Детство моё, Азиатия!.. (Людмила Непорент) / Проза.ру

Главы из повести "ЛЮКА"


   Способность на ходу фантазировать проявилась у меня в очень раннем возрасте. Выстраивать картины, в соответствии с придуманной историей, обернулось потребностью. А выпутываться из создавшихся ситуаций стало безвыходной необходимостью. И чем необычней и сложнее бывали истории, тем больший восторг испытывала я, оставаясь участником последующих событий.
   Нет! Я не считаю это лживостью. Лживость – действие корыстное, продуманное, безнравственное. А детская смекалка и детская фантазия – это внезапность, ответ на возникшую ситуацию.
   Истории, которыми хочется поделиться, в памяти бегут одна впереди другой. И я постараюсь упорядочить эту чехарду в хронологическом порядке.

   ПОБЕГ

   1943 год. Жаркое, сухое казахстанское лето. Рудник «Майкаинзолото». Здесь мама работала бухгалтером, а бабушка – на прииске, у реки, вручную намывала золото. Папа, как всегда – в командировках.
   Мне – пятый год. С совершенно не встречаемой в медицинской практике патологией я попала в приисковую больничку. Она была очень маленькая, всего – три палаты и один врач, потому её так и называли: не больница, а больничка. Одноэтажное глиняное здание, с большими, по тем временам окнами, – она стояла в степи, вдали от жилого посёлка...
Сам посёлок Майкаин – место совершенно пустынное. Созданный для разработки золотоносной руды и добычи золота, он служил местом для ссыльных. Небольшие сопки, и – никакой» растительности, кроме верблюжьей колючки да травы «перекати-поле».
   Низкие глиняные строения с плоскими крышами, на которых ёжиком торчала высохшая трава, прятались за высокими глиняными дувалами,( по-нашему забор). Здесь жили казахи. В отдалении, в степи – разбросаны круглые юрты, крытые сверху верблюжьими шкурами. В них тоже – казахи. Для поселенцев и работников прииска рядами тянулись длинные щитовые бараки. В таком жили и мы.
   Сейчас, рассказывают, на этом месте стоит очень красивый город. На месте рудника – огромный концерн «Майкаинзолото».
   …В течение нескольких дней, лёжа в женской палате на шесть человек, я слышала разговоры врача с медсестрой обо мне и поняла, что болезни моей они не знают, а потому не понимают как меня лечить. Это была моя первая больничная койка, которая впоследствии растянется на долгих семь лет родительских мытарств со мною из больницы в больницу, из института в институт, из клиники в клинику…Но тогда о будущем я не ведала и принимала жизнь светлой и солнечной, как обычный ребёнок.
   Обрадовавшись, что в больнице мне делать больше нечего, я решила не дожидаться маминого посещения, чтобы она забрала меня, а просто сбежать из больницы. Очень скучно было лежать в палате со взрослыми тётями, разговоры которых меня совсем не интересовали, и я в одиночестве целыми днями слонялась по коридору или по больничному дворику из угла в угол.
   Собравшись уходить, расстелила большую белую салфетку и стала складывать туда свои вещи: мыло, зубную щетку, зубной порошок, и маленькую эмалированную кружечку, белую с синей каймой, которую привёз мне отец из очередной командировки.

