ЖЕНЩИНА В РОЗОВОМ
эпистолярная новелла
…
Кажется, она даже и не догадывалась, что розовый цвет ей страшно не шел.
На ней была розовая курточка и розовые - в розовую клетку - неловко сидевшие на ней брюки. На бульваре было не много народу, - поднялся ветер, и прогуливающиеся парочками и поодиночке как-то сразу разбежались. Она осталась почти одна. Ветер же стал гонять по бульвару расторопных голубей: голуби доклевывали крошки и взлетали стремительно, балансируя на крыльях, сопротивляясь порывам холодного неиюньского ветра. Она села на скамью и смиренно сложила на коленях руки: не перебирала нервно пальцами, но сидела покойно. И будто улыбалась. К ней подошла жалкого вида старуха, протянув сморщенную лодочку, стала просить милостыню. Женщина в розовом вдруг заметила старуху, потянулась к сумочке и недолго покопавшись в ней вынула деньги и вложила монетки в старухину ладонь. Нищенка, схватив деньги, кланялась и пятилась задом. Подуло сильней; совсем не стало народу, опустел июньский бульвар. Она так же продолжала сидеть, смиренно уложив руки.
На углу, почти рядом, тут же где сидела теперь на скамье одинокая вся в розовом женщина, прогуливался молодой мужчина. Он прогуливался и будто ненароком посматривал в сторону незнакомки. Та же и не замечала его вовсе, но не от того, что была горда, - такие женщины о гордости имеют собственные представления, - а оттого, что была погружена в мысли, и, предаваясь им - мыслям - вся без остатку, улыбалась просто, скорее даже наивно. Как видно молодой человек воспринял ее улыбку знаком. Он подошел.
- Женщина, - обратился он к ней, - скучаете? Мне конечно неловко, но… может быть, поскучаем вместе?
Она же на вопрос осталась сидеть ровно и, только еще строже выпрямив спину, продолжала так же смотреть на бульвар. Ветер стихал. Голуби уж улетели, вспугнутые неприятным мужчиной. Да, он был ей неприятен! но вида из деликатности она не показала.
- Я тут жду, простите.
На бульваре стали появляться люди. Незнакомец презрительно глянул на женщину в розовом: подумав, вероятно, что розовый цвет ей не идет, - красный, бардовый, синий, наконец, но не розовый же! - хмыкнул не по-джентельменски. И пошел по бульвару вверх, прицеливаясь и прицеливаясь вновь.
В то время в городе N-ск, где происходили описываемые события, начиналась премьера: в драматическом давали Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея». Она читала «Портрет…» и была неприятно поражена цинизмом: и где-то на третьей четверти ей стало скучно, а к концу она уже читала быстро и, растеряв к последним строкам читательский трепет, перелистнула страниц пять и, быстренько все поняв, отбросила книгу. И вдруг ни с того ни с сего, увидев в воскресение (а сегодня был вторник) афишу огромными буквами: «Премьера! Премьера! Премьера!», она страстно захотела… нет, не идти со всеми на премьеру и смотреть великого Уайльда. Она захотела стать актрисой!
Ночи в N-ске даже в жаркую пору были прохладны; в раннее утро поливальные машины окатывали асфальт серебряными струями; теплело с полным рассветом - и тогда парило от дорог и улиц. Она любила свой город… В том городе она встретила его! И он поразил ее в первый же миг - как громом и молнией! Она увидела его и заспешила к нему, забыв про гордость и целомудрие - так заспешила, будто он был ее милым и милым человеком.
Ветер совсем стих, и она стала вспоминать о нем…
Широкие брови на грустном вдумчивом лице. Круглые коленки. Плечи. Затылок. Ниже спины лейбл на джинсах. Туфли. Пальцы, широкие суставы. Ногти прозрачны. Глаза зеленые. Нос и уши. Нос… Нос большой. Крупно все было в его лице, и оттого выражение его лица прочитывалось сразу и безошибочно. Иногда он склонял голову и глядел как бы искоса - со стороны что ли рассматривал и себя и тех, кто ему встречался по пути. Как бы оценивал свое к встречным и встречных к нему отношение.
