Бабушка и Салазар

               
               
    Восемь утра. Просыпаюсь от стука. Бабушка стучит
палкой в стену. Солнце в окнах. Надо вставать. Еще бы минуту.
    Опять стук. Не могу… Не хочу… Скорей туда… В пустоту, в темноту.
Проваливаюсь… Опять стук…
    Газ. Чайник. Огня не видно – солнце.
    Лучи нацелены прямо на бабушкину постель. На это невыносимо смотреть. Пусть ночь, но не солнечное утро, не ослепительное весеннее утро. Пусть свеча, пусть луна, но не солнце. Бабушка тает на глазах. Умирает. Очень давно и очень медленно. Ее умирание стало повседневностью, вошло в быт. Почти каждую ночь на рассвете она колотит палкой в стену. Будит. Говорит: «Я умираю». Я огрызаюсь: «Ты днем выспишься, а мне на работу». Потом в постели меня душат слезы.
    Последние время она перестала говорить о смерти. Видно, увидела ее совсем близко и испугалась. Только раз сказала: «Неужели надо умирать?»
    Неужели ей нужна такая жизнь? Умирать надо. И жить тоже надо. Надо, надо, надо…
Надо бежать на работу.
    На деревьях уже бледно-зеленые комочки. Они пьют солнце. Нет мрака, нет боли, нет смерти. У соседнего подъезда - машина с крестом. Перевозка мертвых?
    У дверей автобуса – столпотворение. Люди расталкивают друг друга локтями.     Почему без очереди?! Потому, что сильнее. Потому, что все опаздывают. У каждого – свой отрезок времени – от дома до работы. У каждого на пути преграда в виде человеческой массы.
   
    Я думаю о том, что заголовок комментария надо изменить. «Янки лезут в Кабинду». Грубо. Нефть... Кабинда... Португальские колонизаторы... Американские монополии...Что кроется? Что срывается? Было. Нефтяная лихорадка... Бум – вот точное слово. Емкое и динамичное. «Нефтяной бум в Кабинде»... Не то... Кто греет руки на нефтяном буме в Кабинде?  Американские нефтяные магнаты и женщины легкого поведения... А что, если с этого начать? Проститутки устремились в Кабинду, почуяли наживу. Нет. Шах не пропустит… Боже мой, хоть бы сесть. Надо заглянуть в «Правду». Почему никто не выходит? Сидят, как истуканы. В этой толчее невозможно открыть «Правду».         
     У входа в здание - два милиционера. Я постоянно путаю их с турникетами. Сую вместо пропуска пятак.
     У лифта – очередь. У зеркала в туалете –толчея.               
  Только бы не встретить ответственного секретаря. Он идет навстречу. Смотрит сквозь меня. Резко распахивается дверь и чуть не сшибает меня. Отскакиваю. Рука цепляется за холодную табличку - «АФРИКА».
   В комнате – 25 человек. Но я здороваюсь только с одним. Это длиннолицый английский переводчик. Я даже не знаю, как его зовут. Но он ближе всех к двери и всегда очень вежливо отвечает.
    Задеваю сумкой обозревателя Васю.. Он такой большой и мягкий, что не чувствует. Он занят Кенией. Указывает Кениате правильный путь. Впереди него – Толя. У него на лбу детский цветной козырек. От солнца. Оно мешает ему сосредоточиться на провокациях родезийских  расистов против Замбии. В Толе как-то непонятно сочетается атлетическая фигура  с болезненной чахлостью. Впрочем, кажется, налет чахлости здесь у всех. И у меня тоже. Как будто вся «АФРИКА» больна одной болезнью.
    Мы почти не общаемся. Наши интересы – на других континентах. У меня  - португальская Африка, Салазар. Я должна знать о нем как можно больше. О нем и его  намерениях.
    Вот и сегодня: «Салазаровский министр не случайно навязчиво подчеркивал якобы бескорыстный характер услуг, оказываемых Португалией Малави. Это вызвано стремлением напустить туман на истинную сущность отношений между  этими двумя странами. А суть  заключается в том…»
А в чем суть?
     Его зовут Антонио Оливейра. Это имя наводит на мысль о гондолах и красивых гондольерах. Красивое имя у фашиствующего диктатора. Странно все-таки. Почему за полгода я ни разу не подумала, что на  свете существует такой человек – Антонио Оливейра Салазар. Меня не интересовало, как он выглядит, о чем думает. А я ведь сотню раз склоняла его имя  в разных падежах. Что со мной? Почему я думаю об этом сегодня? Может, виновата фотография в «Жён Африк» – старикан с седым зачесом, прогуливающийся среди подстриженных газонов. Это и есть кровавый диктатор. Ему столько же лет, сколько моей бабушке - вдове расстрелянного «своими», матери убитого «чужими».
    Я подхожу к окну. На асфальте дети играют в круговую лапту. Ветер треплет флаги – завтра праздник. Падает урна ядовито зеленого цвета и катится по асфальту. Из нее вываливаются апельсиновые корки и яркими пятнами вспыхивают на сером тротуаре. У крыльца гастронома на костылях раскачивается человек. На нем «болонья», накинутая на расстегнутую нейлоновую рубашку. В руках – сетка с продуктами. Голова свесилась вниз. Костыли раскачиваются, но стоит!
    А солнце, большое и красное, повисло в небе, еще светлом.Его лучи вспыхивают расплавленным металлом в окнах,                разбрасывают ворохи бликов на служебные бумаги, семейные фотографии, оклады икон, бабушкину постель.
     Может быть, через несколько часов закатом  будет  любоваться Антонио  Оливейра Салазар на берегу Атлантического океана. Смотреть на заходящее солнце и думать. О чем? Об американских монополиях? Об Африке? Он ни разу не побывал там за 70 лет. Он бродит среди  подстриженных  газонов и думает о португальском престиже.
    А бабушка уже не встает с постели. Она стучит палкой в стену. Но никто ее не слышит. Она умирает, а я не с ней. А что мне остается делать? А что ей остается? У нее – смерть. У меня – африканцы. А что остается им? Что остается африканцам?
    Кажется, я, наконец, нашла заголовок комментария.