Здравствуй, дорогая и любимая Марта. Пишет тебе твой муж Вилли. Со мной всё в порядке, я жив, лежу в госпитале. Немного ослаб и поморозился, но врачи у нас, ты сама знаешь, самые лучшие. Главное – я не ранен, просто из-за обморожения теперь нет почти половины пальцев. Но доктор обещал, что на День Рождения нашего дорогого фюрера я приеду в фатерлянд и смогу обнять тебя и наших детей. А пальцы особо и не нужны, хватит двух-трёх. Главное – жив.
Я ни на секунду о вас не забываю, всё время вы перед моими глазами. Карточку вашу, что ты мне прислала в сентябре, берегу у сердца, она согревала меня в эту лютую русскую стужу. И в самые тяжкие минуты, когда в душах наших ничего не оставалось, кроме отчаяния, я смотрел на ваши любимые лица, и мне казалось на короткие мгновения, что я с вами, дома, у нашего камина. Нет вокруг этого кошмара, а надежда – не бред умирающего. И я мог на этом жутком холоде снова и снова поднимать своих солдат в атаку и стоять твёрдо, как учил фюрер, отбивая русские бесконечные волны.
Меня за эти три месяца, что мы пробыли в Сталинграде, повышали по службе шесть раз. Я удачливый солдат – так говорили многие наши офицеры. Меня очень уважают боевые товарищи, называют Железный Вилли. Может, потому что наш генерал вручил мне Железный Крест. За храбрость. Его я посылаю с письмом. Если что со мной случится, ты всегда будешь знать, и детям расскажешь, что твой муж и их отец был настоящим мужчиной, стойким солдатом, верным фюреру и фатерлянду.
Последние четыре дня наше сводное подразделение пыталось пробиться на запад. Русские замкнули кольцо окружения вокруг этого гиблого места, где смерть собрала такую жатву, что у меня не хватает воображения, с чем это сравнить… Потери были такие большие, что под моё начало собрали уцелевших солдат и офицеров с самых разных воинских частей. У меня были не только мои связисты, но и танкисты, егеря, обслуга аэродрома, про пехоту вообще молчу. Было несколько офицеров старше меня по званию, но почему-то никто из них не пожелал принять командование. Так что твой Железный Вилли имел честь командовать полковниками. Хотя сам лишь обер-лойтнант.
Неделю я ничего не получал из штаба армии – ни приказов, ни устных распоряжений. Девять попыток наладить связь провалились – уходившие солдаты пропадали без следа. Кончилось всё тем, что я больше не мог отдавать подобные приказы. Невозможно смотреть в глаза человека, который согревал тебя теплом своего тела, спасал от стужи и снега, и затем посылать его неизвестно куда. На верную смерть.
Мне пришлось принимать решения самостоятельно. Благодарю бога и фюрера, что никто не противился, не бунтовал. Люди заступали на дежурство, сменяли в окопах и блиндажах товарищей. Вели наблюдение, докладывали о смене обстановки, отбивали атаки. Когда прилетали наши транспортные самолёты Ю-52 – мы их ласково называем «тётушки Ю» – добровольцы под огнём русских собирали так нужные нам небесные посылки фюрера, который не оставлял нас ни на минуту в своих заботах.
В конце концов, исходя из сложившейся обстановки, я понял по интенсивности и направленности русских обстрелов, что у меня образовалась маленькая возможность вырваться из этого ада. Я незамедлительно собрал офицеров и приказал им выдвинуться в направлении заходящего солнца. Все с энтузиазмом восприняли мой приказ. Сборы были недолгими и четыре дня назад мы выступили в три с четвертью часа пополудни. Шёл снег, термометр показывал минус двадцать два по Цельсию, ветер северо-западный до десяти метров в секунду. По сводке, представленной офицерами, со мной выступили две тысячи триста пятнадцать человек личного состава. Все те, кто мог идти самостоятельно. Мы оставили полевой госпиталь в подвале одного из разрушенных домов на окраине Сталинграда с более чем полутора сотней раненых и обмороженных. С ними – два врача. Большую часть наших скудных запасов провианта и все медикаменты мы также оставили у них. Я молю бога, чтобы русские были к ним милосердны. Они, я знаю, могут иногда проявить сострадание. Несмотря на азиатскую варварскую натуру и змеиный яд коммунизма.