Теперь, когда его не стало, она страстно замечтала быть актрисой. Чтобы придумывать себе мир, в котором есть он, а она в том мире бы - его мать. ??.. Нет, ну она просто так бы к нему относилась потом спустя много лет их отношений. Она же не могла оставаться страстной всегда, до старости! И она вспомнила старуху с ладошкой. Ей подумалось, что страсть в старухином понимании вот те две монетки, которые легли под ветер ей в ладонь, которые она зажмет и кинется к другим людям, а потом еще и к другим; так, пройдя по бульвару, наберет монеток; вечером же накупит еды, усядется где-нибудь в укромном местечке и станет жевать! Страсть… ее обуяет страсть сытости! Это ли не страсть?
Она не знала точно о страсти, только подумала. Но выводов сделать не смогла, потому что была не глупой, но была такой простой. И носила почему-то от этого розовое.
Бульвар - окна магазинов, блестящий мрамор и розовый гранит, воздушные шарики уличных паяцев, гитары и струны лохматых студентов - все окрашивается в тон отяжелевшего за короткие минуты неба. Небо темнеет, становиться лиловым: и туча, пришедшая с далеких лохматых гор, проливается дождем на город и бульвар.
Полило сразу и залило все вокруг.
Она подставила лицо дождю и так смотрела в небо. И лишь когда задрожала всем телом, а струи по лицу ее текли уже не как струи дождя, а как холодные слезы, она прижала обе руки с сумочкой к груди и бросилась к приступочку, крыльцу. Взбежала по нему. Дернув на себя стеклянные двери, вошла внутрь. Кто-то вбежал следом, толкнув ее. Она встала у окна и стала смотреть. Но вдруг ей не захотелось наблюдать за дождем; она, словно вспомнив важное, обернулась и внимательно осмотрелась. Магазин… Здесь продавали телефоны и аксессуары. Она как-то пополняла здесь свой счет на мобильном. И вдруг… Конечно, как же она могла забыть, дурочка? Это же здесь они встретились, когда он приехал во второй раз! Приехал и был весел и легкомысленен, так нравился всем женщинам, проходившим мимо. Был таким большим и сильным!.. Но она не ревновала его к другим женщинам; она наслаждалась им, как может наслаждаться ребенок подаренным ему на детский праздник милым плюшевым медвежонком.
Стало как-то особенно темно за окном: дождь, набрав силу, лил вовсю; туча почти легла на землю. И она не глядела больше по сторонам и снова обернулась к окну. И увидела себя в отражении окна. И рассмеялась… На нее расторопным веселым взглядом смотрела рыжая бестия с всклокоченной мокрой шевелюрой и бровями, широкой дугой вскинутыми над миндалинами глаз. И смеялась она оттого, что тушь с ресниц растеклась по щекам, - и выглядела та рыжая бестия в окне так легкомысленно, что хотелось махнуть рукой и шагать по бульвару сквозь стену воды и холода к нему далекому…
- Девушка, извините, вам подать салфетки? - спросила девушка-продавец.
- Подайте, - она загрустила, отвлекшись.
- Вот, возьмите, - девушка протянула.
- Спасибо.
- Замерзли?
Она подумала.
- Нет, вы знаете, соскучилась.
Девушка-продавец удивленно посмотрела.
Скоро кончился ливень.
Магазин быстро опустел. Кто-то за время, пока прятались от дождя, успел купить какой-то мелочи, или оплатить телефонный счет; другие просто стояли, болтая о ерунде или о серьезном.
Дождь всегда кстати, даже в романтический вечер июня, когда дождю кричишь: не сейчас! Я, я, я же иду по бульвару и сбиваю каблучки! Я думаю о нем и мне так хорошо! А ты, ты… ты льешь и все льешь на землю свою холодную воду. И я плачу…
Дождь кстати, всегда кстати.
Она вышла на бульвар и пошла, отмахивая рукою, выводя бедрами такие лихие движения, что издали показалось бы, если кто глянул бы специально или случайно, будто она не идет, а пишет, плывет. И, кажется: вот сейчас с той волны на эту у нее не получиться переступить так лихо - и она упадет! Ай, ай… Но нет, получается, черт возьми! Как славно… Загляденье, просто загляденье! Или как будто она вся ниже спины была на шарнирах. Но так изящно это выглядело, что все гордое и целомудренное в ней наверное гармонировало с вольною ее походкой.
