Солнце застало их в пути. Взошло тресветлое и обняло на опушке тёмного леса, и будто бы не было того сырого дыхания болота в спину, да ощущения потери чего-то важного там, в Топи. Вышли из тёмного елового леса и стали, застыли, отдаваясь невесомым и добрым, словно чуткие материнские руки, золотистым лучам, начисто вымывавшим из души тревоги и боль. Долго ли так стояли, никто сказать не мог, каждый сквозь прикрытые веки смотрел в лицо Даждьбогу, и каждый видел его по-своему. Но всем мстилось, будто он прошёл долгий путь и, наконец, воротился домой.
Старику чудилась ладная избушка в звонком и светлом сосновом бору с лихо выгнутым коньком на крыше. Рядом с избушкой стоит чурбан с лежащим топориком-колуном, да валяются вокруг ровные четвертинки берёзовых дров. Немолодая, но ещё очень красивая женщина в мягкой кожаной безрукавке и синей поневе собирает оклеенные берестой четвертинки и относит за угол избы, складывает поленницу. Работает спокойно, без суеты, но вдруг вздрагивает, точно чувствуя на себе до боли знакомый взгляд, медленно поворачивается и смотрит в упор. И глаза у неё тоже такие же синие, как и понева. Тихонько падают из рук ровненькие чурочки, а синева глаз наливается солёной влагой от радости, и перехватывает дыхание боязнь спугнуть нахлынувший морок…
Ульвиг в затопившем его свете и аромате пахучей смолы, которым дышали разогретые утренним солнцем стволы деревьев за спиной, видел родной фиорд. Было ещё прохладно, но зимнее стекло, сковавшее море, наконец, начало ломаться под напором весенних ветров и тёплого солнца. Утром они с братьями и отцом спускали на воду корабль. Доброе судно, родившееся в начале зимы и выросшее как раз к ледоходу, со шкурой чёрного грозового цвета, венчанное головой страшного дракона. Вспомнилось, как выкатили по каткам могучий драккар, и как радостно закачался он на невысоких волнах, словно воин, сваленный ранами на зиму, пробовавший, наконец, встать на ноги... И этот запах смолы в корабельном сарае, и ни с чем не сравнимый аромат нагретой солнечными лучами резной деревянной скамьи под головой. И хлопанье вышитого полотнища паруса, и крики чаек, дразнящиеся солёные брызги из-за бортов.
- Люди!- голос Данко пришёл, казалось, из другого мира. Викинг с видимым сожалением отогнал от себя приятные воспоминания и посмотрел с опушки вниз, туда, где утопая в зелени лесов, жила своей жизнью небольшая деревушка в шесть-семь дворов. Одно подворье стояло на отшибе, словно хоронящаяся от недобрых глаз ведовица. Кузня, ясное дело! Кому как не знающемуся с отнимающим жизнь железом ставить свою избу поодаль от прочих. Кузнец – он тоже в своём роде кудесник, потому и незачем выставлять напоказ пытливому людскому оку все свои секреты, того и гляди – не к добру те веды пристроит.
Деревушка называлась просто - Полыни. Нечасто, видимо, сюда наведывались гости, да ещё такие. Седовласый волхв, что и кровь унять, и залом с поля снять, и скотные болезни отогнать мог, да бывалый меченый шрамами витязь из северных стран. Викинг лишь снисходительно посмеивался в ответ на любопытные и боготворящие взгляды ребятни и девок да белевшие от зависти короткие взгляды парней.
Старосту звали Мал, хотя имя это немного ему подходило, так как был он ростом мало не с викинга, а шириной в кости и вовсе превосходил северянина. Однако норов имел добрый, а ещё в уголках весёлых, чуть прищуренных глаз постоянно носил улыбку. Жена старосты Добронега выставила на стол глубокий горшок с добрыми мясными щами, наполнила мисы сыпучей кашей. Мал выкатил бочонок с мочёной ягодой и, лукаво улыбнувшись, достал берестяную кадку с чем-то пахучим и до боли знакомым. Ульвиг всё старался припомнить, откуда он знает все эти ароматы терпких трав, да так и не смог. А Вельмунд улыбнулся хозяину в ответ также хитро и пододвинул резаную из липы плошку для пития…
Ближняя деревня называлась Руды, она стояла в дне пути от Полыней. Прозвана была так, потому как стояла ближе всех к болоту, да кузнечного дела мастера недалече оттуда руду добывали. Поговаривали, так тесно деревушка была связана с Топью, что детей, рождавшихся от тамошних девок, через одного на болото выносили – то с перепонками на ручках-ножках уродится, то с хвостом, как у головастика, то цвета синего или зелёного… Видно, не так уж и редко хаживала болотная нечисть послушать, о чём шепчутся на ночных посиделках румяные молодицы.