Я рассчитывал налегке проскочить вражеские заслоны и, как можно скорее, пользуясь плохой погодой, идти на запад. И первые двадцать часов судьба, казалось, благоволила нам. Было сумеречно, к вечеру серая мгла закрыла нас от всего мира. Снег шёл, не переставая. Ветер значительно ослаб, не тормозя нас. Казалось, что мы вырвались.
В эту первую ночь практически никто не отстал – людьми двигал энтузиазм, впереди сияла звезда надежды. Они далёким маяком светили усталым, голодным, замёрзшим и больным немецким солдатам. Мы шли по степи, кое-где утопая по колено в свежем снегу, или скользя по замёрзшему насту. Колонна растянулась на добрый километр, хотя офицеры постоянно подгоняли подчинённых. Под утро я объявил привал, но многие предлагали не терять темп и двигаться дальше. Тем не менее, я видел, ночной переход сильно утомил нас. Отставшие нагоняли ещё пару часов.
Завернулись в палатки, тесно, как уже привыкли давно, прижались друг к другу. Часовых я приказал менять каждые сорок пять минут. Костров не разводили. Люди подкрепились галетами и шнапсом. Спали около пяти часов. Я держался, обходил часовых, говорил с солдатами. Никто не впадал в уныние, каждый горячо верил, что фюрер нас не оставит в беде. Потом мой ординарец Ганс уговорил меня прилечь, отдохнуть. Глотнув родного шнапса, я прижался к Гансу, он прикрыл меня краем палатки. Не помню, что мне снилось, я, видимо, очень устал…
Проснулся от криков и утробного рёва, кто-то сильно толкал меня в плечо. Это был Ганс, он звал меня испуганно, я тут же вскочил, чувствуя недоброе.
Уже был день, ветер опять поднялся, гоня позёмку по бескрайней степи. С востока нас нагоняли русские танки, двигаясь широкой волной. У русских танки злобно рычат, их слышно за многие километры. И только вблизи, на бросок гранаты, лязг гусениц подскажет стойкому немецкому солдату, что пора выдернуть чеку и на мгновение выскочить из окопа в броске к русскому железному монстру. Наши танки тихие и быстрые, их бензиновые малошумные моторы не демаскируют технику, а гусеницы колокольчиками почтовых экипажей, из нашего с тобой, Марта, детства, привносят радость и восторг в наши сердца.
У моих солдат почти не было оружия. Я их не обвиняю. В той ситуации каждый килограмм на плечах снижал вероятность выжить в сотни раз. Идти по глубокому снегу, на пронизывающем ветру и морозе было тяжко, почти невыносимо.
Я скомандовал, люди, как могли быстро пошли на запад. Некоторое время мы могли держать высокий темп, пытаясь оторваться от русских. Но рёв за спиной неумолимо нарастал. Многие стали оборачиваться, на лицах застыло отчаяние.
Иногда я слышал, как щёлкают затворы винтовок, но было понятно – нам не выдержать боя. Ни укрытия, ни возможности вырыть окоп, ни гранат у нас уже не было.
Через час, может больше, стало очевидно – враг близко. Я принял решение и остановил солдат. Группами по несколько десятков человек мои подчинённые толпились вокруг. Отставшие солдаты медленно подходили к нам, тихо спрашивали, что делать. Многие устало опускались на землю. Но кое-кто всё равно упрямо шагал на запад. Их силуэты растворялись в белой дымке, висевшей над степью.
Русские перед нами замедлили движение. Они, как плугом, окружили нас, заставляли моих солдат сдвигаться друг к другу. Мы молча отступали от них, прижимаясь. Никто не произнёс ни слова, только моторы рвали мне бронхи.
Наконец, они замерли и заглушили двигатели.
Несколько томительных секунд ничего не происходило. Никто не стрелял. Я слышал только сдавленный хрип из глоток, да скрип снега.
