Ненужные письма
Утром на даче меня будит будильник, а не пастушеский рожок или свист соловья. Их здесь нет. Зато есть домики с небольшими участками, на которых необходимо посадить столько-то яблонь, столько-то кустов смородины, крыжовника, картошки, клубники. И оказывается, что места для качелей нет, в мяч играть нельзя, а ходить можно только здесь, здесь и вот там.
Стараясь ступать на редкую траву, я иду к речке, прыгаю в воду и плыву на другую сторону. Здесь нет дачных домиков, посыпанных песком аллей, крохотных лужаек, на которых по выходным красивые женщины в красивых платьях гуляют с красивыми детьми. По выходным они дружат друг с другом. В голосах не слышно раздражения, а только нежное: - Какой милый мальчик! Какая умница! Где Вы купили такое замечательное платье?..
Здесь все не так. Крутой песчаный берег, высокая трава. Лес. Утро. Тихо. Гаснет роса. Скрипят уключины. Собака. Все растает. Пока – тихо.
Я возвращаюсь на дачу, пью чай. Хожу на цыпочках. Еще все спят.
В электричке сонные и скучные лица, впрочем, мое, вероятно, такое же.
Я обычный служащий. У меня ровные отношения с начальством и коллегами. Задания я сдаю на день – два раньше срока. На работу не опаздываю. И от всего этого ровного, размеренного, распланированного: отпуск в мае, зарплата седьмого, оклад повысят через год и три месяца, в командировку поеду в августе и декабре – становится тошно, но убежать некуда: ничего другого я делать не умею, а потому сижу себе, потихоньку черчу, украдкой зеваю и жду звонка.
В детстве я мечтал стать летчиком, потом математиком или физиком. А стал инженером. Детские мечты редко сбываются. Я помню точно, что никто из моих сверстников не собирался становиться шахтером, хлеборобом или садовником и уж, конечно, не дворником. Все хотели выйти в «люди». Мало кто занимается тем, чем хотел бы. Так и со мной. Вероятно, только выйдя на пенсию, я буду делать то, что хочу – жить в какой-нибудь глухой деревушке, выращивать цветы и раза два в месяц приезжать в город и дарить их своим друзьям.
Сегодня на дачу я не еду – так мы договорились с женой. Я сказал, что у меня тысяча дел: нужно позвонить, встретиться, навестить. Вечно я перед кем-нибудь оправдываюсь: в детстве перед мамой за рваное пальто или синяк под глазом, сейчас перед женой. На самом деле никаких свиданий у меня нет – просто хочется побыть одному.
После работы я никуда не тороплюсь. Весь вечер мой, и я еще не придумал, как его провести. Хожу по городу, захожу в магазины, в которых ничего не собираюсь покупать, заглядываю в витрины. В них отражается движущая улица и мое лицо, а там – в глубине, другая жизнь с другим ритмом и другими проблемами.
Я захожу в кафе. Здесь тоже толчется народ, но иначе, чем в магазинах. Как-то по-дружески: - «Извините», «будьте добры», «пожалуйста».
- Да, свободно, присаживайтесь.
У девушки за столиком такой несчастный вид, будто она сейчас заплачет, и я не осмеливаюсь подступить к ней с каким-нибудь вопросом. Я украдкой смотрю на нее и вспоминаю Любу…
«…Я ни на что не надеюсь. Просто я счастлива, что где-то есть ты. Ты – не для меня…»
В ней не было ничего надуманного – все было стройно и согласно. Каждый раз, когда мне было плохо, и жизнь становилась невыносимо постылой, появлялась она. Тормошила, разбивала вдребезги мою хандру, при этом никогда не говорила дурацких слов успокоения, а просто рассказывала о себе и своих делах.
- А я в прошлую субботу ездила в Таллин! – хвасталась она.
- Одна или с кем-нибудь?
- Уж лучше бы одна, а то угораздило поехать с одним занудой.
- Так зачем же ты с ним поехала? – спросил я.
- Кто же знал, что он такой. Вроде парень как парень. Сходили пару раз в кино, да разок в институт на танцы.
- И в чем же его занудство? – допытывался я.
- Да, понимаешь, он мне все уши прожужжал про дзен-буддизм. А каким тоном! Можно подумать, что он сам все это придумал. Я с ним и в церковь - то не пошла.
- В церковь? Зачем это ты туда ходила?
- Хотела помолиться, чтобы не было войны, чтобы у тебя все было по-настоящему хорошо, за этого мальчика, чтобы он не был занудой, немножко за себя.
Я верил всему тому, что она говорила, и был благодарен ей за то, что она не забыла и про меня перед Богом. Ведь я наверняка о ней забыл бы. Ее присутствие никогда не утомляло – она умела вовремя уйти, не выясняя при этом отношений и не устраивая истерик.
