ДОКТОР - ТОВАР ШТУЧНЫЙ
Когда слушателю шестого курса военно-медицинской академии Дмитрию Вышегородскому, наконец, доверили вырезать свой первый аппендицит, он услышал фразу, которую запомнил на всю жизнь: «Доктор - товар штучный». Произнес эту фразу суровый профессор кафедры военно-полевой хирургии. Профессор стоял за спиной и молча наблюдал, как Вышегородский извлекал гнойный аппендикс.
- Зачет, - сказал профессор, когда аппендикс был извлечен. И сказал: - Соблазн у вас будет велик: схватить автомат и стрелять в окаянных супостатов. Помните, ваше место подальше от огня. Стрелять каждый дурак умеет, а не умеет, так научится скоро. А дырку заделать не всякий сможет. Доктор - товар штучный.
Первые полгода в войсках на базе окружного госпиталя Вышегородский резал грыжи и аппендиксы. Когда же настоящее дело, думал Вышегородский. Резать он научился, стал прекрасным хирургом, но все время думал - когда же настоящее дело? В девяносто третьем Вышегородский получил капитана и перевелся с повышением в отдельную мотострелковую бригаду, дислоцированную на Северном Кавказе.
…Пять, десять, пятнадцать минут, полчаса, как начался очередной обстрел, пули, не переставая, цокали по броне с красным крестом, не давали высунуть головы. Рядовой высунулся, было, чтобы стрельнуть в ответ, но почти сразу завалился назад. Его подхватили, сдернули каску. Из черной дырки под глазом вытекала кровь.
- Наповал.
Вышегородский поднял голову, чтобы посмотреть, кто это сказал. Зачем ему знать, кто это сказал - не все ли теперь равно.
Троих докторов его санитарной роты убило в первые минуты, еще пятерых убило в первый час боя. Почти все были ранены или контужены. Это нельзя было назвать боем - это была бойня. Не все ли теперь равно… Живую силу и технику, вошедшую в предновогодний Грозный, расстреливали в упор несколько часов. Страшная картина гибели мотострелковой бригады была перед глазами военврача Вышегородского и его санитарной роты, всех кто пока еще оставался в живых. Бойня у железнодорожного вокзала продолжалась…
Где-то рядом был комбриг. Комбрига перевязывали уже два раза, две пули прошили его тело. Горели танки и бронемашины, черные тела сгоревших солдат валялись повсюду, рвались боекомплекты в полыхающей технике. Вышегородский видел, как из люка танка выбрался танкист, он был в пламени весь от пяток до макушки: так - горящий - он спрыгнул на землю, упал, стал кататься по земле…
«Стреляйте, стреляйте, стреляйте же…» - Да стреляйте же! - не выдержал, крикнул Вышегородский. Остальные, кто прятался рядом за броней, на него посмотрели так, как будто не поняли, что он хочет от них. Не стрелять же в своего! Это же свой - наш танкист! Как же по нему стрелять?
Танкист забился в агонии. Вышегородский сам не понимал, кому кричал «стреляйте» своим или тем, неизвестным, которые сначала сожгли танк, а потом наслаждались зрелищем умирающего в огне, и не добили…
Каким-то чудом к их группе подскочил фельдшер их санроты, прапорщик Шибанов.
- Живой! - ахнул Вышегородский.
- Комбриг там, - Шибанов отмахнул рукой, капельки попали на лицо Вышегородскому. Он стер рукой, глянул - кровь.
- Ранен, куда?
- Ладонь, - прапорщик развернул ладонь, на ней не было трех пальцев и капало красное на снег. - Вот только что… как бежал. Болит, сука. Думал, не добегу.
Вышегородский стал его перевязывать.
- Мужики, комбриг сказал, будем прорываться. Сколько у вас патронов?
Кто-то за спиной Вышегородского ответил, другие стали говорить, сколько у кого осталось разных боеприпасов: гранат для подствольника, обычных гранат, патронов и т.д. Вышегородский вколол прапорщику промедол.