Наконец, у одного из ближайших танков открылся люк на башне, и мы увидели улыбающегося русского танкиста.
– Эй, фрицы! – закричал он, высунувшись по пояс из люка. – Пошли с нами чай пить!
Дорогая Марта. Ты помнишь, как я читал тебе русского писателя Теодора Достоевского, старательно переводя его сложный язык? Ты всегда смеялась, когда я читал по-русски, говорила, что при этом забавно топорщу усы, пытаясь изобразить русского человека. Никто не знал из нас тогда, что моё знание этого языка сослужит такую службу…
Я увидел, как какой-то урод, один из офицеров, вытащил из кобуры «парабеллум» и выстрелил в танкиста. Тот качнулся назад, потом завалился вперёд на броню. Его чёрный шлем слетел с головы, раскрыв пучок соломенных волос. Потом русский танкист провалился внутрь танка, его видимо, затащили другие члены экипажа. На мгновение кто-то мелькнул, захлопывая с железным лязгом люк. И всё стихло.
Мыслей не было. Всё остановилось. Стало пронзительно тихо и холодно. Нас охватила оцепеняющая вечность.
А потом моторы разом взревели, сизые клубы удушливого дыма взметнулись вокруг нас, хлопки выстрелов и страшные крики заживо раздавливаемых людей заполнили всё моё существо.
Я пошёл прочь. Не бежал, не пытался прятаться или стрелять. Я шёл, вжав в плечи шею и сутулясь. Просто шёл, механически переставляя ноги, ни о чём не думая. Смерть шла рядом, иногда поглядывая на меня, не забывая попутно собирать свой кровавый урожай. Она, насытившись, отпустила меня, может быть потому, что я в те минуты был трупом, а потому не представлял для неё никакого интереса.
Как-то незаметно вокруг меня образовалась команда бредущих солдат.
Они так же, как и я, молча шли в одну сторону, не реагируя на происходящее вокруг и даже копируя мою походку и сутулую фигуру. Постепенно крики, рёв танков и выстрелы остались позади. Их сменил ветер, налетевший на нас. Вьюга подняла миллионы колючих снежинок, которые полезли в глаза, нос и за воротник. Мы отворачивались от них, упрямо передвигая ноги, которые, я знаю, уже никто не чувствовал от усталости и холода.
Стемнело. Значит, мы шли уже много часов. Я поднял руку. Даже это простое движение вызвало головокружение. Я бросил винтовку перед собой и упал рядом. Мои товарищи повалились следом.
Каждый как-то пытался укрыться от снега и ветра, уткнувшись в спину соседа и поджав ноги. Нас быстро занесло. Возможно, снег спас нам жизнь, укрыв одеялом. Ну, по крайней мере, кому-то из нас. Я забылся в каком-то страшно перевозбуждённом состоянии души. Но тело упрямо отказывалось реагировать на это. Я ощущал лишь мелкие судороги в подмышках и в уголках губ.
Поймал себя на мысли, что прошлая ночь была божественной.
Следующий день просто выпал из моей жизни.
Мы вышли вчера на полевой аэродром. Помню, сидели у костра, лётчики угощали нас обжигающим чаем и шнапсом. Я плакал. Они смотрели на нас и клялись отомстить. Доктор их делал нам какие-то уколы, завернули в одеяла.
Потом нам помогли подняться в «тётушку Ю» и мы полетели. Сказали, что шесть человек умерло прямо у костра. Ещё трое во время короткого полёта. Я думаю, они просто расслабились и заснули. Такое ведь пережить…
В госпитале меня прооперировали, отрезали умершие пальцы. Письмо с моих слов пишет доктор Фиш. Он сказал, что я скоро увижу тебя и смогу обнять.
Дорогая, любимая Марта. Раз Господь уберёг меня в этой мясорубке, значит, Он не хотел, чтобы мы расстались с тобой. Обещаю, что никогда больше не покину тебя ни на минуту.
Твой любящий муж Вильям.
Эрнест Катаев - eryk@inbox.ru