Иллюстрация - Травников Владимир "не прислоняться"
НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ. (Повесть о депрессии)
***
Мы с Анархистом стояли на лестнице и курили.
- По правде говоря, мне наплевать, - сказал Анархист и смачно сплюнул в угол.
- Гоша, они же дети! – возмутилась я.
- Себя бы вспомнила.
- Ну, нет, не в десять лет начала курить, не надо – я начинала откровенно злиться.
- Какой ужас! – обреченно изрек Анархист и ещё раз сплюнул.
- Ненавижу, когда ты так делаешь. – я надулась и ушла с лестницы.
Было воскресенье, мы репетировали в гостях у Миши Фурмана и наслаждались весной. Один единственный факт омрачил этот великолепный день, мальчонка лет десяти на улице стрельнул у меня сигарету. Это превратилось в многочасовой спор с Гошей Анархистом, в котором он проявил себя достойным своему прозвищу.
День репетиции был потерян почти впустую, потому что любые разговоры о музыке все равно переходили в разговоры о моей сердобольности или о Гошином пофигизме. Миша держал нейтралитет, а Тома без зазрения совести смеялась чуть не в голос.
Мы достаточно часто спорили, темы для споров возникали сами собой или буквально высасывались из пальца. Но, как ни странно, были у нас и определенные функции на случай серьезных конфликтов. Так Тома выступала миротворцем, даже если сама и затевала драку. Я, обычно, бывала в роли защитника всех униженных и оскорбленных, Миша лечил наши душевные травмы за долгими чаепитиями поздними вечерами. А Гоша. В общем, в каждой компании должен быть свой анархист.
Вот, именно в тот день, моя Земля пошла в обратную сторону, ну, или сменила полюса, как хотите.
Вечером, раздосадованная поехала домой. На этот раз Фурман с Анархистом закатали меня и все мои человеколюбивые аргументы в свеженький асфальт. Гоша утверждал, что сейчас такое время и такая жизнь, что дети хватаются за сигареты очень рано, а Миша добавил, что сигарета, как и сам акт курения – сознательный выбор. Аргумент, что в десять лет сложно сделать осознанный выбор, был тут же уничтожен кроткой репликой Анархиста:
- А ну-ка, напомни, во сколько лет ты ушла из дома в первый раз?
Ничего не оставалось, кроме как признать свою сердобольность и беспомощность. Неприятные, надо сказать, ощущения. Ведь мало кому интересно, что о том инциденте искренне сожалею.
Я вышла из метро на станцию раньше, решила пройтись пешком. На улице было уже темно, зажгли фонари и с темно-синего неба на меня внимательно смотрели звезды и круглая равнодушная луна. Сверху и снизу луны плавали прозрачные облака так, что казалось, что все небо – несколько слоев неаккуратного бутерброда. Было приятно остаться в одиночестве, после целого дня с друзьями детства, и при этом очень грустно, от одной мысли, что при всем желании ничего не смогу изменить.
На перекрестке рядом со мной остановилась машина, и водитель приоткрыл пассажирскую дверь.
- Вам куда? – спросил меня мужчина средних лет, выглядывая из салона.
- Спасибо, не надо
- Я понимаю, что денег нет, – сказал он вкрадчиво – куда Вам?
- Спасибо большое. Но я просто гуляю – с улыбкой ответила я.
Он слегка обалдел, захлопнул дверь и поехал вперед. А я прошла десять шагов и заметила, что слишком быстро перестала улыбаться.
Ещё часть ночи провела в круглосуточной кофейне, исписывая тетрадку в твердом переплете своими корявыми строчками. Кажется, написала стихотворение про звезды. Но выдернула листок и оставила его под пепельницей.
***
Среди недели позвонил Фурман и попросил приехать к нему, как можно быстрее. Кто-то, видимо, унизил или оскорбил, из его бессвязной речи я ничего не поняла.
Даже при тусклом лестничном свете заметила, что Мишка очень бледный. А в коридоре увидела истрепанные гады Гоши. Мысли про униженных и оскорбленных быстро покинули меня.
На кухне сидел такой же бледный Гоша и нервно курил. Никогда не видела его таким. И так же никому не позволялось курить у Миши в квартире. Для нас это было все равно, что билет в могилу, а для Миши бессрочный абонемент в ад.
- Так – начала я, чувствуя, что слова даются с трудом – по порядку. Что случилось?
Миша обреченно сел на табурет у окна и уставился на растение в ярко-оранжевом горшке. Гоша вздрогнул и глубоко затянулся.
- Эй, народ. Если Вы мне ничего не собираетесь говорить, делать мне тут совершенно нечего – сказала я через пару минут и начала медленно разворачиваться на пятках.
- Стой – тихо произнес Гоша – у нас грустные новости.
- Это я уже поняла – повернувшись к нему, отреагировала я.
- Тома, кхм, заболела.
- Не новость, у неё хронический тонзиллит. Сейчас сезон. Это не повод сидеть тут с бледными лицами – вся эта картина начала меня раздражать.
- Ты не поняла – обреченно изрек Миша.
- Объясняйте тогда.
- Это не ангина. Она…- Миша умолк.
- В реанимации – на выдохе закончил Гоша и потушил сигарету в чашке.
Сказать определенно было нечего. Даже не знала, что спросить. Слова испарились, как и не было их никогда. Я просто стояла минуты три, глупо таращась то на одного, то на второго, а потом рухнула на стул, который для меня заботливо придвинул Анархист.
- У бабушки есть коньяк – внезапно живо произнес Мишка.
- Наливай – мрачно отозвался Гоша.
- И мне.
- Ну, да, и непьющую не обдели – все так же мрачно заметил Гоша. Но я улыбнулась.
- Ага, надо же когда-то начать.
- Давайте без этого вот! – громко приструнил Мишка – Томки на вас…- он осекся и молча открыл кухонный шкафчик.