   Самое интересное – мне помогала вся палата! Никто не отговаривал, никто не остановил, не доложил врачу. Я торжественно раздала женщинам остатки своего провианта: три малюсеньких арбузика и бутылку козьего молока. А вот с куском сахара-рафинада не знала, как поступить…
   В доме сахар появлялся редко. Да и тот варили, чтобы его стало больше. Большие белые куски рафинада бабушка заливала водой и доводила на огне до кипения. Растворяясь, сахар не таял совсем, а становился густой вязкой жижей жёлтого цвета, похожей на манную кашу. Эту смесь разливали по тарелкам, она застывала, как холодец, после чего ножом нарезали застывший корж маленькими кусочками. Утром и вечером давали к чаю по два брикетика. Это было строгим правилом в семье, и больше двух кусочков никто добавки не просил. А их хватало на пять-шесть чашек. Пили из блюдец, шумно втягивая воздух, чтобы не обжечься кипятком.
   Держа в руках ослепительно-белый кусок, я стояла посреди палаты и думала: мама мне принесла так много. Настоящий сахар, не варёный! И – весь мне! Одной!
На дальней койке, у окна, лежала старушка. Это я теперь понимаю, что она была значительно моложе, но тогда, в силу своего возраста, мне казалось именно так. К ней никто не приходил. И однажды я видела, как вздрагивали её плечи – отвернувшись к стенке лицом, пожилая женщина беззвучно плакала. Мне её было жаль. Ведь я считала – взрослые не плачут.
   Я колебалась: отдать рафинад этой старенькой тёте или нет?
Подойдя к больничной койке, где лежала эта больная, я молча протянула руку и разжала свою ладошку, в которой еле умещался драгоценный кусок сахара. Женщина некоторое время смотрела на меня. А потом, тоже молча, обхватила мои плечи обеими руками, судорожно прижала к себе и поцеловала в щеку.
   Странно. Мне был приятен её порыв. Девочкой я росла суховатой. В семье не приняты были сюсюканья и ласки, а уж тем более страстное их выражение…Хотелось сказать женщине «спасибо» за то, что так тепло приняла мой подарок. Но не сказала. Слов таких я говорить ещё не умела.
   И, оказывается, это так здорово – дарить! Ведь совсем даже не жалко! А потом отчего-то очень-очень хорошее настроение. Прямо распирает! Мне хотелось высоко подпрыгнуть, визжать и кружиться!..
   …От тёплого прощания в палате у меня прибавилось уверенности, и я решительно затянула узелок с пожитками. Соседка по койке предупредила:
   – Под окнами кухни, девонька, пригнись пониже, так как окна большие, низкие и всё время открыты. Если заметят повара, могут за шиворот втащить прямо в кухню.
   – Спасибо, до свиданья! Пейте моё молоко, оно вкусное! Это от нашей козочки, её Лаской зовут.
   Вышла. Летний зной распахнул свои объятия, и я нырнула в эту жару с головой.
В торце здания, которое мне надо было обогнуть, за раскрытыми окнами слышались громкие голоса. Я согнулась и проползла под окнами, подоконники которых возвышались над землёй не более полуметра. Но меня никто не заметил. Как только миновала опасный участок, вскочила, завернула за угол больницы и помчалась во весь дух. Бежала долго, пока не убедилась, что нет погони. Остановилась, чтобы отдышаться. Затем, нацепив узелок на палку, найденную на дороге, я пошла спокойным шагом, распевая песню из недавно прокрученного в клубе фильма «Весёлые ребята», которую теперь пело всё поселение рудника:
            Легко на сердце от песни весёлой,
            Она скучать не даёт никогда,
            И любят песню деревни и сёла,
            И любят песню большие города.

            Нам песня строить и жить помогает,
            Она, как друг, и зовёт, и ведёт.
            И тот, кто с песней по жизни шагает,
            Тот никогда и нигде не пропадёт.

   В такт я размахивала рукой, повторяя две последние строки каждого куплета по два раза. Передо мной во все стороны – степь. Солнце палило нещадно. Вдали виднелись крыши домов. По улицам ходили верблюды, или лежали, вытянув высокие шеи, и «жевали жвачку».
Настроение у меня было прекрасное. Быстро отдохнув, я снова перешла на резвый шаг. Вприпрыжку, оседлав древко с узелком, я размахивала прутиком, который зажала в свободной руке, изображая кучера, и, глотая половину слов, вовсю горланила другую песню из нашего патефона:
            Тпру! Подружка древняя!
            Тпру! Маруська верная!
            Стань, как прежде в стороне.
            Наши годы длинные ,
            Мы друзья старинные,
            Ты верна, как пре… … …

   Поперхнувшись, я остановилась как вкопанная…Непроглоченный звук остался в горле. Судорожно хватая ртом воздух и давясь, я пыталась протолкнуть этот «комок». От неимоверного усилия выкатились слёзы из глаз… Прямо передо мною, на расстоянии двух шагов, стояла мама.
   – Ты как здесь оказалась ? – строго спросила мама, – И что это у тебя в руках? – она взяла из моих рук узелок.
   Этих секунд мне хватило, чтобы придти в себя.
   – Меня отпустили, – не дрогнув, уже говорила я.
   – Кто отпустил? -
   Глядя прямо маме в глаза, я бойко отвечала:
   – Доктор. Всё равно мне там нечего делать, вот и отпустили. Доктор сказал, тебе позвонит, – входя в раж, нахально продолжала я.
   – Иди немедленно домой, И – оттуда ни на шаг! А я пойду всё выясню, – и мама быстрым шагом направилась в сторону больницы.
   Я перевела дух! В первое мгновение обрадовалась, что мама отпустила меня. А несколько минут спустя по спине пробежал холодок – а что меня ждёт дома?
   Резко повернув вправо, побежала по тропинке к реке. Желтая выжженная трава по обе стороны, да и по всей степи, обречённо ждала дождей. Их не было…

   Ещё издали я увидела свою бабушку. Она за каким-то странным деревянным станком, похожим на козлы, с которых белят на улице стены, намывала песок. В руках у неё был длинный прямоугольный лоток, чуть наклонённый к реке. Лоток имел несколько корытец с разной сеткой и несколькими днищами. Бабушка давно рассказывала о своей работе: что промывает золотоносный песок, который сдают обходчику, а он – государству.
Я ничего из этого не понимала, а про золото – слышала только в сказках. Уже теперь, вспоминая те события, точно могу сказать, что никакой охраны не помню. За поворотом реки стоял ещё один такой «козёл», и там песок намывал дядька с бородой. И тоже там охраны не было, мы не раз ходили туда с бабушкой. Она носила дядьке какой-то камень, а он сказал, что камень обязательно надо отдать геологам на проверку.
   – Я сбежала из больницы, – не дав открыть рот удивлённой бабушке, выпалила я. – А тут мне мама навстречу! Я сказала, что меня выписали, а это неправда! Но мама пошла к доктору… Бабушка! Что теперь будет? Они ведь и вправду не знают, как меня лечить. Никто не знает…– уже тише прибавила я. – Я боюсь! Бабушка!
   – Ну, уж раз сбежать не испугалась, держись и теперь. Объяснишь маме, почему ты это сделала. А я поддержу тебя. Ну, веселее! Давай, помоги мне промыть корытца – и пойдём домой.
   На удивление, дома разговора с мамой вообще не состоялось. Думаю, это была бабушкина работа.

