ЖАЛКО
Жалко, что свадьбу дочери Лизы с аспирантом-историком пришлось отложить.
Уже майские прошли, отгрохотали салюты в честь Дня Победы.
С другой стороны, успели сделать какой-никакой ремонтик в бабушкиной квартире на Спартановке, куда должны были заселиться молодые после свадьбы.
Военврач Томанцев добирался на службу минут сорок. Жили они на Тракторном; ехать нужно было на троллейбусе.
Народу битком.
Томанцева зажали у задних дверей. Он глаза прикрыл и будто спит, досыпает ночные минутки. «Четверка» его забарахлила - то ли карбюратор, то ли зажигание. Починкой заняться нет времени, - раненых в госпитале на один метр квадратный больше чем пассажиров в троллейбусе. Падают борты и падают; у старшего ординатора сердечко прихватило; говорил ведь Томанцев старшому, чтобы коньяком не злоупотреблял, спирт он надежней - проверено годами.
На остановке в центре полезли с улицы. Слышит Томанцев.
- Ну, пустите же, пустите! Да пустите… Ну что вам жалко, люди добрые? Я к сыну опаздываю. Христа ради пустите!
Заметил Томанцев через головы как тетка сумку темную дерматиновую пихает перед собой, и ручка одна замотана синей изолентой; лица не видно - только сумка, здоровенный баул. Тетка старается сумкой народ растолкать. «Чего орет? - подумал Томанцев. - Все опаздывают. Тебя один дожидается, а у меня полсотни коек. И еще навалят… Эх, тетка, придет следующий троллейбус, успеешь ты к своему. Куда он денется?»
Закрылись двери.
У ворот госпиталя толкутся десятка два женщин. Его увидели, расступились. Томанцев уже на капэ заходил, одна его за рукав потянула.
- Товарищ начальник, скажите, чтоб нас пропустили. Ну что вам жалко? На полчасика приехали пораньше… Ну что вам жалко?
Томанцев остановился и в тысячный раз стал объяснять, что в госпитале режим: после завтрака и процедур - пожалуйста, а сейчас только медсестер, которые с суток, беспокоить, да и раненым не впрок будет. Они ж не в доме отдыха. А лечатся.
- Понимать, женщины надо. Ждите, - говорит Томанцев.
Он вошел в кабинет, разложил бумаги на столе: слева - стопка выздоравливающих, справа - одна тоненькая папка. Ее вроде не было вчера. Томанцев к себе потянул, хотел прочитать, чья это история болезни. Тут в кабинет ворвалась Лизка. Лизка - с ночи: кудряшки выбиваются из-под шапочки, воротнички мятые, несвежие.
- Он умер… только что, - почти крикнула Лиза, бросилась отцу на шею и заплакала. - Папа, мы же все делали правильно, мы же столько всего испробовали, мы же почти четыре месяца…
Томанцев обнимал дочь и думал, что кто-нибудь зайдет в кабинет и будет неловко.
С одним из первых бортов доставили в госпиталь танкиста. Еще в Моздоке тело его спеленали в марлю и бинты - белый сверток от пяток до макушки. Томанцев сам делал первую перевязку. Когда развернули, отшатнулись опытные медсестры, даже Томанцев стоял некоторое время и не знал с чего начать: тело танкиста обгорело на девяносто процентов, - было просто невероятно, что он до сих пор жив. Танкист все время оставался в сознании и тихо стонал: иногда шевелил мокрые от сукровиц и слез веки, шептал остатками губ.
Посовещавшись, решили - все бесполезно. День два, ну неделя - парень умрет.
Лизка бросилась на отца с кулаками, стала кричать, что они должны попробовать, ведь столько сегодня всяких новшеств, - они в своем институте такое проходят! Нужно выписать специальные медикаменты… Они попробуют: они молодые, они должны попробовать спасти этого танкиста. «Ну что тебе жалко, жалко, да, жалко?!» - кричала на отца Лизка. «Мой характер, - подумал тогда Томанцев. - Если чего взбрело ей в головенку, вынет три души».
Потом приехала мать танкиста. Она все время сидела возле сына. Иногда женщина уходила на ночь, но возвращалась сразу утром, ставила в изголовье на тумбочку иконки, клала молитвы на мелко-исписанных листках, сама тихо шептала и крестилась.
Лизка перестала плакать. Выпила воды.
