое решение. Прими его не как заслугу, а как еще одно испытание, ибо многогрешен ты, и будешь искупать грехи свои на Земле ревностным служением, как Господу своему, так и Отечеству, славному в веках. И, поскольку ты прошел все испытания, ниспосланные тебе и Землей и Небом, и с достоинством Человека выдержал их, изъявляю я Божью милость и считаю тебя достойным того, чтобы даровать тебе вторую жизнь на Земле.
- А как же…, - заикнулся, было, я…
- Нет, - жестко ответил Всевышний. – Твоя прежняя оболочка предана земле, и твои родные сегодня навсегда распрощались с твоей душой. Ты можешь начать жизнь в другом времени и в другой ипостаси. Ты можешь стать садовником или инженером, хлеборобом или конструктором, слесарем или директором завода… Ты волен сам выбрать время жизни и свою новую жизненную стезю. Лишь душа твоя останется прежней. Обличье и жизнь тебе будут определены другие.
Я задумался. Что я мог в жизни? В восемнадцать лет стал солдатом, и восемь долгих лет служил Родине, защищая ее с оружием в руках. Ничего другого я не знал и не умел. Приятная тяжесть боевого оружия и форма защитника Отечества сделали меня человеком долга и чести. Я был солдатом России по духу, по крови и по совести. Именно это я и хотел сказать Всевышнему, но он опередил меня…
- Хорошо, раб Божий Владимир. Ты сделал выбор. Ты будешь отправлен в год 1914-й, в Мазурские болота, где русская армия, истекает кровью, брошенная союзниками на произвол судьбы. И, уверен, ты докажешь мне, что я сделал правильный выбор. Прощай!
- Господин полковник, - гаркнул, откидывая полог блиндажа, штабс-капитан Зырянский. – Казаки взяли приступом батарею, порубали маршевую роту швабов, но слишком глубоко вклинились вглубь вражеской обороны. Французы не пошли в атаку и не поддержали их правый фланг…
- И что в итоге, господин штабс-капитан? – спросил полковник, сверкнув стеклами пенсне. – Мы опять погубили сотню казаков, лучшую нашу сотню есаула Баштовенко, но дали возможность союзникам укрепить свой фланг, и сорвали атаку швабов на их позиции! Ура союзничкам, опять одержавших победу, не сделав ни единого выстрела! Что, из казаков кто-нибудь смог выйти из боя? Или погибли все до единого?
- Вышел один, господин полковник, - мрачным голосом доложил офицер. – Вышел в каком-то саване, на наших глазах покрошив шашкой боевое охранение немцев.
- Зови! – приказал полковник.
Низко пригнувшись, в блиндаж шагнул высокий казак, одетый в какой-то балахон. Он хотел, было, вскинуть руку к виску, чтоб представиться по форме, но вспомнил, что на нем обмундировка отнюдь не форменная, и замешкался…
- Ладно-ладно, - мягко сказал полковник, оглядывая изорванный, окровавленный балахон, больше похожий на саван. – Эт-то что ж за одеяние у тебя, казак? Прям саван какой-то.
- Так саван и есть, вашскородие! – доложил казак. – Мою-то одежку всю начисто порвали швабы, пытаясь в полон взять. А эту я из ихнего катафалка выхватил. Не идти же к своим, в чем мать родила!
Полковник рассмеялся. Казак ему положительно нравился – ни капли робости перед высоким армейским чином, находчив и ловок в бою, коль единственный сумел пробиться к своим, лицом светел и ростом высок. Орел – казак!
- Награды-то имеешь, казак, как тебя там? – спросил полковник.
- Казак я, вашскородие! Рядовой казак Иловайский Кондрат Федорович! Родом с речки Нижняя Крынка, станицы Иловайской. А награды, что ж – имею… Орден Мужества, который, ну крест серебряный, - казак побледнел, что было видно даже в полутьме блиндажа. – Ох, досталось мне от взрыва снаряда по головушке моей…
- Да ты садись, братец, садись, - полковник пододвинул казаку походный табурет. – Я понял: крест за мужество – орден Святого Георгия-Победоносца. Еще какие награды, я же хочу все их восстановить тебе, коль ты гол, как сокол, из боя вышел.