Миша взялся меня проводить, оставив Анархиста спать на своем кресле. Я чувствовала себя неважно, все вокруг плыло и мерцало, ватные ноги не слушались, но очень хотелось домой. Мишка пытался отговаривать меня от этой поездки, но я была непреклонна. Даже не подозревала, что алкоголь способен такое творить со мной.
- Давай машину поймаем от метро? – ещё в поезде начал уговаривать Фурман
- Зачем? Так трудно три остановки пройтись пешком?
- Не трудно, просто поздно уже, да и ты устала.
- Не тебе решать, устала я или нет – огрызнулась я и пристроила голову к нему на плечо.
- Ну, да. Смотри не засни, не добужусь потом.
- И это тоже мне решать – сквозь дрему отозвалась я.
Когда мы доехали, мне значительно полегчало, а свежий воздух поздней весны практически исцелил меня. Было приятно очутиться на улице под фонарями, когда одинокие люди ютились у столбов, надеясь на последний автобус.
- Может, все-таки машину? – не унимался Мишка
- Прекращай давить на мозги, а то оставлю тебя здесь.
- Ну, чего ты упрямишься? Быстрее будет, да и мне спокойней.
- Слышь, не нуди, а то, правда, тут оставлю. – Мишка обнял меня за плечи.
- Проехали, не кипятись. Можешь быстрее идти? Я что-то замерзаю.
- Ладно.
Достаточно быстро мы пришли ко мне. У парадной Мишка замялся, пока я отчаянно искала ключи в рюкзаке. И когда открыла дверь, он уже был готов уйти.
- Куда собрался?
- Домой, наверное, – неуверенно ответил он
- Ишь, чего вздумал, поднимайся. Пойдем чая заварю. Сегодня ты останешься здесь
- Неудобно как-то.
- Неудобно на руках ходить, а в гости зайти очень даже удобно. Самое оно, в общем.
- А магазин круглосуточный ещё есть?
- Да, там же, по улице вниз. Зачем тебе?
- Подумал купить что-нибудь, типа тортик, неудобно как-то без ничего. Может, вина.
- Ну, хорошо – я улыбнулась – можно вина, мама не будет рычать.
Когда Мишка вернулся, и мы удобно расположились на кухне, с работы пришла моя мама. Долго смотрела на нас молча, а потом сказала:
- А еда какая-нибудь в этом доме есть?
- Сейчас сообразим. Мам, чай будешь?
- Угу. Привет, Миша.
- Здравствуйте, тетя Ева.
- Это не лечится – тихо сказала мама и ушла с кухни. Я рассмеялась.
- Слушай, сколько можно?
- Чего прицепилась? – Мишка надул щеки и отвернулся от меня.
- Да ладно тебе. Сколько лет, а все тетя Ева. Дурила ты.
- Сама такая – не без улыбки сказал он.
Стало немного легче, в чем-то привычнее. Мишка был дома, мама пришла ужинать. Втроем пили чай, и мама, как всегда, рассказывала о работе, а мы, открыв рты, её слушали. Но сбои всегда происходят, в самый неподходящий момент.
- У вас что-то случилось? Какие-то вы кислые – неожиданно поинтересовалась мама. Мы молчали. Весь вечер упал на плечи тяжелым булыжником.
- Тома в больнице. – ответил Фурман
- Что-то серьезное?
- Она на улице упала, под машину.
- Ясно – от хорошего настроения мамы не осталось и следа, она взяла сигареты и пепельницу и, вставая, добавила – держитесь, а я к себе.
- Ночь будет длинной – сказала я, когда она вышла.
- Похоже на то.
- Спать хочешь? Я б тебе постелила.
- Не, спасибо, не до сна. А сама?
- Я выспалась в метро. – Мишка придвинулся ко мне и рукой коснулся щеки:
- Не кисни, Лёлька. Не поможет. Пойдем ляжем, может, получится уснуть.
- Ты, как всегда, прав.
***
Неделю шел дождь. Гоша перестал со мной разговаривать. Томе становилось только хуже. Мама уехала на гастроли, я осталась совсем одна в двухкомнатной квартире в обществе книг и пластинок.
Первый день лета встретил меня неласково. В одиннадцать утра позвонил Гоша и сказал, что Тома умерла, не приходя в сознание. Больше он не сказал мне ничего, просто положил на том конце трубку. И во мне что-то сломалось. Как когда-то. Взяла рюкзак, покидала в него всякие мелочи, прихватила счастливую пятирублевую монетку. Захлопнула за собой дверь и ушла в лето.
Первый раз я ушла в десять лет, когда развелись мои родители. Мама начала работать почти круглосуточно и нередко срывала на мне свою усталость, впрочем, и я не была идеальной дочкой. Вся наша жизнь тогда была сплошным туманом с примесью моросящего дождя. Сырая, серая и даже страшная. Просто у меня сдали нервы, я думала, что маме так будет легче, и мне тоже будет проще, если не будут постоянно пилить. Сидела, помню, на лестнице своего дома и представляла, как буду работать почтальоном.
В тот день, в конце ноября, пошла к Томке, она покрутила пальцем у виска, но пустила меня с пожитками на день. В ту ночь мама работала и отчего-то не стала меня искать. Потом я переночевала у Гоши, а потом уехала в область. Нашли с милицией. Завели дело, поставили на учёт. В тот же год Томе внезапно стало очень плохо.
Пока спускалась по лестнице, вспомнила, что ещё три года спустя, повторила первый опыт побега. В тот раз убежала не одна, а в обществе Мишки, с которым познакомилась накануне. Он был такой чудной, с кудрявыми волосами и веснушками, с двумя очаровательными ямочками на щеках. Мечтал получить нобелевскую премию в области литературы. Он тогда уже начал писать пьесы и рассказы. А ещё хотел работать журналистом, и, как положено хорошему журналисту, задавал много вопросов. Мы ехали на Юг, но нас вернули на милицейской машине.