- Он же не мог шевелиться, только головой чуть-чуть, и не видел ничего, а потом он научился слышать. Он узнавал нас, медсестер, по шагам. Иду тихонечко, на мысочках, а он все равно услышит и шепчет, старается громко, чтоб я разобрала, поняла, что он говорит. Лизонька, не молчи, говорит. Лизонька, я знаю, это ты. Не уходи… Мама скоро придет. Лизонька, ты не обманывай меня, не молчи… Лизонька, укольчик сделай мне, я тебя прошу, сделай! Промедольчику вколи мне, вколи Лизонька. Ну что тебе жалко, жалко, жалко?.. Он же за четыре месяца стал наркоманом законченным, не мог уже жить без промедола. А мы думали, что ему лучше. А он так страдал… И ведь ни словом нас не обидел, не кричал, что больно, а терпел, будто нас, дураков, жалел. Ой, папа, как же это…
Томанцев слушал дочь и думал, что, конечно, с девяноста процентами ожогов не было шансов даже у самого везучего везунчика. Мать жалко. Дочь жалко… Танкист отмучился уже, слава богу. Томанцев притянул к себе бумаги, развернул, прочитал фамилию, имя; взял авторучку и где надо поставил свою подпись.
- В морг отправили?
- Нет еще, там же мать его… - Лиза смотрела жалобно, - пусть уж… я подумала, чего теперь спешить.
Томанцев шагнул от стола к двери, опустил ладонь на плечо дочери, потом погладил ее по головке.
- Надевай свой колпачок, пошли… Или подожди лучше здесь. Ты с ночи. Нагрей себе чаю, там сухари и сахар в шкафу за стеклом.
- Нет, я с тобой, - Лиза оттерла слезы, заправила кудряшки за шапочку, снова стала серьезной и строгой.
Они шагали по коридорам госпиталя. Томанцев привычно обращал внимание на мелочи: там утка брошенная - сделал замечание нянечке, там солдат курит в неположенном месте - отчитал. Еще что-то по ходу. Заметил у окна женщину с пакетом, ту самую, что хваталась за него на капэ. «Все-таки прорвались. Вот бабы! Ну что ты будешь с ними делать. Будто опоздать боятся…»
Дошли до палаты, где лежал танкист. У палаты - медсестры, старший ординатор, раненые с культями и подвязками через шею. Все строги, насуплены.
Томанцев кивнул старшому.
Открыл дверь и вошел в палату, за ним Лиза и остальные.
У кровати, на которой белым прямым длинным свертком покоился танкист, укрытый теперь с головою, сидела сухонькая старушонка, ровненько положив руки на коленки, большие ладони собрала в лодочки одна к другой - смиренно так. Томанцев не посмел подойти ближе, притихли за спиной остальные. Гнетущая тишина повисла в спертом от лекарств воздухе палаты. На тумбочке у покойника были только иконки, церковная свечка ровно горела - не шелохнется огонек.
Старушка подняла глаза и посмотрела на доктора в белом чистом халате.
- А я в церкву ездила, думала, успею… Ночь всю молилась господу. Батюшка обещал тоже помолиться за сынка, - она помолчала, - за душу его. Я ж знала, что он помрет сегодня. Знала. Торопилась, да не поспела... Все ж спешат тожа. Я понимаю. Тута я сестричкам, которые за ним ходили, прибирали, гостинцев привезла.
С этим словами старушка вытолкала из-под стула большой баул, темную дерматиновую сумку, стала вынимать из сумки пакетики, свертки, бутылку водки.
- Помяните, девоньки, помяните раба божьего.
Томанцев остановившимся взглядом смотрел на сумку.
Сумка была старая, потрескавшаяся на сгибах, и ручка одна обмотана синей изолентой.
- Господи, как жалко-то! - кто-то сзади, за спиной Томанцева тихонько всплакнул женским нутряным.
В июне Лиза Томанцева защитилась, сдала госы и стала дипломированным специалистом.
Из госпиталя она не ушла.
Свадьбу решили перенести на сентябрь или октябрь. Аспирант-историк, жених Лизин, был понятливый мужик. Томанцев проникся к нему. Съездили как-то на рыбалку за Дон, хорошо посидели.
Старший ординатор, старшой, тоже ничего - оправился, бодрячком смотрит, просится в отпуск.