Л.Окназовой
Позади был мучительный день и невыносимый вечер. Позади был вызов "скорой" и мелькание огней на ночных улицах. "Странно, первый раз еду в машине лёжа," — подумала она в краткую паузу между приступами боли. Она вышла сама, отказавшись от носилок, с помощью ночевавшей у нее женщины. Теперь она полулежала в кресле приёмного покоя и терпеливо отвечала на вопросы молодой заспанной медсестры.
Боль не оставляла. Медсестра была раздражена тем, что её побеспокоили, а может быть жизнью вообще, и, заполняя карточку на больную, всем своим видом это подчеркивала.
"Только бы сознание снова не потерять, а то откажется зарегистрировать..." — ей было немного смешно, немного страшно и немного неловко за то раздражение, которое она вызвала у незнакомого человека.
— Профессию вашу говорите, старушка! Давайте, давайте, говорите, раз уж потребовали, чтобы вас сюда везли, раз не могли утра дождаться!.. Пенсионерка, небось?..
— Я не старушка (говорить было еще труднее, чем думать)... и не пенсионерка... я поэт (надо сказать: может, уважительнее отнесутся)... скоро моя книга выйдет...
Потом её осматривал веселый чернобородый врач, который о чем-то шутливо беседовал с нею. Она что-то отвечала, стараясь попасть в тон. Потом он заговорил с другим подошедшим врачом, и она с облегчением замолчала. В их разговор она не вслушивалась. Возможно, они и не о ней говорили, а о своем. Диагноз она и сама знала: состарилось у нее все внутри, вот и неполадки. Странно. Сама-то она вовсе не старушка, а внутри все состарилось...
Потом началась долгая болезненная процедура, и было мокро, и нечем было вытереться. Процедуру вела та же медсестра; она делала все решительно и неумолимо, поджав губы и не обращая внимания на приглушенные стоны, которые невольно вырывались у больной. И вдруг, в самый неподходящий момент, когда сознание пациентки мутилось от боли и брезгливости, медсестра спросила, напряженно, с какой-то иной, чем раньше, требовательностью:
— А что главное в жизни? Поэт должен знать.
Было больно, мокро, унизительно от собственной беспомощности. Трудно было думать и говорить, но отмолчаться или увильнуть было невозможно. Ей вспомнилась восточная притча про человека, падающего в пропасть и зубами вцепившегося в ветку куста на обрыве. Кто-то, подойдя к краю пропасти, спрашивает его, в чем смысл жизни, и ответить можно только так, чтобы стоило ради этого ответа расстаться с последней зацепкой... "Насколько мне легче досталась ситуация... неужели не отвечу..." И она произнесла нужное слово, стараясь, чтобы к нему не примешалось ее теперешнее глупое страдание:
— Любовь.
И тут же прикусила губу, потому что медсестра сделала неудачное движение, наклонившись поближе.
— А если никакой любви нет? Значит все, пусто?
Она собралась с силами, несколько мгновений передохнула и спросила:
— Как вас зовут, девушка?
Медсестра удивилась, и лицо ее утратило свою неумолимость. Она назвала свое имя медленно и слегка смущённо, словно знакомясь с молодым человеком:
— Лариса...
Ещё несколько мгновений передышки, снова отогнать боль и, почти улыбаясь:
— Вы ещё полюбите, Лариса... Обязательно полюбите...
Глаза медсестры ожили. И ещё одно усилие:
— И вас полюбят...
Остальное помнилось смутно. Постепенно стало не так больно, потом боль ушла совсем, но осталась слабость, но навалилась усталость — и она пришла в себя только наутро. Ночевавшая у неё женщина заглянула к ней в комнату, увидела, что она проснулась, и обрадовалась:
— Ну, наконец-то. Лучше, правда? А то вас и домой пришлось на "скорой" отвозить. Хорошо, что медсестра посодействовала. А сначала такой мегерой казалось... Знаете, она к вам в гости просилась. Номер телефона, говорит, у меня есть: из регистрационной карточки возьму. Позвоню, говорит, через пару дней и зайду, если можно будет. Я хотела, было, ей десятку сунуть. Она только глазищами на меня сверкнула. Нельзя всё-таки о людях с первого взгляда судить.