- Сигнал - две зеленые ракеты. Мужики, я обратно.
- Не ходи, убьют, - сказал Вышегородский. - Рванем вместе по ракетам.
- Пойду, надо, - ответил прапорщик и зубами подтянул повязку на руке. - Ноет.
Он побежал. Все, затаив дыхание, смотрели, как прапорщик запетлял по площади, прячась за дымящиеся черные от копоти машины, где ползком, где падал и лежал некоторое время, потом вскакивал и бежал снова. Все смотрели: когда прапорщик рухнул в очередной раз и лежал слишком долго, за спиной Вышегородского кто-то не выдержал, крикнул:
- Вставай, ну!
Вышегородский хотел обернуться, чтобы узнать, кто крикнул, но в этот момент прапорщик вскочил и метнулся вперед и вдруг вскинул руки, отбросив автомат, упал лицом в снег. Это произошло метрах в пятидесяти от группы Вышегородского. Было хорошо видно, как взметнулись снежные фонтанчики от пуль под ногами прапорщика, а потом еще некоторое время буравили снег вокруг недвижимого тела.
Вышегородский хотел сказать, но не стал. Огляделся. Все смотрели на небо, ждали зеленых ракет. Вышегородский подобрался и приготовился бежать. Боеприпасов по всем приметам оставалось на час боя, да и то если выпускать на сто их пуль десять наших. Прорываться придется через стену огня…
И они побежали.
Сразу после зеленых ракет и побежали. Они мчались на огонь. Они падали: некоторые вставали и снова падали, с криками и стонами корчились в растекшемся на снегу горелом масле, хватали разорванными ртами снег вперемешку с черной землей; они ложились на эту землю, чтобы уже не подняться никогда, чтобы спустя всего полчаса быть раздетыми до исподнего: ограбленными, обезображенными - безухими, оскопленными, безголовыми - мертвыми телами.
Рядом с Вышегородским бежал солдат. Солдат был, наверное, еще первого года службы; он бежал, прихрамывая на правую ногу или на левую. Вышегородский все оборачивался и не мог понять на какую. Он мог бы бежать быстрее, но этот солдат бежал все медленнее, и Вышегородский замедлялся вместе с ним. До спасительной стеночки оставалось каких-нибудь десять метров. Грохот стоял неистовый. Сердце в груди Вышегородского колотилось, казалось, еще громче и чаще пулеметных и автоматных очередей, несущихся вслед отступающей обескровленной мотострелковой бригаде - тому, что от нее осталось к концу первого дня нового тысяча девятьсот девяносто пятого года. Вдруг сзади раздался не крик, а стон, плач мальчишеский, такой, что бежать надо прочь: не слушать, не слышать - не рвать сердце и не думать…
- Дя-аденька, спаси-ите! Ма-амаа! Дяденька-аа! Ыы-ыы…
Вышегородский, проклиная себя за такую глупость, развернулся и побежал к раненому солдату, он чувствовал, что теперь бежит навстречу пулям: они летели мимо его лица, глаз, груди. Он как-будто плыл по страшно глубокой и стремительной реке, плыл против течения. Солдат лежал на боку, вокруг него постоянно вспучивались фонтанчики. Вышегородский схватил солдата за ворот, потащил. Когда тащил, видел, как две или три пули вошли солдату в спину, слышал, как захрипел солдат. Он ждал, когда пули влетят в него: дышал жадно и глубоко, всей грудью, будто хотел надышаться в последний раз.
Но он добрался до укрытия. И упал. И лежал так минуту, потом схватил солдата за грудки и стал распахивать на нем бушлат, срывать разгрузку, рвал камуфляж. Все было мокрое, скользкое… в голой груди солдата, под красной исподней рубахой чернели три дырки, из них толчками выплескивалась и парила кровь.