   И ОПЯТЬ БУДУТ СНИТЬСЯ ВЕРБЛЮДЫ

   В детский сад меня почему-то не отвели, наверное, из-за болезни, и я проводила время то у бабушки на работе, то у мамы. Около маминой конторы всегда стояли или лежали верблюды. Это были личные животные, на которых их хозяева приезжали на работу: казахские юрты, в которых они жили, стояли далеко в степи.
   На таком верблюде меня однажды прокатил молодой казах. Он работал счетоводом в маминой бухгалтерии. Звали его Саша. Он мне очень нравился, потому что всегда разговаривал со мною, иногда брал на колени и рисовал всяких зверушек. Я считала Сашу самым красивым казахом: блестящие чёрные волосы, с блеском чёрные глаза и очень добрая улыбка. Когда я приходила к маме в бухгалтерию, я не могла оторвать от него взгляда. Так в один из моих визитов Саша сказал:
   – А ну, озорница, иди сюда! Хочешь прокатиться на верблюде ко мне домой, на обед? У мамы твоей я уже разрешение спросил. Она не возражает. А ты? Ну, решайся, Люси!
   Он посадил меня перед собой на шею лежащего верблюда, сказал, чтобы я покрепче держалась за шерсть, и что-то шепнул этому чудищу на длинных ногах. Тот, приняв от хозяина команду, сначала выпрямил одну переднюю ногу, потом – другую, а затем рывком стал на обе задние. И зашагал. У меня всё поплыло перед глазами.
Я никогда не бывала на такой высоте, да еще враскачку. Вцепившись в мягкую шерсть великана, я замерла, боясь отвести взгляд от его головы, которая всё время качалась: вверх-вниз, вверх-вниз…Саша посоветовал:
   – Смелей, смелей, Люкиня! Выпрями спину, чтобы ты сидела, а не лежала на этом мохнатом шарабане. Та-ак, теперь разожми кулачки, отпусти шерсть, и держись за перекладину на седловине.
   От страха я выполняла все Сашины указания. И вдруг почувствовала, что сидеть – мягко и не страшно. А раскачивание даже приятней, чем на качелях. Там не успеваешь ничего увидеть вокруг, а тут крути головой – кустики и дома проплывают медленно, на дороге можно даже разглядеть траву.
Так мы и «приплыли» к большой круглой юрте. Здесь жил Саша. Из юрты вышли две женщины, молодая и постарше – его сестра и мать.
   – Ой, вай, гостья-то какой у нас! – воскликнула старшая и бережно приняла меня из рук Саши и завела в юрту.
Посреди круглой «комнаты» стоял очень низкий, ниже чем в нашем детском саду, большой круглый стол, за которым, сложив ноги накрест, сидел пожилой казах в расшитом халате – Сашин отец.
   – Бу нэмэ-э-э? (Это кто-о-о?), – с улыбкой растягивая слова, спросил старик.
   – Ой, вай Ока, такой гостья наш! Очень такой важный гостья! – отвечала Сашина мама и приветливо смотрела на меня.
   Я не помню, из чего были мягкие стены, но пол, поверх кошм, весь устлан коврами... Кошмы заходили за края юрты. На кошму никогда не заползёт змея, скорпион или фаланга. Даже дома у моей кроватки кошма была постелена под самые её ножки.
   …По кругу вдоль стен лежали ковры, свёрнутые валиком. Сидящие за столом откидывались на эти валики, как у нас – на спинку стула. На столе расставлены кувшины, пиалы, плоские глиняные тарелки. Посредине, на большом блюде, горкой уложено мясо с тестом. Тесто нарезано длинными узкими полосками, а куски жирного мяса смешались среди них. « Беш-бармак» называется, это – главное казахское национальное блюдо.
   Сидели все на полу, ноги – калачиком, опираясь на валики из ковров. Меня тоже так усадили. Мне в пиалу налили кумыс. Тесто с мясом я есть не стала – ни в детстве, ни сейчас я не ем жирного мяса.
   Передо мной поставили тарелочку, наполненную то ли пряниками, то ли толстым печеньем. В общем, если взять густое тесто или глину, крепко сжать в кулаке, то получится кусочек со следами пальцев. Вот такими штуками и была наполнена тарелка. Я попробовала. Они были очень твёрдые и очень соленые, со вкусом сушёной брынзы. Но с кумысом мне понравилось. Правда, кумыс мне Сашина мама чем-то разбавила. А пряники эти назывались курты.