Уже в метро мне вспомнился тот вечер, когда мы придумывали прозвища друг другу. Это было осенью, нам было по пятнадцать, мы сидели на крыше и курили траву. Гоша стал Анархистом, это было не удивительно, в те времена его пофигизм был радикален, и образ жизни, который он вел, мало напоминал человеческий. Мишка превратился в Фурмана, в сокращении от Фурманова, потому что вечно стоял на стрёме, как в анекдотах про Чапаева. Томка стала Леди Винтер, потому что была сногсшибательно красивой и вертела всеми знакомыми парнями, как хотела (кроме Анархиста, само собой), а ещё потому, что у неё была личная метка. А я окончательно перевоплотилась Бездомную Лёлю.
Мы были шайкой-лейкой. Никто лишний в наши ряды не лез, но и камней в свой адрес мы не получали, потому что были как мушкетеры, один за всех. А тем одним, как правило, выступала Тома, с прогрессировавшей эпилепсией.
***
- Нютик, милая, можно я приеду? Получится что завтра утром. – Спрашивала я, пытаясь расслышать ответы с того конца, через помехи.
- Ты где?
- В Питере, на вокзале. Можно к тебе, примерно на неделю?
- Ладно, приезжай, там посмотрим. Что-то случилось?
- Милая, все расскажу завтра, отключаюсь, монеты закончились.
Я повесила зеленую трубку и надолго прижалась лбом к холодному телефонному аппарату. Снаружи кабинки шел дождь, а в ямку на асфальте под моими ногами стекались ручейки.
В тамбуре то и дело всплывали отрывки текстов наших с Томой песен. Особенно тех, в которых фигурировали поезда.
Утром в Москве было уже жарко. Я убежала от Питерского дождя, и тут же окунулась в водовороты суеты, криков, запахов и пота. Нюта ждала меня у билетной кассы, на нашем условном месте. Она была взволнованна и явно не выспалась. Мы обнялись и молча поехали к ней на окраину. Я не знала, что должна объяснять, а она не понимала, что именно спрашивать.
Тома помогала мне делать подарок ко дню рождения Нюты. Мы сделали музыку ветра на морскую тему, полторы недели вечерами дырявили ракушки, а потом ещё пару дней нанизывали и раскрашивали их. Когда я вручала этот подарок, кто-то снял меня с предохранителя. И Нюта все поняла.
***
- Хорошо, когда есть люди, которым ничего не нужно рассказывать – совсем уставшая от собственных слез уже под вечер сказала я.
- Это только кажется, что не нужно, как правило, эти люди очень хотят получать длинные и подробные рассказы.
- Знаю. Только рассказ не получится длинным.
- Догадываюсь. Давай только не сегодня. У меня там в морозилке есть мороженое, пошли стрескаем, с орешками, как ты любишь. – Она ласково смотрела на меня и гладила по голове.
Этот день закончился у неё на балконе, когда, поцеловав её, я буквально выключилась. А наутро весь ужас последнего месяца будто бы только начался снова. Снова зазвучала тревожная музыка, которая неспешно, но верно идет к кульминации. Нюты в поле зрения не было. Но я быстро обнаружила её на кухне.
- Долго же ты спишь – она улыбалась, и была спокойной, как озеро.
- Гораздо дольше я бодрствовала.
- Это сколько же?
- Суток трое-четверо, не знаю. Не имею привычки считать такую ерунду.
- Кто-нибудь в курсе, что ты у меня?
- Нет – я почувствовала, что вот сейчас будет кульминация, и напряглась в ожидании душераздирающего аккорда.
- Прекрасно, что на этот раз говорить твоей маме?
- Скажи, что срочно эвакуировала из психиатрической лечебницы.
- Думаю, она поверит – совсем мрачно ответила Нюта.
После этого мы не разговаривали четыре дня. Она уходила на работу, а я оставалась одна в обществе её вещей. Вечерами мы смотрели старое кино, целовались и занимались любовью, просто валялись на полу, смотря в потолок, и пускали мыльные пузыри с дымом от сигарет.
Она была теплой и ласковой, понятной. От неё вкусно пахло, и не нужно было ничего объяснять. Это, наверное, было самым важным. Без объяснений, без вопросов, без трепа. Мне хватало её дыхания и простого присутствия. Но не было в этом ни идиллии, ни намеков на покой. Она была для меня тем самым домом, из которого тянет убежать. И она об этом давно знала, видела, как русинок на кальке.
- Нам надо пойти погулять – сказала она тихо и поцеловала.
- Рано – сонно ответила я.
- Самое время. Сейчас уже вечер, прогулка по бульварам нас заждалась.
- Милая, иди сюда. Не хочу никуда идти. Просто побудь со мной ещё немного. – Я притянула её к себе и уткнулась носом в плечо.
- Не выйдет. Сегодня мама звонила. Тебе действительно пора.
- Утром, давай отложим до утра, пожалуйста – приоткрывая один глаз, продолжала канючить я.
- Я тоже не хочу, чтобы ты уезжала. Но купила билет на четыре часа, в полдень ты будешь дома.
- Здесь мой дом. Милая, ну ты же знаешь – внутри меня все сжалось и заболело.
- Ты врешь нам обеим! – резко ответила Нюта и отдернула руку.
Я села на край кровати. Мне было больно, и чувствовала, что сейчас разозлюсь.
- Вот так всегда! Тебе не надоело? Почему ты так делаешь?
- Потому что знаю, что уже через пару дней ты будешь с тоской смотреть в окно. Потому что будешь с укором и недовольством провожать меня взглядом. Решишь, что я тебя запираю и ограничиваю. Уж лучше я тебя сама провожу, чем найду записку на столе.
- Почему ты уверена, что все будет так?
- Потому что ты живешь в камере-одиночке, а я посетитель. Привыкла уже.
- Не аргумент.
- Ещё какой аргумент. Собирайся, нас ждут бульвары и теплая газировка – она снова ласково улыбнулась.
В Москве я люблю именно бульвары и только по ночам, когда горят фонари и прохладно. Подарок от Томы и Мишки. Это они мне показали бульвары и ночную Москву. И с Нютой познакомили. Мишка не догадывался, что все обернется так. Что буду ездить в Москву без предупреждений и безудержно любить его лучшую подругу.