- В сердце навылет…
Обе ноги солдата были прострелены. Он поэтому хромал то на одну, то на другую. Вышегородский видел мокрые кровяные колени солдата, мучился над мыслью, но никак не мог сформулировать над какой. Что-то его терзало, а что понять не мог. Мимо пробежали еще солдаты и офицеры его санитарной роты. Тащили раненого. Тот стонал и был почти без сознания.
«Не дотащат и этого», - подумал Вышегородский и хватанул горсть снега в рот, стал жевать вместе с землей, пошарил по груди, где лежали сигареты. Он не стал закуривать, потянулся и сорвал с шеи убитого жетон, не стал запахивать его голую грудь, но накрыл лицо каской.
Они все бежали и успели добраться до Дома печати - десяток или чуть больше человек. С ними был раненый комбриг.
Последним появился прапорщик Шибанов.
- Живой!
Шибанов задрал камуфляж под бушлатом. И Вышегородскому:
- Глянь.
У фельдшера Шибанова были прострелен бок, левая рука, что была уже без пальцев, и голень правой ноги. Вышегородский пощупал, осмотрел рану, и решил, что раз Шибанов смог столько пройти, то, скорее всего, жизненно важные органы не задеты, а в голень и руку пули вошли в мягкие ткани.
- До своих доберемся, я тебе пулю из брюха достану, - сказал Вышегородский.
Когда подлетели две непонятно откуда взявшиеся «бэхи» , в них загрузился народ, комбриг в том числе. Вышегородский не поехал, они с Шибановым смотрели, как «бэхи» вырулили на открытое пространство, как полетела грязь из-под гусениц. Как шарахнули залпы из проулка… Как «бэхи» вдруг встали и через минуту загорелись. Из машин выскакивали люди, а их косили и косили очередями и одиночными.
Третий раз ранило комбрига.
Они сражались: расстреляли все патроны и покидали все гранаты. Нужно было уходить, иначе конец. Шибанов смотрел на комбрига, потом на Вышегородского и качал головой. Тяжелый комбриг, - но чего только не случается на войне.
- Выживу, - сказал комбриг, - вернусь и найду ту сволочь, которая нас сюда…
Комбриг не договорил, к ним из-за забора прилетела граната. Вышегородский увидел гранату и успел зажмурился. Взрывом его обожгло и царапнуло осколком щеку; когда пришел в себя, подскочил к комбригу. Осколок вошел комбригу в голову через глаз. Комбриг был мертв.
Появился Шибанов.
- Ты где был? Комбриг погиб.
- Отливал я.
- Везучий ты, Шибанов, - сказал Вышегородский и бережно провел по лицу комбрига, закрыл красный, выпученный взрывом второй глаз.
- Надо ждать ночи и прорываться дальше, - сказал Шибанов.
- Надо ждать, - ответил Вышегородский.
Глубоко ночью, когда немного затихла стрельба и временами совсем стихала, они стали пробираться к своим. Но будто взбешенная тишиною, стрельба разгоралась с новой силой. И грохотало все вокруг: и далеко и близко, и казалось, что даже в небе стреляют, и под землей идет война, идет где-то внутри каждого воюющего, там внутри, где сердце и еще дальше, где душа.
Это была война…
Когда они добрались до своих, Шибанова упал без сознания от потери крови. Оперировал его другой доктор. Вышегородский прилег, где было место, и сразу уснул. Когда его стали будить, он не хотел просыпаться, и даже сильнейшие позывы в паху не могли заставить его встать с холодного бетонного пола подвала. И даже, когда он встал и пошел, то не сразу к нему вернулось сознание. Возвращалось частями. В первой части Вышегородский вспомнил: то на правую, то на левую. «Как же он бежал с простреленными ногами? Кто он? Солдат.… Тот солдат. Я никак не мог сформулировать мысль… Но он теперь убит. А я?.. Где мы? Мы вошли в город, и теперь почти все умерли, уничтожены, расстреляны, раздавлены. И комбриг, и Шибанов, вся санитарная рота, и вся бригада… Шибанов!»
