Со стороны реки, скрытой густым и молочно-серым туманом, дул сильный ветер, пробирался под пальто и морозил кожу, которая тут же ощеривалась на подобное нахальство колкими зубами мурашек. Скрипели и перестукивались друг с другом ветки черных деревьев, неумолимо теряющих свои уже пожелтевшие и скукожившиеся листья. Застывшие в воздухе капли воды оседали на одежде, коже и волосах, а светло-серые, покрасневшие от вечного теперь недосыпа глаза хоть и смотрели вперед, но при взгляде на них возникало такое чувство, что не видели они ничего.
Я брел по туманной набережной, ежась от влажного холода и пряча озябшие руки в карманы. Тем не менее пальто было расстегнуто, и ветер беспрепятственно дул на кофту и спокойно, через одну только крупную шерстяную вязь лизал тонкими холодными язычками кожу. Справа от меня медленно тянулись черные, несущие какую-то дизайнерскую мысль перила, а слева, через небольшую дорогу, стояли фантасмагорические деревья с тонкими, перекореженными ветвями.
Никого не было на улице. Никто не прогуливался ранним предрассветным часом по светлой набережной. Ничьи легкие не вдыхали пересыщенный влагой воздух и не пытались вытолкнуть обратно ненужную, полученную вместе с кислородом воду.
Никого, никто, ничьи, кроме меня и моих.
В очередной раз кашлянув, я вытащил правую руку из кармана и скользящим движением, не замедляя хода, коснулся холодных перил, отделяющих асфальт прохожей части от спуска к реке.
Было пусто, холодно и одиноко вот уже третий день как. Губы вновь забыли улыбаться на мелочи, глаза перестали видеть яркие краски, а из дома исчез запах свежесваренного кофе. Вместо него появился аромат вечно остывающего чая и огромного количества горького шоколада. Все шторы были отдернуты, чтобы пропускать в квартиру как можно больше света, которого ей и оставшемуся в одиночестве, теперь единственному хозяину так не хватало. Но даже наполненная солнцем и кружащимися в снопах света, видимыми пылинками она все равно оставалась серой, пустой и с больным запахом одиночества.
Его не было. И все из-за моего скотского поведения.
Ладонь тихим всплеском проехалась по маленькой лужице дождя на черном и ледяном металле, и я убрал руку обратно в более-менее теплый карман, прежде встряхнув ею.
Сейчас был всего лишь конец августа, но мне казалось, что в город пришел настоящий ноябрь - и только снега не хватало.
Конец лета предвещал начало осени, вместе с тем - начало учебного года, которое все знакомые с учебой люди просто на дух не переносят. Так и я. Но это первое сентября я ждал с замиранием сердца и старался не думать, что была возможность того, что он там не появится. Вполне может быть... Нет, не буду об этом думать.
По привычке оглядевшись по сторонам, я пересек дорогу и ступил на темную аллею, по бокам которой замерли кое-где рыжеющие, увядающие клены.
Я как был мудаком, так им и остался.
Вполне заслуженно получив тогда в морду, не удержал его, когда ровно в десять утра он собрал свои диски и уехал к родителям. А сейчас я не звонил, не писал, не выходил в сеть вообще и даже не бросал все и не ехал за ним. Я в одиночестве гулял утрами и ночами, кормил воробьев в парке, избегал шумных компаний товарищей, меня тошнило от одного упоминания слова "ночевка", и в голове не укладывалось, что я теперь снова остался один. Впервые за два года.
Опустившись на серую лавочку, я вытащил руки из карманов и взъерошил пятерней короткие светлые волосы, а второй рукой рассыпал перед ногами маленькие хлебные крошки.
Так же, как и на набережной, в парке никого не было, кроме меня. Неудивительно, ведь нормальные люди в половине седьмого утра еще спят или сидят на кухне, стараются проснуться и проклинают ежедневную работу, молясь на выходные. Вскоре к ним присоединятся школьники и студенты.
А у него болит горло. Наверное, это ангина.
Сверху раздается вопросительное "чирик", и я поднимаю голову, чтобы увидеть на тонкой веточке самого обычного воробья. Судя по сероватой окраске и отсутствию "галстучка" и коричневых пятнышек, это была самочка.
На губах появляется тень теплой улыбки.
Утвердительно киваю на понятный нам обоим вопрос, и птица слетает на землю, ловко склевывая приглянувшуюся ей кроху хлеба. Небольшими прыжками она перепрыгивает от одного кусочка к другому, а я добавляю к рассыпанному еще несколько, когда под ногами появляется шумная компания.
И всегда только воробьи. Голуби меня сторонятся, впрочем, я в долгу перед ними не остаюсь.
Веселое чириканье сопровождается хлопаньем коричневых крыльев, а потом сменяется на возмущенный стрекот: видать, не поделили между собой самую вкусную крошку, которых на самом деле завались и которые все одинаковы.
Дышу теплом на онемевшие от холода ладони, стараясь их согреть, и, возможно, с не понятным кому интересом наблюдаю за шустрыми и веселыми воробушками.
А все просто.
Маленькие, дымчато-коричневые, весело чирикающие друг с другом, пушистые, с топорщащимися перышками, они напоминали мне об Аме.
Ведь он такой же, маленький, теплый и взъерошенный.
Сцепляю руки замком и упираюсь локтями в колени, с неожиданной нежностью глядя на завтракающих воробьев.
Надо будет ему позвонить и сказать, как лечить горло.
27.08.'09-28.08.'09