Я вспомнил Новый год, который мы встречали вдвоем. В квартире было холодно, и мы никак не могли согреться. Лежа в кровати и, накинув на себя, кроме одеяла, все пальто и шубы, какие были в доме, мы грели друг другу руки под мышками. Тогда я спросил ее: «Что ты больше всего любишь?» И она не задумываясь, ответила: - «Цветы».
Мне хотелось, чтобы она ответила, что ничего и никого, кроме меня, она не любит, или что-нибудь в этом же роде. Но она, еще немного подумав, добавила: «Еще люблю путешествовать, разговаривать с симпатичными людьми, хорошую книжку, люблю лежать вот так с тобой и греть твои руки».
Прошел Новый год, потом зима, весна, а вместе с ней и Люба. Иногда она звонила, а когда я надолго уезжал из города, писала мне письма…
«… Мы не виделись уже полгода, наверное, тебе это сейчас не нужно, иначе бы ты нашел меня, я понимаю, что дел у тебя куда больше моих. Я по-прежнему работаю, учусь, встречаюсь с молодыми людьми, но не вяжу им на День рождения шарф и не выкуриваю сигаретку в том тихом, дворике на Невском…»
Как-то в начале зимы, мы мерзли в Александровском садике, грея друг друга мечтами о теплом лете. Возле нас пристроился старичок с палочкой, а рядом со скамейкой, где мы сидели, катался шариком малыш лет трех. Поверх громадной шубы он был обмотан пуховым платком так, что виден был лишь его красный нос. Старичка звали Прохор Семонович. Одет он был в какую-то немыслимую полушубу-полупальто довоенных времен и вязаную шапочку, а на руках – прохудившиеся рукавички. Разговаривал он в основном с Любой.
Через два дня я зашел к ней и застал за вязанием рукавиц. «Для Прохора Семеновича», пояснила она.
Девушка молча встала из-за стола, чуть улыбнувшись, кивнула мне, словно поблагодарила меня, наверное, за то, что я не приставал к ней с вопросами, и пошла к выходу.
Гулять и глазеть по сторонам мне больше не хотелось, и я пошел домой.
«…Я не люблю твой дом. С тех пор как ты женился, я была у тебя всего два раза, и каждый раз чувствовала себя воровкой. Хотя красть мне кроме тебя нечего. Но ведь тебя самого у меня уже украли!..»
Дома я завариваю крепкий чай, беру сигареты, пепельницу и сажусь за письменный стол. Читаю. Никто не мешает. Даже тысяченогая улица за окном. Я привык к ней.
Отложил книгу и выдвинул ящик стола. Автоматически перелистал какие-то листки и наткнулся на письма Любы. Я забыл, что они лежат здесь. Впрочем, нет, конечно, не забыл. Я специально полез в стол, чтобы найти эти письма. Хотелось обнадежить себя хоть какой-то переменой в этой скучной и однообразной жизни.
Книжка не читается. Покой нарушен. Вечер уже кончился.
Утром я спешу на работу. После работы – опять на дачу. И так все лето.
В субботу в город на весь день едет жена. Мы остаемся с сыном вдвоем. Гуляем с ним по аллеям, посыпанным песком, уступая дорогу другим детям. Я чувствую, что ему тоже не нравится этот ладный, ухоженный мир, но, как и мне, ему сейчас из него не вырваться. Единственное, что я могу для него сейчас сделать, это выбраться из поселка и, шагая босиком по пыльной дороге, читать стихи:
Сливаются реки,
свиваются травы.
А я
развеян ветрами.
Войдет Благовещенье
В дом к обрученным.
И девушки встанут утрами –
И вышьют сердца свои
Шелком зеленым.
А я
Развеян ветрами.
Он понимает интонацию, не понимая значения слов, и что-то гукая, прижимается к моей руке.
Жена приехала вечером, когда Димка уже спал. Злые глаза предвещали скандал.
- Ты, дрянь паршивая! – крикнула она. - Что за письма у тебя в столе?! Дела, видите ли, у него в городе? Что это за Люба такая?
- Да, успокойся ты. Нет никакой Любы! Да, была когда-то. Так это было тысячу лет назад, а письма с тех пор так и лежат.
- Да, что ты врешь! Я прочитала их. Ты, оказывается, писал ей из последней командировки.
- Не знаю, вряд ли. Сейчас ни с какой Любой я не встречаюсь.
- Дерьмо!
Она, хлопнув дверью, ушла в комнату. Мне было чертовски жаль ее, но ничего говорить или делать не хотелось.
На следующий день после работы я заехал домой. Сел за стол, достал письма и, закурив, с печальным волнением стал их перечитывать. Это были хорошие строчки. Неожиданно для себя я зажег спичку и поднес огонек к одному, потом к другому, к третьему письму.… Через минуту в пепельнице передо мной возвышалась кучка пепла. Потом, не спеша, докурил сигаретку, проветрил комнату и вышел на улицу. Там ничего не изменилось - шли прохожие, ехали машины, а мне надо было торопиться на вокзал – через полчаса отходила электричка на Шапки.