А в двух днях пути стоял Белый Яр, городище Великого Князя. Князь сам жил в граде Ладоге, а тут заправлял его воевода – Витомир, как и Князь, находник из северных стран. Тоже явился в Белый Яр зим пять назад с дружиной на трёх ладьях с драконьими головами на штевнях. И волхва своего северного с собой привёз. Тот как глянул единожды в глаза старосте, что Мал понял, таким дорогу лучше уступить миром, а не то…
Витомир велел рубить лес, и вот уже на второе лето встало меж городищем и берегом деревянное забрало – не враз пробьёшь. Ещё и стоит на обрыве – яре, который, говорят сведомые люди, насквозь подземными ходами пронизан.
А через две зимы вырос и Детинец – рубленая крепость. И потёк народ к варягам под крыло – тут-то поспокойней. Не особенно охота, конечно, дань платить, но вспомнишь, как два раза налетали злые заморские гости, да как встречал их на своих лодьях Витомир – эх, что за сеча была! Правда, хоть дело своё воевода справно ведает, но и странностей у него – шибко уж много. И ближайшие гридни его, седоусые варяги, порой не могут взять в толк, о чём бормочет себе под нос градоправитель.
А ещё Витомир в последнее время всё чаще повадился бывать у того волхва, что с ним приехал – он обосновался в пещерах, аккурат под городом. И рядом с тем подземьем народ честной хаживать опасается, особо – в ночное время. Иногда в полнолуние странные дела там творятся…
Какие – ни викинг, ни Вельмунд уже не услыхали, так и уснули добрым сном, где сидели. А хозяин, поговорив немного сам с собой, свалился под лавку храпящим кулем.
Вошла полусонная Добронега и, посмотрев на мужа и гостей, улыбнулась материнской улыбкой. Затушила лучину в светце и пошла спать дальше.
…Ноги мягко и неслышно ступали по лесной тропке. Ноги, обутые в мягкую изукрашенную чуть резковатыми северными узорами кожу. Листва тихо шелестела по кожаной безрукавке, накинутой на льняную рубаху. За спиной в грубом наплечном мешке тихо позвякивала кольчуга. Викинг шёл через статный смешанный подлесок. Воин не долго искал бы здесь подходящее дерево: вот тонкие берёзы – на стрелы; вот священный орешник – им огораживают поля для поединков; вот бурые туго сплетённые мышцы дуба – на корабль; а вдалеке – вот это, пожалуй, получше подойдёт: ясень – младшее дитя Иггдрасиля, Мирового Древа, а так же наилучший материал для постройки лодий. Иногда его, Ульвига, родичей звали аскеманнами – людьми ясеня! Но чаще просто и грозно – норманнами, норсмадр – людьми с Севера. И немало было вложено в эти простые названия!
Вдалеке зазвучало, перекрывая голоса полуденного леса, эхо неторопливой беседы молота с наковальней. Гулко бухало тяжкое ковадло, вторил ему звонким перестуком кузнечный молоток.
Викинг почувствовал запах дыма, а через пару шагов меж деревьев проглянула и сама кузня. В последний раз гулко ударил молот, прозвонил о металл искусный молоточек, и в проёме нарисовался по пояс раздетый кузнец с алой от жара заготовкой в руке. Посмотрел вбок и опустил полыхающую полосу железа в высокое ведро. Облако пара мягким одеялом укутало могучее тело кузнеца. Потопив пару мгновений непокорное железо в воде, искусник достал, наконец, заготовку и пробежал внимательными глазами вдоль. Усмехнулся – видать, неплохой меч вскоре родится!
Ульвиг выходил из лесу, подняв правую руку – вот он – один да без оружья! Нож засапожный только если – но всё ж не честной кулачный бой, что и ноги до колен оголять.
Брови кузнеца вмиг срослись на переносице, по перетянутому тонким ремешком лбу пролегла складка – что ещё за птица?
- Здрав будь, Радим Военежич!- Ульвиг подходил неторопливо, с трудом сплетая в уме мудрёные словенские имена со вчерашними хмельными поучениями Мала, как вести себя с кузнецом. Искусник то, должно быть, приметил, потому как неожиданно спросил сам:
- С чем пожаловал–то, северный гость?