Женщина в розовом шла по бульвару.
Но вдруг, остановившись, развернулась и пошла в другую сторону: мимо магазина, скамейки. Увидала ее и старуха с мелочью в ладошке. И крестилась ей вслед. И тот мужчина, что стал ей неприятен, тоже ее увидал.
Она становилась рассеянной. Она подумала: «Ведь я становлюсь рассеянной, когда думаю о нем. Его губы…».
Мужчинам нравятся пухлые женские губы. Женщинам нравится форма губ у мужчин. Не объем, а чувственный рисунок: не полнота или узкость наоборот; не распущенность верхней и откровенная бессовестность нижней. Им, женщинам, нужны таинственные чувства! И пробуждают таинственные чувства плотно сжатые или чуть вздернутые - или как-то еще изогнутые в уголках мужские губы.
Он первый поцеловал ее…
Она не ответила сразу, засомневавшись на время, отстранилась: нет - не отстранилась, а выждала чуть-чуть и, не в силах более сдерживаться, вцепилась в него губами.
Через два часа он сказал ей: «Ты не любишь себя».
Это было в первый раз. Это в первый раз она услышала про любовь - как про себя.
Он сказал: «Ты знаешь, а тебе не идет розовый цвет. Разве тебе никто не говорил об этом? Тебе были бы к лицу многие цвета, даже ярко-бешенно рыжий! Да… почему ты не носишь рыжее? Яркое бессовестное? Ты прекрасная, ты… Я не смог бы подобрать… и не хватило бы сотни самых женственных слов, чтобы описать какая ты! Но тебя терзает страсть. Какая она, твоя страсть? Хотя, что за дурацкий вопрос с моей стороны! С другой… вовсе не дурацкий, потому что истинная твоя страсть в другом. В чем же? Дай подумать… Не получается… А знаешь, ты дикарка! Отчего ты так глядишь на меня? Не гляди на меня. Ладно, гляди, я привыкну. Но мне стыд… нет, это пошло уж совсем будет так говорить - как в романе середины двадцатого столетия. Ты читала такие? Я - нет. Просто болтаю. Тебе разве никто не говорил, что ты красивая? Просто ты не слышала, наверное. Прислушайся и обрати очень внимательное! внимание на то, как ты выглядишь! А знаешь, ты могла бы стать нимфой или принцессой на горошине или уличной девкой - шлюхой! Кем ты быть хочешь… хочешь быть шлюхой? Я?.. Я не знаю про тебя, я спрашиваю тебя поэтому. Ты сама этого не знаешь? А-а, вот почему ты до сих пор носишь розовое! Прости, прости, прости, но тебе однозначно не идет розовое. Есть люди, которым не идет рыжее, тебе же категорически не идет розовое! И, пожалуйста, полюби себя всей душой… смени прическу, тебе пойдет низкое каре. Цвет волос смени. Прости, прости! Покрасься в рыжее, черт подери, наконец!»
На следующий день, как он уехал, она, проплакав всю ночь, побежала утром же в салон. Все думала она, что муж заметит ее красные зареванные глаза, а, заметив, спросит: чего ты ревела? Она же не сможет соврать ему, - она любит его, дорогого мужа Павлика! Она успела убежать из дому, пока муж спал (Павлик торговал землей и акциями, и теперь спал). Было как раз воскресение! Как раз в тот день после салона она вышла с настроением и, растрепав на ветру ярко рыжее каре, прошлась мимо драматического, где была афиша красивыми буквами, и где давали «Портрет…» Уайльда. Уайльда она не любила за навязчивый уже с третьей четверти цинизм. И именно тогда она и захотела стать актрисой, или быть его матерью: она страшно заскучала по нему.
Ее никогда в жизни до этого не обуревали страсти.
Теперь был уже вторник. Два дня назад случилась в драматическом премьера, пять дней назад уехал он…
Ей казалось, что она влюбилась: когда Павлик сделал ей предложение, она согласилась сразу же - и бросилась к нему на шею. Ей был так к лицу наряд невесты! Бывают такие женщины, - что если нарядить ее невестой и оставить одну в большом шумном городе, она обязательно найдет себе единственного - друга и любовника. И скажет ему: ты мой жених! Тот будет думать, что это он нашел себе ее. Но, на самом деле не так: на самом деле она, женщина в розовом, искала себе и находила. Не от распущенности так происходило, а по таинственным законам женского целомудрия. И страсти! Страсти ожидания? Страсти любви? Страсти еще какой-то…
Ее никогда раньше не обуревали страсти, какие она ощутила в минувшие дни, дни, проведенные с ним.