***
Дома оказалась под ночь. Сердитая мама ждала на кухне, разглядывая альбом с фотографиями церковных рукописей тринадцатого века. Я долго стояла в дверях, не решаясь войти, поглядывала в сторону кухни. На этот раз действительно не имела ни малейшего представления, что меня ждет.
- Привет, ма.
- Заходи, ужин в сковородке – сказала она, не отрываясь от книги.
- Что-то интересное разглядела? – спросила я, подходя к ней сзади, и заглядывая через плечо.
- Да так, детали – ответила она задумчиво.
На странице лежали две фотографии. Моя и Томкина. Меня будто ударило током, и я отшатнулась.
- Миша три дня названивал.
- Я перезвоню завтра, сегодня поздно – отвечала я, как робот, пытаясь проглотить ком.
- Не надо. Он скоро приедет. Я сказала, что ты сегодня будешь дома. – Она отвлеклась от книги и посмотрела на меня поверх очков.
- Я тебя просила? Зачем? Какого, блин…- все навалилось снова, я просто села на пол у плиты.
- Иди, умойся. Я разогрею.
Вместо ванны я отправилась в свою комнату. Вошла, привычно включила свет, и снова шибануло током. С подоконника на меня смотрела Томка в широкой черной раме. Слишком живая на этом снимке. На фотографии, которую сделала я. Рядом с портретом стояли ваза с хризантемами и черная лаковая шкатулка. Я прижалась к двери. Из оцепенения вывел дверной звонок.
Фурман пришел в грязном изодранном костюме вдрызг пьяный с помятым букетом и бутылкой красного вина.
- Ева, я принес чилийского, у нас великий праздник, Бездомная вернулась по собственной воле! – Он орал и его шатало.
- Миша, не ори – я подошла к нему и начала помогать снять ботинки.
- Я не ребенок, могу и сам – он начал отталкивать меня.
- Не можешь, рухнешь посреди коридора, мне тебя потом тащить. Фигушки.
В коридор вышла мама.
- Ну, детки, я вас оставлю, у вас свои разборки.
- Спасибо, ма, ты очень помогла. – Сквозь зубы прошипела я.
- А ты что хотела? Жизнь не сахар – она закрыла за собой дверь на ключ.
Ночь предстояла неприятная. Кое-как уложив Фурмана, села у окна. Нужно было следить, чтобы он не спал на спине, и привести мысли в порядок. Ночи бывают очень длинные, когда ждешь утра, или очень короткие, когда любишь. А меня ждала трудная ночь, слишком короткая, чтобы привести чувства и мысли в порядок и самая длинная, чтобы уберечь лучшего друга от больницы.
С Мишкой мы познакомились около детского садика номер девять. Я качалась на качелях и громко распевала песню. Он подошел и запел вместе со мной. Кажется, это была «Стань птицей» Цоя. Так и разговорились. Было очень приятно, что не принял за сумасшедшую. На следующий день мы ушли из домов, я из своего, где у мамы случился очередной приступ воспитания, а он из своего, где контроль был тотальным.
Потом познакомила его с Гошей и Томой. Вот так нас стало четверо. Мы затеяли музыкальный проект на нас четверых, но никак не могли найти достойного гитариста. Так и играли без соло. А через полгода мы с Мишей начали встречаться. По-другому. Он был милым, говорил всякие приятные вещи, таскал кипы бумажек со стихами и уверял, что я его муза. Как-то раз даже заставил дать клятву, что я его никогда не брошу. Наши безумные родители отчего-то очень радовались.
Была холодная зима, у Миши в комнате прорвало батарею. И он остался у меня, сначала на два дня, а в итоге на два года. Мы не торопились расписываться. Как-то даже не заводили об этом разговоров, все было настолько нормально и тихо, что в штампе не возникало необходимости. Через некоторое время мы просто не выдержали давления родителей и все-таки подали заявление в ЗАГС. Однако за три дня до свадьбы я сбежала. Покидала свои вещи в рюкзак и уехала встречать рассвет на балкон к Нюте.
Когда вернулась, узнала, что Мишка запил, и через пару дней наглотался таблеток, врачи еле спасли. Иногда мне кажется, что все это просто приснилось. Такого никак не могло случиться с нами. С наивными и израненными без посторонних вмешательств.
Вот теперь я сидела на стуле у окна, смотрела на спящего Мишу и вертела в руках Томину шкатулку. Лучше не придумаешь.
***
Совершенно неожиданно закончилось лето. А, может, его и не было вовсе. Шли дожди, температура не поднималась выше двадцати градусов. Фурман подарил мне большой оранжевый зонт, сказав, что так больше вероятности встретить солнце в центре антициклона. Впервые за последние два с лишним года получалось спокойно и легко с ним общаться. Томка доделала свое великое дело, только не узнала об этом. И Анархист тоже не узнал. Сразу после похорон уехал в неизвестном направлении.
Но было не до поисков пропавшего друга, вообще ни до чего не было дела. Шли дожди, вечерами я крутила в руках Томкину шкатулку, не решаясь её открыть. Сидела на подоконнике в компании кактусов, которые она выращивала и рассказывала истории. Она внимательно смотрела на меня со стены и слушала. Хотя кого-кого, а Тому очень трудно удивить.
Снова уехала мама, на этот раз надолго. Мишка попытался воспользоваться этим фактом, чтобы пожить у меня. Не знала, куда от него деваться. В тот момент вряд ли знала, чего хотела, зато имела четкие представления о том, чего не хочу. И первым в списке был переезд Фурмана. С трудом вспоминала, что мне нужно есть и спать, и брать дополнительную ответственность было выше всех моих сил. Так однажды вечером все же набрала московский номер.
- Родная, - сильно прижимая телефонную трубку к уху, начала, запинаясь, я, – требуется срочная реанимация.
- Ты уже едешь?
- Нет, не еду, хочу, чтобы приехала ты.
- Что-то не так?