Ульвиг стянул с плеч лямки мешка и развязал горловину. Достал верную кольчугу, не раз и не два спасавшую тело от острой стали. Поднял перед кузнецом. Кое-где порубленная, кое-где прорванная железная чешуя висела рваными лоскутами, печально смотрела на мастера разорванными и погнутыми кольцами.
- Эк тебя угораздило, с мертвяка, поди, снял?
- С себя.
Искусник посмотрел ещё мгновенье и махнул рукой – сматывай, мол. И посмотрел на викинга уже не так настороженно: видел премудрый, ни одной прорехи на спине – только на груди да боках, что значит – любой догадается!
- Как звать-величать-то, северный гость?- синие глаза, казалось, потеплели.
- Ульвиг сын Хродольфа,- северянин глянул в ответ своим пасмурным взглядом.
- Заходи, сын Хродольфа, гостем у меня будешь, - сказал кузнец и нырнул в низкий проём кузни.
В пышущей жаром кузнице ему помогал сын Радонег, который, хоть и проводил ещё только десятую зиму, во всём обещал повторить отца.
Самого же искусника словенские боги не обидели ни ростом, ни силушкой. Во многом походил Радим на столетний дуб – широк в кости, жилист да высок. И крепость от каждодневного многократного метания ковадла проскальзывала в каждой частице перемазанного сажей тела: и в необъятной груди, и в широкой спине. А жилистые руки и вовсе были закованы в панцирь каменных мозолей – точно у викингов, не один десяток лет проведших в походах. Ульвиг усмехнулся и посмотрел на свои – тут ему стыдиться нечего! А если бы кузнец предложил посмотреть, кто дольше выдержал горящую стружку на ладони, то викинг спор бы принял без колебаний – тоже, как говаривают словене, не лаптем суп хлебает!
Седые волосы Радима стягивал на высоком челе тонкий ремешок – чтоб огонь не поел, кузня всё-таки! И чувствовался и в этих припорошенных инеем волосах, и в ярких глазах немалый пройденный путь по дороге жизни. И путь тот, наверняка, не был так уж лёгок!
Радим недаром слыл у простого люда из Полыней искусником: дело своё знал крепко! В шесть рук трудились викинг, кузнец и его сын над видавшей виды бронью, и словене только диву давались, как можно остаться живым после таких ран, да ещё, судя по всему, не шибко давних. Не будет же воин, которого только меч да конь кормят, по ползимы не чинить бронь, что единая акромя щита прикроет удальца в сече!
А потом Ульвиг достал шлем. Подал посмотреть его Радиму. А через миг уже раскатисто хохотал в ответ на непонимающие взгляды мужа и отрока. Шлем выглядел не лучше кольчуги, словно великаны весь день в него кидали камни. Вот и проскальзывал во взглядах словен немой вопрос: «Как ты тут вообще сидишь и смеёшься, а не травой в избе растёшь, способный только ночной горшок полнить да слюни пускать, никого вокруг не узнавая, оживляясь только при виде меча или секиры?»
До ночи гремело железо в жаркой кузне, тянулся в высокое безоблачное небо столб сизого дыма. И в красных отблесках кузнечного огня, под звон молотов творилось то самое потаённое действо, столь ревниво охраняемое от случайных людей мастеровитыми кузнецами, чинно и неторопливо передающих чистое искусство ученикам.
И случайный путник, заплутавший в окрестных лесах и случайно набредший на лесную кузню, наверняка бы помыслил, будто бы и не отгремел ещё на земле молот искусника Кия.
А когда в последний раз поцеловались молот и наковальня, и в ночной тиши, наконец, послышался комариный писк да шёпот листвы, приняла в себя разгорячённых трудом людей жаркая баня. И полосуя берёзой и дубом крепкие тела, шумели в натруженных руках душистые веники. А на углях радостно шипела разбавленная квасом водица. Даже банник, получив свою долю кваса, не брызгал кипятком, не норовил обжечь мокрыми листьями, дал пар мягкий да добрый, что споро чистил тела и души от осевшей сажи.
Бледное, не загорелое тело викинга контрастно белело на фоне выкрашенных под орех тел словен. Но то было тело воина: попятнанное жаркими рубками да лютыми сечами, словно одетое в сеть, сотканную из шрамов и ожогов, пестрело оно белыми росчерками да теми неведомыми никакому искуснику узорами. И Ульвиг лежал на полке, блаженно вытянувшись и отдавшись на волю гулявшим по нём пушистым веникам, и вечно свитая изнутри пружина, казалось, медленно распрямлялась…