   Мне было всего четыре года, а со мной обходились с большим вниманием и уважением, достойным взрослого человека. Пообедав, все поднялись, кроме хозяина. Ко мне подошла Сашина мама. Так же, как и встретила, она приветливо проводила и помогла посадить меня на ложе верблюда.
   Через много-много лет, вспомнив далёкое детство, у меня почему-то возникли такие стихи:
            Пишешь мне про жующее чудо,
            Про кумыс, беш-бармак и курты, –
            И опять будут сниться верблюды,
            А хочу, чтобы снился мне ты…

П О Б Е Д А

      Все раннее детство и годы войны прошли в Казахстане. Мы, часто меняя место за местом, ездили за отцом в его бесконечных переводах по работе. Одно время отец работал на Балхаше, где в то время располагался единственный в СССР цинковый завод. Потом отца перевели на Иранскую границу.
   В редкие его приезды помню стол, уставленный баночками с разным вареньем. Больше – ничего. Но в ту голодуху, когда отрубяные лепёшки в доме были событием, варенье вообще казалось запредельным счастьем!

   Окончание войны, победа – застали нас в юго-восточной части Казахстана в Сарканде. Весной сорок пятого жили мы с отцом и бабушкой в этом захудалом городишке, больше напоминавшем лагерное поселение Майкаин. В памяти остались одни длинные бараки, стоявшие рядами. В одном из таких, с земляным полом, жили и мы.
   Комнатка наша была настолько узкой, что если двое сидели на кроватях напротив, – они касались коленками друг друга. А если сидели за столом, вплотную придвинутом к стене, – за спинами сидящих пройти не представлялось возможным: там стоял обшарпанный самодельный шкаф.
   Отца перевели сюда по службе, а мама со старшей сестрой остались в Талды-Кургане. Бабушка вела маленькое домашнее хозяйство и, главным образом, присматривала за мной. Варила нам затирку, учила и меня её готовить. Несмотря на мои шесть лет, я мастерски овладела этим нехитрым искусством. Мука, вода, соль. Размешиваешь в чашке, крутишь рукой по кругу, пока не разобьётся тесто на маленькие комочки. Затирка должна быть меленькая, рассыпчатая. Её бросают в кипящую воду – и получается полусуп-полукаша. Очень вкусно! Ели и в обед, и в ужин. Ещё прямо на чугунной плите бабушка выпекала лепёшки. Сдунет пыль – бац(!) тонкую пластину теста на плиту, перевёрт(!) – лепёшка и готова. Таинство, да и только! Помню и зеленоватые пышки из отрубей. Но мы ели и даже спорили, у кого вкуснее.
   Часто я бегала на базарчик, выполняя поручения – купить по мелочам: то хлеб, то кислое молоко. В этот раз бабушка дала мне пятирублёвую бумажку, чтобы я купила себе лепёшку. Муки в доме больше не было.
   День стоял по-майски холодный, на песчаной почве пробивалась скудная растительность. Сарканд – место убогое, сиротливое, необжитое. Я, маленькая девочка, чувствовала это. И когда отсюда уехали на Урал – разницу уловила сразу.
   На базарчике тётки в телогрейках, закутанные в шали, сидели полукругом. Приходили они сюда затемно. Ночи были ещё холодными. Знала я это, потому что бабушка будила меня перед рассветом и посылала купить отцу на завтрак баночку кислого молока. Дети того сурового времени рано взрослели и становились помощниками в доме. Ходить в тёмное время суток мы не боялись. Многим жилось и холодно, и голодно, но ночная жизнь протекала спокойно: людей не убивали, детей не трогали.
   Вкус кислого молока помню до сих пор. Продавали его в поллитровых стеклянных банках. Сверху – запеченная коричневая корочка. Уже будучи взрослой, вновь побывав в Казахстане, узнала – такого молока теперь никто не делает. А в войну коровье молоко смешивали с кобыльим и заквашивали. Корочку же снимали с запеченного топлёного молока и покрывали ею кисляк в банке.
   С пятёркой, что дала бабушка на лепёшку, на базарчик я пришла около полудня. Располагался он на возвышенном месте. Вокруг пустырь. И столбы. На одном из них – репродуктор. Электропроводов не было, только один тоненький, к динамику. Оголённые столбы с подпоркой, образуя внизу букву «Л», а вверху – перекладину, напоминали виселицы. Мы, дети войны, о войне знали. Смотрели военную хронику в бараке, называвшемся клубом. Затемно, по утрам, я столбов не замечала. А вот днём было жутковато: вспоминались кадры фильмов, и богатое детское воображение доставляло мне много переживаний.
   Базарчик был местом, куда собирались люди услышать последние новости о войне и событиях в стране. Кучковались они у столба с репродуктором. Кто сидел на корточках, кто курил, кто неподвижно застывал стоя. А бабы – торговали. Лепёшку я себе выбрала самую толстую и поджаристую. Протянула пятерку… В ту же секунду что-то произошло. Вначале раздался чей-то возглас, похожий на вопль. Потом все прислушались к динамику, из которого чёткими рублеными словами говорил Левитан. И вдруг бабы вскочили, опрокидывая вёдра, банки… Кто-то побежал, вернулся, чтобы дослушать, опять побежал. Тётка, от которой я не успела отойти, вернула мне пятёрку, поцеловала и сунула в руку ещё одну лепёшку. Все кричали, плакали, обнимались… И, наконец, я стала понимать – кончилась война!
   Я побежала в барак. Там обо всём уже знали. Люди высыпали на улицу полураздетыми, ликовали, рыдали, молились… Одна старушка упала на колени и, подняв руки, что-то причитала, потом припала к земле, обнимая её, и снова запричитала, обращая взор к небу…
   А дома бабушка достала нам с отцом единственную баночку земляничного варенья, припасённого на мамин приезд, и торжественно угощала, щедро накладывая этого удивительно пахучего яства по три чайных ложечки на кружку с кипятком…
   Так в мою жизнь вошла Великая Победа.