- Давай без лишних вопросов. Прошу тебя.
Она ничего не ответила. Просто через пару минут отключилась, пока я захлебывалась слезами.
Нюта приехала через два дня. Пока ехала встречать засомневалась, хочу ли видеть её. Захотелось убежать, спрятаться куда-нибудь, чтобы только не окунать её во всю дрянь, что со мной происходила. Но Нюта была единственным человеком, от которого не убегала без предупреждения.
Там, на перроне, она была безумно красивой. Высокая блондинка в бежевом плаще и светлой шляпе. Ветер трепал ей волосы. Она была неземная, волшебная, не иначе. Она подошла ко мне и обняла, согрела.
- Бляха, не могу тебя пачкать – уже на площади сказала я.
- Расслабься, не испачкаешь – она легко улыбнулась, и на щеках появились ямочки.
Все вокруг закружилось. Мир пропал, но в то же время давил, будто огромные тиски. Со всех сторон. Перед глазами потемнело и ужасно громко зазвенело в ушах.
***
- Теперь ты уедешь обратно?
- С чего ты взяла?
- А какой смысл тут быть, если я в больнице валяюсь.
- Тебе всегда нужен смысл? Неужели я не могу тут побыть просто так?
- Ах, вот оно что. Ну, и вали отсюда! Гуляй.
- Не кипятись.
- Свободна! – крикнула я и отвернулась.
И она ушла. Очень тихо закрыв за собой дверь общей палаты. В тот солнечный день я осталась совсем одна. Это не удивило, не расстроило. Это было нормально, обычно. Всегда было проще остаться с самой собой, особенно, когда тяжело. Когда не знаешь, что говорить и как себя вести. Когда нет ответов и не сформулировать вопросы.
Липкие мысли медленно заполняли пространство. Едкие чувства, как слабо концентрированная кислота, постепенно выжигали во мне дыры. Человек без глаз, без ушей и без желаний. Человек-дуршлаг – вот в кого я превратилась. Понимание проблемы это только намек, может, надежда, что сознание ещё не погибло. Но чем дольше бежишь, чем дальше прячешься, чем больше проходит времени, тем реже случаются вспышки ясности.
Так, осенью я упала на руки к Нюте. А потом выгнала её, чтобы не осталось и этих рук, в которые можно падать. Было совершенно наплевать, что она плачет в коридоре, что не понимает. То единственное, чего не могла понять. Почему, когда она готова меня лечить и выхаживать, как раненную птицу, каждый раз выгоняю прочь. Ведь знаю, что ждет в коридоре и не уйдет, пока не убедиться, что рана не повредила крыла. Преданность изгнанного за дверь.
Нюта открыла с ноги и, буквально, влетела в палату, растрепанная и злая. Мой ангел превратился в гарпию.
- Неужели не понимаешь? Мне больно! Я живая! Слышишь меня?! Я живая! Живая…- она раскраснелась, по щекам катились слезы. Она упала перед моей койкой на колени – я чувствую, слышишь? Не надо так. Прошу тебя – она била руками по краю кровати – пожалуйста, не надо…
Не знала, что сказать. Будто парализовало, все казалось таким глупым и фальшивым, пустым, никчемным, не настоящим. Дешевый спектакль для нищих и алкоголиков. Но она в нем живая, и она была в отчаянии. Я чисто механически начала гладить её по голове и взяла за руку. И почему-то очень захотелось немедленно умереть, как в детстве, чтобы только из-за меня никто не страдал.
Комната закружилась, но по-другому. Бешеные танцы призраков прошлого. И страшного и безумного. Как черно-белые фотокарточки блокадного Ленинграда, на которых трупы в ямах и закутанные женщины с санками, везущие к этим ямам своих детей.
Анархист на мосту за ограждением над проезжей частью. Февраль, с неба большими хлопьями падает мокрый снег, уже темно и там внизу видно только огни проезжающих машин. Мигающий желтый сигнал светофора и маячок последней сигареты. Гоша совершенно спокоен, меланхоличен и задумчив, как всегда. Он просто молчит, смотря куда-то в даль, он смотрит сквозь все известные материи. Абсолютно нормальное для него состояние. Но все это настолько жутко, что холод идет изнутри и, кажется, что вокруг меня все покрывается инеем. Это значит, что Гоша пришел сюда осознанно, это не импульс, а серьезное решение, не знаки из соседних галактик, а полная уверенность в том, что в этой ему нет места.
Очнулась, как вынырнула из омута, в палате было темно и зябко. У меня в ногах калачиком свернулась Нюта, а на стуле у окна сидел призрак Анархиста. Он смотрел в стену за моей спиной и медленно затягивался очередной сигаретой из моей пачки.
***
Серым утром Нюта забрала меня из больницы. На улице ветер швырял желтые и красные листья, светофоры привычно подмигивали, равнодушные проходили мимо. Я перестала от кого-либо отличаться. В общем, никогда ни от кого не отличалась на улице, а внутри кирпичного параллелепипеда в шесть этажей была такой же развалиной, как старушка на соседней койке. Разве что с помощью костыля и своих двух ног ходила на лестницу курить. На лестнице было хорошо по ночам, когда все приличные люди честно спали по предписанию врачей. До меня же никому не было дела, только дежурные медсестрички в промежутках между снами заходили сделать пару быстрых затяжек. Вся ночь была моей собственностью. Сидела на холодных ступенях, смотрела окно, на звездное или облачное небо и медленно курила, думая ни о чем.
Нюта вела под ручку, шла медленно и все время напоминала смотреть по сторонам и под ноги. Вот так, вероятно, чувствуют себя инвалиды. Потому что сначала злые дядьки в белых халатах сообщают, что ты физически неполноценен, затем милые родственники или друзья (если таковые есть или остались) методично напоминают о твоей, связанной с травмой, умственной отсталости, а потом что-то внутри ломается. Что-то важное. Некоторые называют это Волей к Жизни.