И стоило ему уехать, она ощутила прилив этого демонического божественного чувства. Так, что вся от кончиков ногтей, до крестца и живота и бедер и пяток, кончиков пальцев на ногах чувствовала это влечение, которое чужой кто-нибудь - например, тот неприятный мужчина - назвал бы похотью. Но старуха, что собирала монетки, не сказала бы осудительно, а пригладила бы ее можжевельниковые кудри и отпустила бы ее с богом идти дальше по мокрому бульвару. К нему…
Она шла торопливо. И походка ее стала торопливой, и больше никто не обращал внимания на женщину в розовом. Она прошла мимо скамейки, мимо домов и витрин, кафе и пиццерий. Прошла весь бульвар и стала с нетерпением ждать маршрутку. Дождалась и поехала. Она решилась написать ему, - так ее терзала страсть! Павлика не было дома. Он ушел продавать землю и акции. Она разделась, сбросила с себя опостылевшие лохмотья и, превратившись в нимфу, принцессу, уличную девку - голая, обнаженная, вся в слезах и дождевых каплях, - села писать.
Страсть…
К полуночи вернулся Павлик; нагнулся и поцеловал жену, свернувшуюся клубком как кошка перед холодами в погоде. Павлик удивился, что она, никогда раньше не спавшая голой, вдруг уснула так. Приняв душ, он улегся рядом и сразу почти заснул. Но вдруг проснулся - а, проснувшись, испытал желание. Он потянулся к ней: стал ласкать ее сонную: тянулся руками к ее заветным местам и бугоркам.
Она во сне вскрикнула и… заплакала!
Павлик очень удивился такому ее поведению: встал и прошелся по квартире, потом прошел на кухню, открыл холодильник и глотнул из пакета варенца. Холодом обожгло горло. Он кашлянул. Решил выйти на балкон, выкурить сигарету и уж тогда лечь спать. Но вдруг заметил, что на столе горит огонек на мониторе компьютера; пригляделся и увидал, что компьютер-то включен. Она такая рассеянная! Он стукнул по клавишам. Зажегся монитор. Он сначала мимолетно глянул… Письмо. Да, это было письмо. Он поднялся к началу и прочитал:
«Дорогой мой, милый мой, дорогой! Я все путаю, путаю. Стираю и пишу снова, так мне плохо без всех твоих смешных слов. Таких серьезных, но мне было смешно. Теперь я сплю одна…»
Павлик со сна не разобрал - о чем это она? И она ли это писала? Он присел к столу и стал читать.
Кто-нибудь видел его лицо в тот момент?
Никто.
Он стал читать сначала:
«Дорогой мой, милый мой, дорогой! Я все путаю, путаю. Стираю и пишу снова, так мне плохо без всех твоих смешных слов. Таких серьезных, но мне было смешно. Теперь я сплю одна… Помнишь, ты сказал мне, что хотел бы полюбить меня (ну, ты понимаешь, о чем я) беззащитную, как будто я спала бы? А когда я бы проснулась, я бы носила в себе тебя, мой малыш? Ой, мне кажется, ты сейчас нахмуришь брови и снова станешь говорить мне умные слова. Нет, ты не думай, мне было очень, очень нужно все это слышать! Ну, во-первых, я пошла в салон и, как ты и говорил, перекрасилась в рыжее. Я теперь стала такой рыжей, а когда глянула на себя в отражение из окна (тут у нас такой дождь лил), что испугалась. Я такая распущенная стала, такая ярко-бешенная! Какое ты подобрал словосочетание ко мне, прямое и откровенное. Ну и что, а мне нравилась именно твоя откровенность. А ты бы правда сделал бы это? Ну, ты понимаешь, о чем я? Я ведь страдала бы потом, но была бы, наверное, ужасно счастлива, что носила бы в себе тебя. Только что бы я сказала мужу, когда бы ты родился на свет и стал бы жить в моей семье, со мной и с Павликом? Уй, мне даже стыдно больше, чем страшно! Ты мне сказал, что твои слова глупости, и ты пошутил. А я задумалась. Знаешь, муж мой не хочет ребенка. У него много, очень много работы. Он продает землю и акции. Ты ведь творческая личность и не представляешь себе, как это трудно продавать землю. Павлик говорит, что