   Отсюда мы и уехали на Урал. По мере переездов отца, я любила путешествовать вместе с ним. В поездах – разных, в вагонах – тем более. Однажды отец очень спешил, и мы ехали в товарняке. «500-весёлый» – так назывались товарные поезда, перевозившие людей. Товарный вагон с раздвижными дверями, похожими на ворота. В вагоне – сено, люди. Кто - как и где - как. С естественными нуждами тоже – кто как устроится. Мужчины, женщины… – внимания уже никто не обращал. Остановки бывали долгими. Народ высыпал из вагонов с котомками, узелками, чайниками… Брели к лесу, разводили костры, кипятили воду, варили или пекли в золе картошку… Потом – ели с хлебом и салом. После первого гудка паровоза заканчивали трапезу, сворачивали и складывали остатки еды. После второго – неспешно поднимались и двигались к поезду. Когда раздавался третий гудок, поезд дёргался и начинал движение.


            ЧЕРЁМУХОВЫЙ РАЙ УРАЛА

   НА ОРСКОМ МОСТУ

      Из уральских воспоминаний память хранит многое. Но самым острым, стоящим перед глазами и поныне – никогда не проходящий страх за отца, оказавшегося на мосту через реку Урал, когда его могло унести разбушевавшейся стихией вместе с мостом…
   Прямо накануне отъезда в Ташкент, к месту новой службы, отцу предстояла 10-дневная командировка в город Орск. Это здесь же, на Урале. Мама вдруг изъявила желание поехать с отцом, и он взял нас с собою, разместив в Орске в гостинице.
   По какой-то причине мы втроём оказались в центре города. Разыгралась страшная непогода. Учреждение, в которое отец должен был явиться по службе, находилось на противоположном берегу реки Урал. Вода в реке поднялась до критического уровня. Движение транспорта через мост остановили. Какие-то машины ещё проскакивали, но трамвай уже не ходил. Вода в реке кипела и вздымалась, неслась с большой скоростью и грохотом. В ней можно было увидеть мелькавшие брёвна и деревья, смытые с корнем…
   Мы вышли из трамвая и порывались пойти через мост пешком, но службы, охранявшие его, нас даже близко не подпустили. Хотя я видела, как некоторым удавалось прорваться и они бежали по мосту, спеша на тот берег…
   А мост уже трещал… Вдруг отец, коротко бросив нам: «Я вас найду», быстрым шагом направился к постовому, показал какие-то документы, и… его пропустили. Я закричала, а мама закрыла мне рот рукой.
   – Тихо, моя девочка. Папа д о л ж е н там быть.
   У меня до сих пор стоит в глазах отец, удаляющийся в серой мгле по скрипящему и стонущему мосту…
   Мне казалось, что у меня остановилось дыхание. Я оцепенела. На мосту больше никого не было. Одинокая фигура отца... Вот он прошёл одну треть. Мост скрипел.. Вот – половину… А отец шёл, как всегда размеренным, чуть ускоренным шагом, привычно размахивая тростью и опираясь на неё… Вот – большую половину…
   И когда до конца оставалась одна треть пути, раздался сильный треск, смешанный с грохотом несущейся воды. В брызгах волн, пены и дождя за спиной отца мост стал оседать, всё ближе подбираясь к его ногам… Вдруг отец обернулся и поднял трость – он стоял на твёрдой земле!!! Моста между нами не было.

            ПРОЩАЙ. СРЕДНЯЯ АЗИЯ!

