Мы шли и шли. Асфальтовая московская окраина, казалось, дымилась от июньской жары. Моя спутница, плотно ухватив меня под руку, терпеливо шаркала ногами. Если бы у нее хватило роста, она непременно уткнулась бы подбородком мне в плечо, как Герцогиня во время прогулки с Алисой. Но я не обладал алисиным добродушием и тихо закипал внутри от досады и беспомощности.
Честно говоря, беспомощной была как раз моя дама. Она вцепилась в меня перед конечной остановкой метро — мы сидели рядом — и наполовину попросила, наполовину потребовала помочь ей выйти. Низкорослая, словно разваливающаяся фигура, облеченная в неуклюже сидящее тусклое платье, рыхлое лицо с невидящими глазами (она была почти слепой и видела, как я понял, лишь самые смутные очертания этого мира), блеклые волосы, торчащие из-под смешной шляпки, — все это поначалу вызвало у меня жалость. Впрочем, думаю, и без этого мне не удалось бы отвертеться от назначенной роли после того, как она избрала меня своим поводырём.
Природа ущемила беднягу во всём, начиная с ковыляющей походки и кончая сообразительностью. Когда мы вышли из метро, она стала объяснять мне, что ей нужно к двадцать второму дому. По какой улице? Да куда-то туда, направо... И вот уже целый час мы бродили в поисках. Целый час, катастрофически разрушающий мой день, расписанный по минутам!..
На первой улице двадцать второго дома не было вообще, напрасно я пытался отыскать его между двадцатым и двадцать четвертым. Тогда моя дама сообразила, что нужно было повернуть от метро не направо, а налево. Потерпев неудачу и в этом направлении, мы начали сначала, от другого выхода из метро... Но если бы она хоть молчала! Заплетающимся языком она сгоняла непослушные слова в какие-то фразоподобные гурты. Слова разбегались, упрямились, и она никак не могла справиться с ними. Она держала невразумительные речи о странных связях и отношениях между "незрячими" (слово "слепые" я от нее не услышал ни разу). Она что-то твердила о человеке, до которого должна была добраться, называя его своим мужем — но я так и не понял, что это означало. "Я его подвела, подвела," — вдруг сказала она скорее удивленно, чем с сокрушением, и тут же стала сетовать на меня, что мы еще не добрались до места.
Я еле сдерживался. Вихри, смерчи и тайфуны бушевали в моей разъяренной душе. Больше всего мне хотелось посадить эту бабу где-нибудь на скамеечке и со всех ног убежать прочь. Удерживало мрачное, недоброе сочувствие. На меня веяло ледяной тоской от мучительного мира слепых взглядов, волочащихся ног и скрипучих мыслительных усилий.
Мы отыскали нужный двадцать второй дом. Это был, наверное, двадцать второй из обойденных нами двадцать вторых домов. Я позвонил в обшарпанную дверь, и она сразу открылась. На пороге стоял невысокий слепец, почти карлик, в потертых рейтузах и ковбойке навыпуск. Моя спутница приблизилась к нему, и лицо её посветлело. Я хотел круто развернуться обратно к лифту, но почему-то медлил. Слепец, обратив лицо немного вбок, шагнул в мою сторону, и рука его легла точно на моё плечо. И вдруг я почувствовал, как всё моё раздражение мгновенно исчезло. "Спасибо", — сказал он, и его гостья, как эхо, тихо повторила: "Спасибо".
Потом я оказался на улице и долго шел невесть куда, забыв про все свои неотложные дела и пытаясь совладать с пощипыванием в горле. Не было ни жары, ни асфальта, ни времени. В висках пульсировала одна-единственная фраза, и я никак не мог понять, к чему она и о чем: "Господи, ну что же мы такие уроды?.."