это самое трудное. Что я все о нем и о нем? Мне страстно тебя не хватает! Ой, чуть не забыла тебе написать! Это, конечно, незначительно. Мне встретилась опять та старушка-нищенка. Ты помнишь, мы сидели с тобой на нашем бульваре, и к нам подошла старушка и протянула руку, чтобы мы положили ей монетки. Ты тогда достал деньги, а мелочи у тебя не оказалось, и ты положил ей в руку сто рублей. Помнишь, как она крестила тебя и меня тоже, а потом отошла далеко, там стояла и продолжала крестить нас. Мне показалось, что плохих людей старушки-нищенки не станут крестить. Правда? И еще после к нам подошел мальчик и протянул тебе желтый цветок, такие цветки растут везде в городах, одуванчики. И сказал, дяденька, купите цветок даме. А ты спросил, за сколько. А он сказал, за рубль. И ты стал смеяться. Помнишь? Я помню. Но все это, конечно, ерунда, цветок там и старушка. Но та старушка сегодня попросила у меня подаяния снова. И я подала ей, а она сказала, что у меня волосы можжевельниковые. Как это, можжевельниковые, не знаешь? Я вот не знаю. К чему же я все про старушку? Просто мне показалось, что кто-то про нас наколдовал, может быть, та старушка? Бывают же старушки волшебницы, ведь бывают? И она наколдовала нам с тобой добра. Я хочу добра… И когда я вспоминаю о тебе, я не думаю ни о чем плохом. Хотя я была с тобой такой распущенной… Я дурочка, глупенькая, да? Ну, скажи, скажи?..»
Павлик курил на балконе. Он не хотел дочитывать, но что-то подталкивало его, заставляло подойти к столу и дочитать до конца. Страсть… Страсть ли обуревала его? Жажда мести, жажда мщения оскорбленного мужчины? Он не задумывался. Он сутками продавал землю и акции, а по вечерам наслаждался своей женой - милой, дорогой, глупенькой - всей в розовом женой. Он был большим и сильным мужчиной, но не таким сильным, чтобы носить сорок пятый размер обуви. И не таким сильным, чтобы так вот сразу мстить: ехать искать обидчика - бить и его, негодяя совратителя, и пропащую свою жену.
- Да, ты дурочка, дура, - тихо, чтобы не разбудить жену, произнес Павлик.
И он, покурив и успокоившись, не стал думать о завтрашних продажах земли и акций, а присел снова к столу и стал дочитывать. И со стороны казалось, если бы кто понаблюдал за выражением его лица, что читает молодой мужчина роман середины двадцатого столетия, или раннее еще. Павлик пробежал глазами две, три строки и остановился на важном, как показалось ему: он уже выстраивал логику там даже, где выстроить ее было невозможно. Павлик умел считать и вычислять по математическим формулам, - он был отличник в школе по математическим наукам.
«…ты сильным мне показался. Ты сильный! И когда я первый раз увидела тебя, помнишь, вы все ждали меня ехать по окрестностям города, я увидела тебя и подумала, что ты такой серьезный. И ты на меня почти не обращал внимания, а когда обратил и сказал, что, если замечать детали (нужные), город наш покажется даже ничего себе! И я в тот момент подумала: боже как хорошо, что ты такой серьезный и сильный! Если бы ты заговорил со мной ласково, я бы не устояла перед тобой. И мне тогда подумалось, что если бы ты предложил мне пройти с тобой в номер гостиницы и остаться там наедине, я бы согласилась. Боже, я так испугалась собственных мыслей, ведь я стала бы изменщицей, если бы была твоей хоть некоторое время! Ведь изменщицей, правда? Ты осуждаешь меня? Да, наверное, ты осуждаешь меня! Но мне не стыдно перед тобой и даже перед Павликом. Я забыла сказать (не знаю, зачем я говорю это тебе) моего мужа зовут Павлик, он продает землю и акции, он математик. Я, наверное, люблю его. А ты, тебя… Не знаю, но у меня ломит все тело и внутри где-то, когда я задумываюсь про тебя, когда я вспоминаю, какой же ты сильный!»