- Еще, - казак уже с трудом держался, чтобы не упасть, - еще две медали … за отвагу две медали, за доблесть воинскую медаль…
- Все, братец, все! – прервал его полковник, видя состояние казака, - давай-ка в лазарет, доктора тебя подлечат. А мы тем временем все твои заслуги восстановим! Штабс-капитан, вы все поняли?
- Так точно, господин полковник! Немедленно подготовлю распоряжение в штаб за Вашей подписью восстановить казаку Иловайскому Кондрату все его награды!- Штабс-капитан щелкнул каблуками щегольских сапог и вышел из блиндажа…
Лишь в лазарете, где меня записали уже моим новым именем, я разжал кисть левой руки, в которую переложил подарок Кикиморы, когда пришлось шашкой прорубать себе дорогу к своим, то есть, к русским солдатам войны 1914 года...
На ладони лежал тяжелый серебряный крест с рифлеными гранями и рельефным двуглавым орлом - гербом России в перекрестии. Перевернув крест обратной стороной, я увидел выполненную старославянской вязью надпись "МУЖЕСТВО" и выбитый номер награды. В груди у меня похолодело - это был мой номер и, стало быть, мой орден Мужества! Мой орден Мужества, утопленный не так давно в смрадном болоте преисподней Большим Бесом. Теплая волна благодарности к бабушке Кикиморе захлестнула меня, и я впервые за сорок суток заснул спокойным человеческим сном, крепко сжимая в руке награду...
Был 1944 год – год коренного перелома в ходе Великой Отечественной Войны. Зарывшись в Мазурских болотах, немцы упорно держали фронт, не давая войскам Северо-Западного фронта продвинуться ни на шаг.
Вызванный в блиндаж командующего фронтом и представителя Ставки Верховного главнокомандования генерал Кузнецов, командир дивизии, стоявшей на направлении главного удара, разводя руками, оправдывался:
- Да там же настоящее пекло! Немцы головы не дают поднять! С ходу не удалось прорвать их эшелонированную оборону, вот и завязли в позиционных боях.
- Пекло, говоришь, - представитель Ставки, сам в недалеком прошлом – командующий фронтом, встал с табурета, оправляя простую солдатскую гимнастерку, с погонами генерал – полковника на плечах, - Да если б ты видел настоящее пекло, ты б здесь нам сказки не рассказывал! Не смог с ходу прорвать оборону, не закапывайся в землю, как в преисподнюю! Отойди на исходные позиции, перегруппируйся и снова атакуй! Пекло он вспомнил…
- Кондрат Федорович, успокойся! – сказал командующий. – Ты же знаешь, что тебе после твоей контузии нельзя волноваться…
- Так нечего мне тут про пекло рассказывать побасенки! – загрохотал представитель Ставки. – Пекло он тут увидел, понимаешь!
- Кондрат Федорович, - генерал Кузнецов подобрался и сказал почти торжественно, - Я все понял! Извините, что решил сгустить краски неудачным упоминанием религиозного термина. Дайте мне два часа для подготовки удара, и я сломаю немецкую оборону!
- Вот, то-то же! – Кондрат Федорович присел на табурет. – И никогда в моем присутствии, чтоб ты мне слово пекло, преисподняя там, не упоминал!
Когда генерал Кузнецов вышел из блиндажа, генерал - полковник Иловайский тихонько вынул что-то из нагрудного кармана и подошел к окошку, залепленному мутным куском плексигласа. Он раскрыл ладонь, и на ней тусклым серебром блеснул четырьмя лучами крест ордена Мужества, высшая солдатская награда из девяностых...
"Вот старая чертовка - бабушка Кикимора, - подумал генерал, - как же она умудрилась отыскать мой орден и вернуть мне его там - в преисподней"?
Кондрат Федорович Иловайский скончался в 1970 году, сполна прожив жизнь, дарованную ему Всевышним. В этот же день 10 апреля 1970 года у его дочери - Шульгиной Екатерины Кондратьевны родился сын, которого нарекли Владимиром...