   ХОЗЯИН ДЕСЯТКИ

   Случай этот произошёл в Ташкенте, после того, как мы приехали туда из Свердловска. Сколько помню те годы, отца переводили по работе каждые восемь-десять месяцев, и мы всё время «сидели на чемоданах», в любой момент готовые следовать за ним.
Ташкент запомнила палящим, знойным. Жили мы в предместье «Чирчик горный». Пески, желтая земля, жёлтая вода в арыках, и жёлтая кожа с коричневым отливом у местных жителей… В сам Ташкент ходил трамвай, а в школу приходилось идти по шпалам три километра.
   Вдоль железнодорожных путей, по обе стороны тянулись белые кучи хлопка. Хлопок я видела впервые. Это такие, размером с кулак, коробочки, похожие на распустившуюся розу. Только вместо лепестков – вата, а снизу, где у розы зелёные листики от бутона, там у хлопка колючее высохшее основание.
   Подвозили сюда хлопок по-разному: на машинах, на длинных телегах, называемых арбой, на верблюдах… На арбе – подобно тому, как возили сено или солому – хлопок был покрыт брезентом. На верблюдах – он был упакован в большие тюки. За один раз можно было увидеть сразу пять-шесть этих вьючных животных. Я смотрела на них и вспоминала казаха Сашу и его верблюда, на котором он прокатил меня совсем маленькой девочкой.
Здесь весь привозимый хлопок сгружался и, видимо, потом куда-то увозился на переработку. Но дальше на нашем пути, примерно через километр, такими же кучами были навалены косточки от переработанного хлопка. И они тоже потом куда-то увозились, потому что отец говорил, что из косточек делают масло…
   Пыли в Ташкенте и Чирчике тоже было много. На улице вся детвора летом бегала босиком, обувь не надевали, потому что ноги утопали в мельчайшей пылевой «муке» по щиколотку. Такой пыли – мягкой, шёлковой, масляной как пудра, я больше нигде не встречала. Поэтому – в школу отправлялись босиком и только когда оказывались на железнодорожном полотне с раскалёнными солнцем рельсами и шпалами, мы обувались в сандалии, чтобы не обжечь ноги.
   Вдоль путей, рядом с пакгаузами приютилось небольшое строение из саманного кирпича, обмазанное глиной. Над широкими, из досок, толстыми дверями красовалась табличка с кривой надписью «КИНО». В этом рабочем кинотеатре малышня была завсегдатаями. Билет стоил 2 рубля (для сравнения: стакан семечек – 1рубль).
В то время денежные купюры были такими: 1 рубль, 3 рубля, 5рублей, 10, 30 и 100. Рублёвая бумажка напоминала цвет хаки, трёшка – зелёненькая. На той и другой – с одной стороны солдат в каске и с автоматом. Только на рублёвой надпись почему-то – «Один карбованец», а не рубль. Пятерка и десятка – побольше. Очень красивая была тридцатка. Ярко-красная, большая – сантиметра 22 в длину, с портретом Ленина и водяными знаками. Мы с интересом рассматривали купюры на просвет… Ну, а сотня, коричневато- бежевая, и вовсе как полотенце – 25см в длину и 10 см в ширину. Сбоку – поле с портретом Ленина, а на обороте – Кремль.
   Однажды, придя в кино, пришлось долго ждать передвижку, которая привозила фильмы. Круглые плоские коробки сгружали с грохотом: железо гремело, когда коробки бросали на землю. Фильм показывали по частям, с долгими перерывами на перезарядку бобин с кинолентой. И, в общей сложности, на просмотр фильма уходило около двух с половиною часов. Но детвора была вынослива. Ведь большей радости, чем посмотреть кино, у детей не было. В домах только чёрные картонные тарелки - радио, да и то не у всех.В этот раз на бумажной афише, приколотой кнопками к двери, было небрежно намалёвано «ВОЛГА–ВОЛГА».
   И хотя я видела фильм уже много раз, уговорить меня отказаться посмотреть ещё, не смог бы никто.
   Шла весна. Подходила к концу учёба во втором классе. Жара стояла под тридцать градусов. Прячась от солнца, я прислонилась к раскрытым нараспашку деревянным дверям и изнывала в ожидании передвижки. Тётка-контролёр – толстая, любопытная, в засаленном фартуке, от скуки стала приставать ко мне: про всё спрашивает, обо всём допытывается… Мне, девятилетней, было уже хорошо известно, что такое бестактность. И когда надоело отвечать, я возьми и ляпни, показывая на мощные петли открытой двери:
   – А в прошлый раз здесь, за петлёй, 10 рублей торчали. Кто-то засунул, а потом, наверное, забыл…
   Тётка, сразу смолкнув, уставилась на меня немигающим взглядом.
   – И-и… что? – наконец выговорила она.
   – Маме отнесла. Мама сказала, что ей жаль того человека. Он ведь может вспомнить, где оставил. Придёт искать, а там уже ничего нет. Может быть, мне и трогать не надо было… Ну, а как же не трогать? Торчит какая-то бумажка вот здесь, в дверной петле, потянула за краешек, а это – совсем новенькая десятка, она даже громко шелестела… Пришлось отнести маме, а куда ж мне было её девать? – накручивая, сочиняла я.
У тётки повлажнели глаза. Заметались. Полыхнули искорки.
   – Как же, как же… Теперь вот вспоминаю. Ну, надо же! Ведь это я положила! Кармана не было, всего на минутку пристроила – и забыла. Искала, искала. А что искать? – Нету!.. Тебе бы сразу у меня спросить, а не к маме нести… Так что, ты теперь ей скажи – хозяин десятки нашёлся. Пусть уж она передаст мою денежку назад.
   – А - а - а! – театрально протянула я, – Так это вы?! Ваши деньги? Хорошо, я скажу маме. Она передаст. Или сама принесёт. Или папа. Он прокурор в Чирчике. Так что, он занесёт. Обязательно.
Тётка изменилась в лице. Строго посмотрела на меня. И вдруг спросила мою фамилию… Лельбрет – фамилия редкая, тёзок не встречается… И уже другим голосом запричитала:
   – Да, уж не надо! Зачем беспокоить маму и папу? Я уж и привыкла, будто и не было тех денег. Будто и не мои они. Понимаешь? Не надо, не надо! А сама – приходи, пущу в кино бесплатно.
   Я ушла, не дождавшись сеанса. Шла по шпалам и смеялась. А потом подумала – а вдруг бы эта тётка схватила меня за шиворот и потащила к родителям, требуя «свои» деньги?..