Через пару дней потребовала отвезти себя в Московский Парк Победы, чтобы успеть сделать пару кругов на колесе обозрения, пока его не закрыли на зиму. Каждую осень с Томкой мы туда ездили. Осенью мы смотрели на город сверху, ужасались и восхищались им. Пока поднимались, видела рядом с Нютой полупрозрачного Анархиста, но, как только мы достигли максимальной высоты, призрак встал и вышел из кабинки.
Каждый из нашей четверки хоть раз всерьез пытался покончить с собой. Наверное, мы перебрали все доступные методы, разве что не пытались застрелиться. Среди нас не было трусов или эгоистов, каждый был уверен, что это единственный выход. Кружок обреченных на отчаяние.
В какой-то момент Томе запретили буквально все: бегать, прыгать, размахивать руками и даже громко разговаривать. Родители приставили к ней младшую сестру, чтобы та напоминала вовремя глотать таблетки и, конечно, следила за соблюдением правил безопасности. Как-то раз зимой Тому нашли в комнате без сознания, она попыталась отравиться собственными лекарствами. Томка всегда хотела двух вещей: быть нормальной и не причинять никому неудобств. Наша маленькая святая Леди Винтер.
Мишка Фурман всегда отличался излишней впечатлительностью. Он мог, кого угодно, успокоить и найти нужные слова. Но сам о себе заботиться, а тем более давать советы, был не в состоянии. В первый раз он тихо наглотался каких-то наркотиков, но не рассчитал, что был не один и за ним присматривали. У него в голове не укладывалось, что я без объяснения причин куда-то уехала. Точнее так, он видел причину – себя. Во втором случае, когда он пытался повеситься, причина была та же самая, только на этот раз с другими последствиями. Видимо, какая-то добрая душа в далеком детстве упаковала в его нежные мозги мысль, что он несет в себе горе и страдания для окружающих. Для тех самых, который он любит больше всего.
Нашим рекордсменом по праву считается Анархист. Точных причин его четырем попыткам самоубийства никто не знал и не узнает. Для него самого это тайна. Я помню тот случай, когда мы вдвоем с Мишкой его выхаживали после падения с пяти этажей. Нашего друга всегда тянуло на полеты. Помню, как в следующий раз уговаривала посмотреть на меня, когда он стоял за ограждением на мосту. Это только в полицейских фильмах все просто. Приходит Нэш Бриджесс, говорит десяток волшебных слов и человек уходит от края. На мосту все по-другому. Мокрый снег летит в лицо, маячок последней сигареты и ужас, сковывающий руки, ноги, мозги и голосовые связки. По этому мосту в любую секунду может поехать поезд, и руки лучшего друга соскользнут. Тик-так, только нет ни расписания, ни секундомера.
Мне обо всех глупостях, что наделала, напоминают шрамы на руках. Резала наверняка по венкам, одну за другой, чтобы уж точно. Но сплоховала. Откуда мне было знать, что в некоторых больницах по ночам проверяют и душевые?
Тома, после нашего всеобщего ужаса поняла, что нельзя бросать тех, кто любит. Мишка не смог найти себе оправданий и начал искупать грехи. Анархист все так же тихо мечтал о полетах, но теперь контролировал себя и, как только шальные мысли лезли в голову, быстро напивался до того, что не мог ровно ходить. Я же построила внутри себя железный ящик, чтобы складывать туда разноцветные кубики боли.
Среди нас не было романтиков или искателей легких путей. Просто что-то доброе, светлое и вечное сделало нас инвалидами, переломав внутри что-то важное.
***
По ночам всегда не по себе. Особенно жутко в одиночестве. У меня это с раннего детства: панический страх остаться ночью в пустой квартире. Возможно, потому что знала, что рядом, за стенкой, есть соседи или родители. Я не могу спать, не могу думать, ничего не могу, просто слоняюсь из угла в угол, чтобы под утро тяжело заснуть, слушая какую-нибудь заунывную музыку.
Нюта уехала через неделю после того, как меня выписали. Пришлось собраться с духом, чтобы позвать Фурмана пожить в моем обществе, перспективы-то не радовали. Но всяко лучше, чем ничего.
- Миш, привет – бодро выговаривала я – ты ещё не против пожить у меня?
- Знаешь, я тут подумал – начал отвечать он – против. Найди другого кандидата.
- Чем-то тебя обидела?
- Нет, все нормально. Просто…в общем, тебе не понять.
- Отлично. Договорились.
- Эй, ты только не сердись. Не в тебе дело. Я это…
- Все хорошо, Фурман. Не сержусь. Живи. – сказала я и отключилась.
И сразу перед глазами замелькали кадры диафильма. Как мы познакомились у детского садика. Мишка уже тогда был высоким, но сильно сутулился. И этот совершенно нереальный диссонанс внешнего и внутреннего миров. Все в его внешности именно такое, несоответствующее. Волосы цвета воронова крыла и небесного цвета внимательные глаза, широкие скулы, тяжелый подбородок, но тут же обаятельная улыбка и ямочки на щеках.
В коридоре у телефона вспомнила первый поцелуй. На эскалаторе. Сначала он меня рассмешил, а потом очень осторожно обнял, заглянул в глаза, как-то наивно и в то же время посерьезнел. И уже в вагоне заметила, что у него дрожат руки. Так и узнала, что стала первой девушкой, которую он поцеловал. Только сама не призналась, что он был первым человеком, которого поцеловала я.
Детская наивность, жажда познания, страх, да все что угодно. Не знаю, как у мальчишек, но девчонки мечтают не об эскалаторах и не о подъездах. Девчонкам видятся романтичные места, типа пустынного проспекта под дождем или колесо обозрения. Ещё, конечно, случайности. Чтобы в толпе, например, с кем-то столкнуться, встретиться взглядом, закрыть глаза на пару долгих секунд, которых хватит на первый поцелуй. Или споткнуться и упасть в объятья к потенциальному принцу.
Потом мы часами дышали в телефонные трубки в разных концах города. Я посередине коммунального коридора, свернувшись калачиком на полу у соседской вешалки, а он в кухне под обеденным столом. Когда были вместе, он держал меня за руку и водил, как маленькую, или я удерживала его, чтобы не перебегал дороги на красный свет.