- Шибанов, - позвал Вышегородский.
- Товарищ капитан, надо уходить, - сказал ему солдат-контрактник с рукой подвязанной имобилизационной косынкой и автоматом в здоровой. - Товарища прапорщика уже эвакуировали. Вас еле растолкал.
- Да, да, я иду, - сказал Вышегородский солдату. Шагнул, закружилось в голове, он понял, что все-таки был контужен, только не мог вспомнить в какой момент. И вдруг засмеялся, солдат удивленно обернулся: ему бы и голову тогда оторвало, он бы не заметил, так и бежал бы, бежал…
Их вывели в тыл.
Вышегородский спустя день немного пришел в себя. Он выпил водки, кто-то налил стакан, потом второй и третий. Но не от смертельного хмеля, а от чего-то другого, что на войне валит людей с ног, снова уснул Вышегородский. И проспал много, а когда проснулся, понемногу вспомнил минувшие сутки - снова захотелось выпить. Но стали поступать раненые. Их было много: большинство с пулевыми, были и минно-взрывные, черепно-мозговые, с ожогами частей тела и всего тела; некоторых привозили по частям.
Вышегородский оперировал.
Он много и удачно оперировал в январе и феврале девяносто пятого; скоро стал задумываться - когда же это все закончится? Ведь кто-то из больших начальников утверждал, что города берутся одним полком… Оказалось не так. Вышегородский сбился со счета, сколько было операций. Он выпивал водки и ложился спать, а потом его будили, он не хотел просыпаться, но вставал и оперировал снова. Он временами думал, что не хватает врачей. Сколько докторов, прекрасных докторов было в его санитарной роте. И почти все они погибли. Глупо убивать целую роту первоклассных врачей. Он оперировал и вспоминал профессора кафедры военно-полевой хирургии. Он не мог вспомнить его фамилию. «Доктор - товар штучный». Вышегородский стал выпивать регулярно. Привезли лейтенанта, он был в сознании. Но его положили, и санитары сразу разбежались подальше от лейтенанта. Лейтенант ругался страшными словами и требовал закурить. Вышегородский сказал ему, что в его возрасте не пристало так выражаться: для его юного лейтенантского возраста есть много прекрасных слов. А так выражается одно невоспитанное старичье… Лейтенант удивился, что на него не орут. И затих. Вышегородский выгнал всех из помещения. Лейтенант был опасен на самом деле: у него меж ребер застряла граната от подствольника. Граната была на взводе, и достать ее можно было, только подвергнув себя и раненого смертельной опасности. Если по инструкции… Вышегородский выгнал всех из помещения, подскочил к лейтенанту и одним рассчитанным сильным движение вынул гранату, сделал два шага к соседнему глухому помещению и бросил гранату в темноту. Раздался взрыв, посыпалось с бетонных стен. Он вынул сигарету и дал лейтенанту закурить. Когда лейтенанта увозили на перевязку после операции, тот не ругался, а повторял только: простите доктор, был неправ, простите…
В феврале Вышегородский уехал с войны. Он попал в Моздок, где на первом же борту вылетел на «большую землю» в славный город Ростов, а оттуда решил поездом в Волгоград на родину, к жене и сыну. Борт был под завязку загружен «двухсотым» грузом. С одной стороны в три яруса стояли «цинки» в деревянных ящиках, с другой на гробах в один ярус были разложены резиновые мешки с неопознанным материалом. Они летели; летчики рулили как-то неаккуратно, так показалось Вышегородскому. Он всю дорогу прихлебывал из фляжки. Материал в резиновых мешках при плюсовой температуре стал жидкой массой. Самолет кренился, и масса перетекала в мешках, потом был крен на другой борт, и масса перетекала обратно. И так всю дорогу. Вместе с Вышегородским летели журналисты с видеокамерой. Они втроем сидели напротив мешков с неопознанным материалом, и им было нехорошо всю дорогу. Вышегородский хотел подойти к ним и предложить хлебнуть из его фляжки, но подумал, что это ведь журналисты, и кто-то из них делал те репортажи, после которых было так обидно им, военным! Так, что хотелось найти того журналиста и сказать ему в лицо - что ж ты про своих такую пакость пишешь? Ах ты, сукин сын!