Дочитав, он понял, что письмо уже отправлено адресату. Почта жены оказалась закрытой, пароля он не знал. Подумал, разбудить и устроить ей сцену, выпытать пароль и написать этому… Но не стал. Она забыла стереть написанное, значит, не думала о лжи явной. Но обманула же! Зачем, почему? Где же логика? Он уловил нить, потянул и, распутывая клубок их недолгой семейной жизни, - выкурив сигарет пять на балконе под шум ночных тополей, - стал искать ту математическую ошибку, которую распознает лишь хороший математик.
Павлик не стал трогать письма, не стал выключать компьютера - все оставил как было. Он заставил себя лечь в постель: «Я сильный! Я тоже сильный, черт подери!» Он дотронулся до спящей жены. Она застонала во сне. Он провел рукой по ее тайным местам и бугоркам. Она снова застонала и потянулась к нему. Он приник к ней всем телом и подумал: так не бывает… так неправильно… так больно.
- Дура, дурочка…
…
«Здравствуйте. Вот пишу Вам.
Начну не с пустого, но и не с главного, о чем хотел бы Вам написать.
Как-то один мой знакомый, профессиональный читатель (бывают и такие) сказал мне серьезно: «Ты станешь писателем, вернее, тебя станут называть писателем после того, как ты напишешь о любви так, как никто еще до тебя во всем свете и во все времена не писал!» С тех пор прошло время… Не знаю, имею ли я право сейчас называть себя писателем? Сочинителем историй со счастливым концом? Так, наверное, можно. Я много времени потратил, чтобы найти (придумать) любовь, которую можно было бы описать. Находил - и терял; придумывал - и забывал! Ничего у меня не получалось, и я страдал от собственной слепоты. Меня бросало по городам; страна моя стала для меня большим городом, где улицы были железными дорогами от Урала до Петербурга, а троллейбусные провода линиями авиаперевозок Москва-Сибирь. И т.д. Я переезжал в новый город и находил в каждом новом то старое и забытое, что виделось и чувствовалось мною годы и годы назад. И я был, наверное, счастлив. Я написал много рассказов красивых и грустных, но только про любовь у меня так и не получилось до настоящей минуты, как пишу я эти строки.
Случилось, то о чем хочу рассказать, лет пять назад. Мы тогда снимали на телевидение один перспективный проект. Назывался он Новый Проект. Мы много тогда говорили об эстетике новой России, правда, никто толком и не понимал - о чем это бишь мы говорили!..
И вот, снимая наш проект, мы разъезжали по городам.
Мы проживали в гостиницах: и по вечерам, как это бывает у командированных, проводили с пользой время: злоупотребляли… и искали случайных встреч. Случилось нам отправиться в одну поездку. Мы пребывали в то время в одном городе тысячах в двух километрах от Москвы, в городе N-ске. Милый городок: трубы, заводы, озера под номерами, река и фонтаны. Даже был бульвар. Мы бродили по бульвару и снимали паяцев с шариками и голубей, студентов с гитарами и просто мужчин и женщин, каких много в любом нашем городе. В N-ске мне все, все нравилось! И случилось нам отправиться за город в поездку по окрестностям. И в местном туристическом агентстве нам предложили услуги. И мы оплатили счет, и нам дали гида - молодую женщину.