ТАШКЕНТСКОЕ КРЕЩЕНИЕ

   В знойном пекле вяло тянулись летние каникулы. Воздухом, раскаленным до сорока пяти градусов, горячо было дышать. Мы всё время освежали горло урюком, благо его урожай пригибал ветки к земле. Плоды были сочные, с совершенно другим вкусом, чем у наших абрикосов: очень сладкие и очень ароматные. За нами тучами гонялись осы и пчёлы –так мы были измазаны соком. Уличной ватагой отправлялись к реке Салар. Берег там обрывистый, скользкий. Съезжая с него, оказывались в воде сразу по пояс.Сестра и старшие мальчишки показали брод, и мы, по очереди, замирая от страха и ликования, переходили на противоположный берег. Но назад повторить переход я уже не решалась, и возвращалась
вокруг, через автомобильный мост. А наши смельчаки прыгали с этого моста. И хотя их ругали прохожие, зато мы, малышня, дружно визжали и хлопали, приветствуя своих «героев».
   Тем же летом произошло событие, неординарное для нашей семьи.
   Я уронила на кирпичный пол четырёхмесячную соседскую девочку. Меня позвали приглядеть за нею. Пришла их бабушка и, переспросив – не занята ли я, пригласила зайти к ним во двор.
   – Люка, присмотри за Машенькой, – попросила меня её мама, – на руки не бери, пусть она на топчане возится. Ты только смотри, чтобы она не сползла и не упала.
   Малышка лежала, пела свои младенческие песни, задирала ножки, стараясь подтянуть большой пальчик ноги к себе в рот, улыбалась, агукала…
   Видимо, меня что-то отвлекло, и – в тот же миг раздался раздирающий душу крик. Я даже не поняла, когда и как девочка оказалась на кирпичном полу дворика. Она не переставала кричать, лицо и ручки от напряжения стали багровыми. Прибежали мама и бабушка этой крохи. Я стояла, опустив голову и не шевелилась. Наверно, я сильно испугалась. А на меня в это время летело:
   – Что же ты стоишь, как пенёк? Тебе же поручили присмотреть за ребёнком, так у тебя – что, глаза перекосило? Куда ты свои лампочки вытаращила? Креста на тебе нет!...
   Вот, что креста на мне не было, это точно! Я не была крещённой. Взрослые осмотрели Машеньку, через какое-то время успокоили, а меня выгнали.
   Однако, через неделю соседская бабушка опять пришла и, о чём-то поговорив с моей мамой, взяла меня с собою в церковь, в Ташкент. Ехали мы на трамвае, и я в окно видела узбечек, волосы которых заплетены в полсотню тонких косичек и ровно-ровно обрезаны прямо у самых пяток. Я любовалась, как они колышатся, едва ни касаясь тротуара.
   Церковь в просвете аллеи виделась издалека. Она сверкала на солнце голубой глазурью. В храме я была впервые. Меня поразило великолепие и красочное убранство. Всё в золоте, цветные стёкла в окнах, сверкающие люстры и образа…Мерцание свечей, и – уйма народу!
   Дав мне вволю налюбоваться святым богатством, соседка повела меня за руку в церковь с тыльной стороны. Небольшой зал. Иконы. Свечи. Люди. Посреди – какой-то бак с водой. Пришёл священник. Велел раздеваться. И только тогда сказали, что меня будут крестить. Об этом, видимо и разговаривала соседка с моей мамой: грех, мол, – дочки некрещеные...
   Я росла в многонациональной семье: отец - эстонец, мама – русская, одна бабушка – украинка, другая – еврейка. А род отца вообще начинался в XVIII веке в маленьком городке под Варшавой – местечке Лельбрет. Естественно, что никакой определённой веры в доме не существовало. К тому же, отец вообще очень отрицательно относился к этому вопросу. Потому и мы с сестрой росли свободными от религии и не испытывали страха, когда произносилось: «Тебя Бог накажет!»
   И когда вдруг я оказалась перед фактом крещения, внутренний протест дал себя знать: почему мне мама не сказала об этом дома, почему ничего не знает отец, и – почему, если это хорошо, то – тайком?..
   Священник распорядился, чтобы принесли корыто. Принесли. Поставили на пол. Наполнили святой водой из бака. Я стала раздеваться, хотя чувствовала себя ужасно, очень стеснялась окружающих. Всё-таки, мне уже девять лет! Вдруг вижу – рядом со мною, такого же возраста мальчишка раздевается. Противный, рыжий, с прыщиками на лице. И тоже – догола! Я… не знала, чем и что прикрывать! А уж когда меня с этим прыщеватым в одно корыто поставили, я просто взвыла от негодования. О терпении и смирении я ещё ничего не знала.