Тем временем, пока сладко перебирала приятные воспоминания, зазвонил телефон. Миша решил удостовериться, что не злюсь.
- Точно ничего страшного? Если тебе совсем плохо, я приеду.
- Расслабься. Все хорошо, перекантуюсь.
- Ты уверена?
- Слушай, по правде, спасибо тебе, что отказался. Так лучше будет, – честно сказала я – для всех.
- Если что, обязательно мне звони.
- Непременно – сказала я и улыбнулась своему отражению в зеркале – позвоню. Куда ж я без тебя.
И, действительно, много лет не знала, куда без него. Не возникало ни мыслей, ни потребностей в ком-то другом. Пока не появилась Нюта. Веселая и энергичная девчонка, с которой можно было смеяться без видимых причин, даже когда очень плохо. Она завладела мной в первые же три минуты, будто опоила приворотным зельем. Больше месяца не могла спокойно спать, снился один и тот же сон, что прикасаюсь к ней, это будоражило воображение и эмоции. Помню, не выдержала и рассказала ей. Она немного растерялась, а затем незатейливо спросила, действительно ли прикоснуться - мое единственное желание. Капкан захлопнулся.
Когда делаешь что-то не то, нечто неправильное, очень трудно держать это внутри. Закапывать в себе счастье, сомнения, опасения, любые чувства в принципе. В эту тайну посвятила только Анархиста, выбрав его, как самого объективного. Мы сидели во дворе у меня под домом, я на скамейке, а Гоша напротив на корточках. Слова срывались с губ, слезы катились по щекам, я утирала их рукавом, и пару раз случайно заехала Гошке по лбу. Наверное, глупее не выглядела никогда. Он же внимательно слушал, впитывал каждое слово и каждый жест, а потом сел рядом, обнял за плечи и прижал к себе.
- Дурочка ты моя – вот и все, что он сказал по этому поводу.
***
Как могла, оттягивала этот кошмарный момент, придумывала глупые отговорки для самой себя. Но бегать по кругу – не выход. Пора было открыть шкатулку Пандоры, ту самую, что оставила мне Тома.
Вот она ночь. Темная и злая. Прямо у меня за окном. В руках шкатулка, со стены внимательно и с улыбкой смотрит Томка, в вазе высохший букет хризантем. И мне так страшно. Ведь, если сейчас открою крышку, из коробки выпрыгнет горе. Это значит, что теперь и я знаю, что Томки нет.
Внутри ждал пожелтевший конверт, серебряный браслет со слониками, который подарила ей на совершеннолетие и варган, который она купила у меня на глазах на какой-то барахолке.
Открыла конверт и стала читать письмо, адресованное не мне. Читала тяжело, часто отрывалась, душили слезы, и было трудно дышать. Я сложила письмо, ловко спрыгнула с подоконника, подошла к её портрету, погладила сфотографированные волосы и отправилась на кухню пить коньяк.
Нельзя останавливаться на полпути. Нельзя сдаваться, ни в коем случае не поддаваться эмоциям в трудные моменты. Сбилась со счета, сколько раз говорила это себе. По утрам перед зеркалом, в душе, в толпе, перед дверью в чужую квартиру, на собеседованиях о приеме на работу, стоя на пороге очередной больницы. Просто так говорила и по делу. Перед тем, как уехать далеко-далеко, после того, как совершала глупости. Уложив голову у Томы на коленях, или, размахивая руками и повышая голос, посреди коридора для Фурмана. Нельзя сдаваться.
Но так же, никогда не знала, почему нельзя. Почему нельзя сесть посреди дороги и просто подождать, чтобы что-нибудь произошло. Дождаться знака или северного сияния в южном полушарии. Не важно, чего-нибудь. Где-то внутри сидела уверенность, что именно правильно и для этого не требовалось объяснений. Даже если результат оказывался глупостью, решение все равно было верное. А когда все так, не задаешь себе лишних вопросов.
Выпив треть бутылки коньяка, буквально в три глотка, закусив куском плесневелого хлеба, отправилась читать дальше. Когда пришла в комнату и удобно устроилась на полу под окном, заметила, что снаружи наступило утро.
В колонках тихонько играл Майкл Найман. За окном пошел мокрый снег, а я уснула, сидя на полу.
***
Под вечер от боли в мышцах и костях я проснулась. Очень захотелось заплакать, но во мне не осталось уголка с жалостью к себе. Внутри было пусто.
Приснился красивый сон про нас четверых. О том, что мы поехали в Европу. Мишка всю дорогу жаловался, что в черных футболках жарко и спрашивал не обрить ему голову наголо. Томка трепала его длинные темные волосы и предлагала сделать прическу «минутка» с помощью спичек. Анархист, как обычно щурился от солнца, и было видно его фирменную морщинку на переносице. А я ходила в оранжевом сарафане и белой шляпе с широкими полями.
В Барселоне мы взяли на прокат мотороллеры. И спали все вчетвером под апельсиновыми деревьями близ старинной церкви. В моем сне мы провели лучшее лето все вместе. Но я проснулась оттого, что затекли даже ребра. За окном по-прежнему шел мокрый снег.
Зато теперь точно знала, что мне нужно сделать. Вопрос в том, что совершенно не подозревала как. Кое-как приведя себя в порядок и позавтракав, позвонила Мише.
- Миш, привет. У меня к тебе глупый вопрос. Ты, случаем не в курсе, где Анархист?
- Не знаю, он вроде собирался уехать куда-то.
- А куда не сказал?
- Да он странный был там, весь дерганный. Мы и не поговорили толком.
- Фурман, соберись, подумай, вспомни, это важно – не унималась я.
- Он говорил, хм, много о тебе говорил, спрашивал, почему ты на похороны не пришла. Говорил, что знает какое-то потрясающее место, да точно. Место, где ему будет отлично, что ему нужно развеяться. И что ты сможешь его найти. Вот так сказал. Да я сам был прибитый. Ты прости, больше ничего вспомнить не могу.