Стоит на этом месте начать с красной строки. И начну…
Она носила розовое! Но, как вы понимаете, не всем женщинам идет розовое. Тут же был как раз такой случай. Розовый цвет ей страшно не шел. На ней была курточка простенькая светло-розовая и в розовую клетку розовые брюки. И еще, что бросилось мне в глаза, она была премиленькая, но так неэффектно она выглядела, - будто специально напускала на себя вид простушки, - что стало мне ее, не то чтобы жаль по-мужски, а как-то все равно мне было по отношению к ней. Глаза ее темно-карие были миндалевидной формы, но не совсем миндалевидной, а с каким-то особенным контуром, рисунком, - очерченные тонкими четкими линиями, так, что ей и туши было не нужно использовать, чтобы подчеркнуть эту естественную очерченность. Путаюсь в женских терминах… И вот (представьте себе эти глаза!) они терялись под ее бровями. Брови ее лежали прямыми линиями над ресницами; она казалась не строгой, но какой-то взгрустнувшей по незначительному дамскому поводу (незначительному для мужчин). И мне тогда захотелось прямо ей сказать: милочка, ну кто вас так научил выщипывать брови? Гляньте, милочка, какие у вас глаза! А брови!.. Вы не сверху их выщипывайте, а снизу по векам, чтобы брови сделались дугой и казались бы вразлет: вскинется ваш взор - а бровкой вы поведете, и не устоит мужчина! Но она и не думала о мужчинах… Она, как увидела меня, и мне показалось, как-то запала на меня. И мне стало от этого приятно - гордо. Но я виду не показал, а стал с ней излишне вежлив и обходителен; мне казалось, что только так я могу подчеркнуть милое мое к ней отношение.
Однако есть сюжет, и я его продолжу…
Мы прокатились по окрестностям: все, что нужно сняли. Гид наш, женщина в розовом (я так стал про себя называть ее), нам показала достопримечательности, но рассказывала мало и сбивалась на стеснительную улыбку все время. Мы устали к концу дня - мне было уж не до женщины в розовом, и я перестал думать о ней. Мы вернулись к гостинице и с гидом нашим распрощались. И мы улетели в столицу.
Глупо спорить с судьбой, не правда ли?..
Мы вернулись в этот город через две недели по надобности нашего Нового Проекта.
Я позвонил ей. Зачем? Мне стало скучно проводить долгие часы в гостиничном номере. Она обрадовалась моему звонку, сказала, что думала про нас (не «про меня», заметьте, сказала, а «про нас»). Она пришла; мы сначала сидели в баре на первом этаже гостиницы; я пил виски. Она слушала мои скучные разговоры (как мне казалось скучные) и слушала с таким интересом, неподдельным вниманием, что мне захотелось пригласить ее в номер. Почему бы и нет? Она согласилась сразу, хотя я сомневался… Мы прошли в номер. Я задернул шторы и снова стал говорить о чем-то совершенно легкомысленном. И вдруг спросил: хотите, почитаю? Она сказала, почитайте и, сложив смиренно ладони на розовых коленях, стала слушать. Я читал ей про войну. Мне пришлось по роду своей журналистской профессии бывать на Кавказе в то время, когда шла там кровопролитная война. И я читал ей рассказ про одного врача, который спасал людей, а когда не спас одного безногого лейтенанта и обожженного танкиста и еще мальчишку солдата и других, то печалился и пил коньяк со своим другом, старшим ординатором, который потом умер от инфаркта прямо в коридоре госпиталя… Я прочитал ей первый рассказ. Она захотела еще. Я прочитал. И закончив, я был с ней уже на «ты»: мы сидели вместе - полулежали на моей кровати. И я подумал, глянув на нее: а почему бы не поцеловать ее? И поцеловал. Она не ответила на мой поцелуй, сжалась вся, задрожала. Но вдруг вцепилась в меня, как сумасшедшая…
Здесь я должен заметить: я не принадлежу к категории мужчин-разлучников. Обручальное кольцо на пальце незнакомки для меня своеобразное табу. Не по правилам так, чтобы от живого мужа… одним словом, с замужними ни-ни! А тут, надо же! Даже малейших угрызений совести я не испытывал, - будто и не было на ее пальце свадебного золотца, а была она свободной - парящей под облаками голубкой с розовыми крыльями и в клеточку розовыми перьями на стройных ножках. Но что делала со мной она!.. Я не могу описать ее страсть. Это была не страсть. Она была дикаркой: она без всяких правил и приличий, раскидав свои и мои крылья, выдавливала из меня остатки моей хмельной совести. Так вот и описываю, как это было. Других слов не могу подобрать… не хватило бы и миллиона красивейших литературных слов, чтобы доподлинно описать мое и ее состояния в момент нашей сумасшедшей дикой близости! Она ушла, когда пришло время. Мы пробыли в этой неуемной дикости пару часов, мне же показалось одно мгновение. Я обессиленный свалился на постель, только закрыв за ней двери номера. Слышал, как процокали по коридору ее каблучки…
Она слала мне сообщения на телефон; я их читал. Она писала: «Мне не хватает тебя; мне теперь не хочется быть с мужем после тебя; я хочу тебя разглядывать!»