   Нас поставили спинами друг к другу, и священник провёл своё таинство. При всём честном народе! В корыте! Наспех, сразу двоих в одной посудине! Голых! Без крёстных отцов и матерей!.. Торопливость не укрылась даже от взрослых. Родители мальчишки тоже что-то недовольно бубнили.
   На макушке у меня долго торчала щёточка остриженных волос, пока подросла и легла среди других прядей.
   Выйдя из церкви, у самой трамвайной остановки бабушка предложила:
   – Давай зайдём в чайхану чайку попьём.
   – Я чай не люблю, – буркнула я.
   – Ничего-ничего, надо попить. До дома ещё далеко, – спокойно продолжала она.
   В чайхане мне бабушка купила лепёшку и поставила передо мною пиалу с чёрным чаем. Отломив и положив пару кусочков узбекской лепёшки в рот, я отхлебнула два глотка чая и вышла из-за стола.
   – Я подожду на улице у входа.
   – Хорошо, – ответила мне бабушка, – только далеко не убегай, потеряешься.
   Я вышла. Солнце слепило. По высокому дувалу, слева от входа в чайхану, прохаживался петух. Неожиданно он взлетел и сел мне на голову, вцепившись когтями в мои волосы. Заглядывая сверху, петух несколько раз клюнул меня, пытаясь попасть прямо в глаза. Я заорала истошным криком.
   Подскочили два узбека, отбили петуха и, накрыв для чего-то мою голову стёганным халатом, завели в чайхану. Бабушка чуть не лишилась чувств. Мне смыли кровь, промыли глаза чаем. «Главный» в чайхане – узбек в расшитом золотом синем халате – не отходил от меня, пока мне делали эти процедуры. Потом сам вывел меня на улицу, осторожно провел ладонями по моему лицу, – и мы с бабушкой отправились восвояси, сев на трамвай, идущий в Чирчик Горный.
   Домой я пришла надутая и с мамой до утра не разговаривала, но отцу о крещении рассказать побоялась. Так он об этом никогда и не узнал.
   Больше с соседями я не виделась, пока мама не попросила отнести им мясорубку. Раскрыв калитку, я увидела всё их семейство сразу. Бабушка, с девочкой на руках – около злополучной кушетки, с которой по моему недосмотру упала малышка. Рядом стоял стол, за ним – мама и папа девочки. С мясорубкой в руках, со словами:
   – Бабушка, вот вам мама передала, вы просили…– я скорым шагом двинулась к ним. Последнее, что я успела увидеть, это – ужас на всех лицах и общий вскрик предупреждения. В следующее мгновение я уже летела вместе с мясорубкой в раскрытый под моими ногами погреб...
   Оказывается, на дорожке к дому, на моём пути оказался открытый погреб, из него торчала опущенная туда лестница…Но я не смотрела под ноги, я смотрела на лица, которые видела перед собой.
   Трудно здесь что-нибудь сказать. Я осталась на всю жизнь с больным позвоночником. Может быть, это мне расплата за девочку, неизвестно ведь – как там у неё в дальнейшем сложилось… А может ...

   Здесь, в Ташкенте, застало нас разрушительное землетрясение, произошедшее в Ашхабаде в 1948 году. Сильные толчки и волны прошли по всей Средней Азии. У нас в доме закачался потолок. В столе зазвенела посуда, рассыпались соль и дрова, сложенные у печки…Кровати, с ножками на колёсиках, съехали с места, разбились тонкие стаканы… Мама схватила меня за руку и буквально выдернула на спасительную улицу. Там выли собаки и блеяли козы. Шумели люди, плакали дети. Я ничего не понимала. Толчки повторилась ещё несколько раз, но уже с меньшей силой.
   А утром следующего дня все услышали по радио о катастрофе в Ашхабаде. Страшное землетрясение стёрло его с лица земли. Оттуда день за днём вывозили детей. Во все города Средней Азии, в Казахстан, Российскую Федерацию… Люди выходили к поездам и разбирали детей, прямо на перроне оформляя документы и принимая испуганных, с потухшим взглядом, малышей и подростков в свои семьи. Ашхабадские дети заполнили детские дома и приюты. Почти в каждой семье появились дети-ашхабадцы, в школах – переполненные классы. И мы, дети, очень жалели этих несчастных, делясь с ними абсолютно всем, что имели сами…