Борт сел в Ростове.
На борту были и раненые. Уже на выходе, когда отвалилась у транспортника рампа, Вышегородский узнал фельдшера Шибанова. Был тот сер лицом, небрит, в несвежем камуфляже, но глаза его метались жадно в поисках наслаждений.
- По бабам пойду, - заявил Шибанов. - Одного боевика грохнули, при нем валюта. Поделили. Надо вражескую валюту потратить с пользой. На баб!
Шибанов рассказал, как лечился в Моздоке, как быстро вылечился и был прикомандирован к части, которая с боями продвигалась в сторону Шатоя, как был снова ранен шальной пулей на излете. И вот теперь с тремя заросшими дырками и одной свежей, но очень хорошо обработанной, летит он на большую землю, где собирается провести время активно и приятно: дня три «гудеть» с бабами и мордобоем, а там как получится, но точно, что не меньше недели. Предложил Вышегородскому участвовать.
- Везучий ты, Шибанов, - сказал Вышегородский и согласился. - Только жене позвоню, что туда-сюда на день, другой задержусь.
Сошли они с трапа, было их трое, еще майор артиллерист с тяжелой контузией и приговором - пить нельзя год, лучше два. Он всю дорогу отхлебывал из фляжки Вышегородского и к концу полета предложил выбросить за борт журналистов. Вышегородский сказал ему, что не получится, что самолет тогда разгерметизируется в воздухе, а это опасно. Тем более за журналистов могут дать срок, - это ведь не боевики. Артиллерист к концу полета притих, задремал, дергал во сне головой.
Сошли они с самолета. Спрашивают кого-то, кто суетился у «двухсотого» груза - куда теперь? А вон туда, забор видите серенький, туда и топайте, если прямо пойдете, как раз будет дырка. Они вышли точно на дырку в бетонном заборе аэродрома. Пролезли сквозь дыру. И все втроем столбами встали, обалдевшие от шума и грохота… Мирная жизнь с троллейбусами и пивными ларьками даванула по ушным перепонкам не слабее установки «град». Девицы в набедерных повязках, таксисты с лицами безквартирных цыган, милиционер на перекрестке с сытым подбородком, мороженщица и пироженщица, указатели районов города, номера домов. Все это была мирная жизнь. Но хуже всего было от «зайчиков» в окнах… Пока шли по улице, Вышегородский голову жал в плечи, майор артиллерист присмирел - по сторонам оглядывается на солнечные «зайчики», словно целятся в них сквозь оптические блестящие на солнце прицелы сразу много снайперов. Фельдшер Шибанов бравурную песенку насвистывал.
Пили они три дня: дрались на второй, на третий их забрали в милицию, потом отпустили. Они пили снова. Пропал майор-артиллерист, они не могли вспомнить на каком этапе. Шибанову почему-то казалось, что как раз на том, когда он той щекастенькой с круглыми глазками предложил стать его прапорщицкой женой, и когда она сказала, что прапорщик - это фу, а вот капитан или майор звучит гордо. Вышегородский настаивал, что тогда, когда он заехал наотмашь по толстой наглой морде в очереди винного отдела, и та сытая морда в ответ крепко стукнула его по уху, а потом подбежали еще морды, и если бы не народ в магазине, ему бы сломали шею.
Через неделю прапорщик Шибанов решил увольняться из вооруженных сил. Вышегородский купил билет на поезд и, распрощавшись с фельдшером Шибановым, ночной плацкартой укатил домой в Волгоград.