Истинная правда была в ее словах. Она смотрела на меня в минуты близости, и туман застилал ее миндалевидные глаза. Я пугался даже: она была не со мной, а словно парила розовой голубкой в далеких блаженных облаках. И я в одну из минут той первой близкой встречи, одурманенный и полусумасшедший сказал ей: «Я хочу тебя так, чтобы ты спала, а когда бы ты проснулась, ты бы носила меня в себе!» Она испугалась и отшатнулась. «Ты бы, правда это сделал?» - спросила она. Я сказал, очнувшись от полета, что нет, я только пошутил. Она вздохнула облегченно. И загрустила… Мы тогда стали говорить с ней о детях; она вся встрепенулась, пригладила волосы, собрала в пучок на затылке; она сказала, что ей бы очень хотелось иметь детей и не одного, а двоих, мальчика и девочку. Только муж пока не хочет, потому что у него много дел по бизнесу. Но он ее любит; он хороший. Мне стало стыдно…
На следующий день она опять пришла. И мы снова были вместе: и снова я умирал под ее взглядами, руками - всем ее ненасытным и целомудренным телом и можжевельниковыми волосами. Не знаю, почему можжевельниковыми - наверное, так красиво звучит.
Расстались мы перед самолетом. Она поцеловала меня в губы и провела рукой по щеке. Прощай милый, сказала она. Пиши, сказал я. Моя страсть всегда угасала перед долгими перелетами… Мы расстались. Много было забот впереди. Я прилетел в Москву, вернулся к жене, и жизнь - бытовая наша жизнь - затянула меня вновь.
Через неделю мне пришло письмо. Я открыл почту. От нее, понял я. Я стер письмо, не читая его…
Совсем уж нечаянно оказался я в том городе, в городе N-ске, недавно, неделю что ли назад, дней десять. Прилетал на литературный симпозиум, какую-то творческую тусовку. И было все гламурно – по-литературному. И прогуливаясь как-то вечером по бульвару, где веселые паяцы раздавали детям цветные шарики, а в витринах отражались парочки и одинокие мужчины и женщины, студенты лохматые бренчали на гитарах, я вдруг обратил внимание на милых людей. Их было четверо: он, она и двое очаровательных малышей - мальчик и девочка. Отец семейства, чрезвычайно серьезный мужчина, так заботливо стоял в сторонке, пока мать обхаживала малышей, что я понял - вот настоящий папа! Заботливый и добрый, страшный врагам и милый детям. Он не выдаст и не продаст свою милую семью. Она же такая красивая женственная в розовой кофточке и брюках розовых в розовую клетку так страстно любила своих детей! И, о чудо, ей так шел розовый цвет! Так шел… И мне в миг сразу показалось: вот она страсть, истинная страсть для которой рождена каждая женщина! Я был так счастлив в ту минуту, когда понял это! Женщина в розовом не заметила меня или мне показалось так, или захотелось, чтобы было так…
Ко мне подошла старуха-нищенка, подошла незаметно и потянула за рукав, попросила подать ей. Я, некстати отвлекшись от печально-сладостных размышлений, недовольно полез в карман - мелочи там не оказалось. И я, вынув бумажку в сто рублей, вложил деньги в ладони нищенки. Старуха, приняв подаяние, мелко-мелко закрестилась. Я прошел вперед, обернулся: нищенка все стояла и крестилась - и крестила, как мне показалось, и меня. Я же думал о ярко-бешенно рыжей маме, о ее вскинутых дугою бровях и можжевельниковых волосах.
Кажется, потом полил дождь. Не помню, забыл.
Вот и все, что я хотел Вам написать. Простите, что писал о Вас в третьем лице. Не имею права, не могу по-другому. Не могу… У меня, в общем-то, все хорошо, чего и Вам желаю. С уважением, …
P.S. Бывают письма разные… Бывают горькие, бывают страстные. Но есть такие, что пишутся и плачутся. Но никогда не отправляются и не читаются».
16.06.2008г. Москва, Коломна, д. Белые Колодези.