- Спасибо, Мишка, правда, помог. Потом позвоню ещё. Спасибо.
- Да не за что. А зачем тебе Гоша?
- Не важно. Потом, ладно?
- Как скажешь.
Место, где я могла его найти, было не так далеко от моего дома. Каких-то двадцать минут пешком. Я оделась, долго стояла перед зеркалом в коридоре и, как-то невольно, начала молиться, чтобы не ошиблась.
Шла, скрестив пальцы, медленно, будто во мне нет никаких сил. Дойдя до места, долго не решалась поднять голову. Было страшно увидеть пустое место. Так и стояла, съежившись от холодного ветра и мрачных мыслей. Пока прямо передо мной не появился Анархист собственной персоной. Он обнял меня и на ухо сказал:
- А я-то думал, ты не придешь.
Я просто вжалась в него и вцепилась в кожаную куртку, что было сил. Мимо проносились машины, над нами моргал светофор, по железнодорожному мосту, с которого я однажды уговаривала его спуститься, туда и обратно громыхали электрички.
- Лёлька, так и будем стоять? – минут через двадцать спросил он.
- Если ты хочешь.
- Пойдем куда-нибудь, а?
- Ко мне пойдешь? Чай пить. Кажется, ещё остался коньяк.
И он взял меня за руку. Мы шли молча. Иногда так бывает, что не нужно разговаривать, и что самые близкие и самые любимые люди на самом-то деле прямо по курсу. Стоят на самом видном месте и машут руками.
Дома мы вместе готовили ужин, вместе пили чай и вместе молчали. На стекла лип снег, то и дело моргали лампочки. Я смотрела на него и не знала, что сказать. А потом просто принесла из комнаты пожелтевший конверт, который остался в наследство от Томы.
- Вот, держи – я протянула конверт и почувствовала, что краснею.
- Ты прочитала?
- Угу – я уставилась в пол с единственным желанием провалиться сквозь него.
- Ну, тогда и ты держи – Гоша достал из кармана точно такой же конверт и протянул мне.
Мы учились классе в шестом, когда я написала это письмо. Да это и не письмо было. Это мы с Томой затеяли игру на доверие. Писали дневники друг для друга. То есть самое сокровенное, записывали и отдавали друг другу, и никогда не обсуждали, таким образом, избавив себя от неловкостей. Это был такой диалог в темной комнате или что-то запретное. Мы обменивались такими письмами до самого конца. Последние странички моего дневника Томка получила уже в больнице. Она была без сознания, на аппарате, а я просто положила ей эти листочки под подушку. Это было как-то важно.
В этом кусочке дневника я, захлебываясь, рассказываю, что влюбилась в Гошу (он ещё не был Анархистом). Что думаю о том, что у него в голове, что часами расчесываю волосы и специально распускаю их, когда иду домой. Потому что на ветру они очень красивые. Так глупо и так искренне. Что сердце колотиться, как бешенное, если он стоит рядом. За это, наверное, Гоше и доставалось постоянно. Я его избивала безбожно. Он меня цеплял, отпускал всякие шуточки, а я его била по спине кулаками. А потом вечерами Томке писала, что мне за это очень стыдно, что я хотела бы не бить его, а взять за руку, но отчего-то не получается.
Пока читала собственные слова, медленно-медленно разбирая каракули, улыбалась. За долгие годы совершенно забыла об этом. А ещё где-то внутри открылась дверца в комнату с жалостью к себе. И к последней строке я уже не улыбалась, а плакала. Не всхлипывая, не закрывая лица руками. Слезы просто катились из глаз.
- Эй, ну ты чего? – Гоша сел ко мне ближе
- Не знаю - я утерла слезы рукавом и улыбнулась ему.
- Ты можешь мне честно ответить?
- А разве я тебе когда-то врала?
- Бывало, что не отвечала – Анархист улыбался и очень ласково смотрел мне в глаза.
- Хорошо, я постараюсь ответить. Но обещать не могу.
- Чего ты сейчас хочешь?
Я задумалась. Внимательно на него посмотрела, встала, обошла и обняла сзади. Уткнулась в волосы. Вся моя маленькая глупая жизнь так и прыгала перед глазами цветными и черно-белыми фотокарточками. Все наши общие мечты, все наши идеалы красной нитью сшивали эти картинки между собой.
- Знаешь, Гоша, – начала задумчиво я, шумно выдыхая ему в шею – сейчас, в данную минуту я хочу сидеть снаружи Земли и целовать тебя. А ты, ты чего хочешь?
- А я хочу точно знать, что с нами ничего не происходит просто так.
Ночью мы слушали Майка Науменко, курили дешевые сигареты и пили оставшийся коньяк, прижавшись к стене с портретом Томы. За окном прояснилось небо, стало видно гигантскую равнодушную круглую луну.
- Помнишь, в какой-то сказке мышь решила, что луна – это сыр? А потом, кажется, по лестнице с крыши пыталась на неё залезть. Помнишь? – сквозь дрему спросила я.
- Да, было что-то такое.
- Ну да, точно, это на пластинке было. Подожди. Сейчас, кажется, она у меня где-то есть – я начала вставать, но Анархист меня крепко обнял.
- Лёлька. - я продолжала вырываться – эй, подожди.
- Что? – я смотрела на него в упор и плохо соображала.
- Это фигня, наверное – он начал запинаться
- Выкладывай - я глупо засмеялась.
- Ладно, не важно, где там твоя пластинка? – он отпустил меня.
- Ага, сейчас.
Вместо пластинки со сказкой «о мышах», я нашла пластинки с «Алисой в стране чудес». Мы так и сидели у стены, слушая «тири там, там тирам, тоненьким пунктиром». Я начала засыпать и удобно устроилась у Гоши на коленях. Последнее, что услышала в последний день осени:
- Лёль, выходи за меня замуж.
Осень. Санкт – Петербург – Москва. 2009 год.