Волгоградский ночной цеплялся за каждый пропахший углем шахтерский полустанок. Вышегородский не спал, все ходил в тамбур курить. Сосед его, что занимал нижнюю полку напротив, тоже не спал. Так они оба и ворочались, пока не уселись за стол и быстренько познакомившись, стали распивать купленную у проводницы бутылку паленой осетинской водки. Вышегородский тер оконное стекло, словно хотел оттереть кусочек и заглянуть за ночной мрак, но лишь изредка мелькали снаружи огоньки, и он видел только собственное отображение в окне. Верхние полки в их купе пустовали. Проводница прошла мимо и не предложила чаю. Соседом Вышегородского оказался офицер штабист с округа, к тому же он был медиком, и они разговорились на общие темы, как водится, добрались до политики, а от политики само собой к женщинам. На женщинах стало скучно, черные окна вагона сделались фиолетовыми в тон рассвета. И тогда сосед сказал, что, если уж рассуждать профессионально на военно-медицинскую тему, то в штабе округа давно разработали уникальную концепцию:
- Концепцию приближения врача к раненому. Каково звучит? - штабист ждал реакции.
- Звучит, - отреагировал Вышегородский. - Соснем часок?
Но штабист разошелся и стал развернуто объяснять суть «системы приближения». Вышегородский подремывал под стук колес и нудноватый голос штабиста. Он так и задремал, но разбуженный резким торможением поезда потер глаза и вспомнил, что приснилось ему, будто он в академии сдает зачет профессору военно-полевой хирургии.
...«В каждом отдельном взводе наличествуют санинструктор и санитары носильщики. Их задача непосредственно во время боя: собрать раненых, оказать первую помощь и отправить на оборудованный санитарный пункт роты. Там ротный фельдшер оказывает более квалифицированную помощь: колет препараты для поддержания работы сердца, делает имобилизационные повязки, накладывает шины и готовит раненых к эвакуации в тыл. Раненые бортом вертолета или наземным транспортом доставляются в санроту, далее в МОСН, медицинский отряд специального назначения, где специалисты проводят операции, обеспечивают раненых всем необходимым, готовят их к эвакуации в глубокий тыл в госпитали и специализированные медучреждения»...
Штабист рассуждал, прихлебывая кипяток из стакана. Водка кончилась.
- Так вот я и говорю, что доктор должен быть на поле боя, непосредственно вблизи раненого, тогда прямо на поле боя ему будет оказана соответствующая качественная помощь. Вы согласны со мной?
Вышегородский тер слезящийся глаз.
- Ну, так вот, - продолжал штабной, - концепция предполагает вывод как можно большего количества докторов на поле боя, вплоть до организации санрот, с прикомандированным личным составом…
- Доктор - товар штучный, - перебивает Вышегородский.
- Что вы имеете в виду? - спросил штабист.
- Моя санрота была уничтожена первого января этого года. Моя бригада была уничтожена первого января этого года. Концепция ваша - говно, имею в виду.
Осенью в госпиталь, в отделение гнойной хирургии к подполковнику Томанцеву, назначен был новый хирург, майор. Отношения у них не сложились, - хирургом новый майор оказался первоклассным, но пил запойно. После нового года майор написал рапорт, положил на стол Томанцеву.
- Простите, товарищ полковник. Доктор - товар штучный. Не могу.
Он ушел. Томанцев узнал от старшего ординатора, что майора бросила жена, и тот окончательно уволился из армии. Больше про того майора разговоров не было.
Прошло время.
Однажды в троллейбусе привлек Томанцева нечистого вида человек с неопрятной бородой. От человека разило стойким невышибаемым перегаром. Попутчик будто нечаянно взглянул на Томанцева и произнес:
- Доктор - товар штучный.
И вышел у Тракторного или дальше еще.
Томанцев ехал на службу и смотрел в окно, за окном вьюжило по-февральски: снега почти не было. Ледяной ветер вылизывал голую землю.